Возрастает значение военной силы как инструмента достижения субъектами международных отношений своих геополитических целей[1].

             Стратегия национальной безопасности России, 2021 г.

Иногда очень полезно коротко рассмотреть историю того или иного явления. И не только болезни, что делается в обязательном порядке, но и политического явления, события или тенденции. Так и с военной силой, которая со времен К. Клаузевица, традиционно рассматривалась инструментом политики, но формы и способы применения этого инструмента порой радикально менялись.

Как известно, в разные периоды времени военная сила имеет разное значение для разных государств-субъектов МО-ВПО. Здесь мало универсальных правил, а возможности – военно-технические, экономические, иные государств, как правило сильно отличаются. Это зависит также, прежде всего, от характера и масштаба внешних угроз и опасностей в мире, которые могут иметь очень широкий спектр – от экзистенциальных (угрожающих самому суверенитету или даже национальной идентичности) до угроз отдельным, частным интересам государства – региональным, локальным, местным[2].

Очевидно, что в условиях нарастающего межцивилизационного противоборства все эти факторы, а также характер угроз для России меняется. Поэтому их адекватная оценка, анализ возможных форм и способов использования военной силы, имеет принципиальное значение. В истории нередко случается, что характер угроз недооценивается, либо переоценивается, что одинаково вредно для внешней политики и национальной стратегии государства. Очевидно, например, что недооценка военной угрозы стала доминировать в сознании советской правящей элиты в 80-е годы, а российской – в последующие десятилетия.

Реальное осознание военной опасности стало приходить в России постепенно после начала КТО на Северном Кавказе, когда за террористами отчетливо просматривалась западная поддержка. В 2008 году, в конфликте с Грузией, позиция США и Евросоюза отчетливо продемонстрировала антироссийский характер. Настолько ясно. Что в правящей элите России практически не осталось тех её представителей, которые сомневались бы в антироссийской политике Запада.

В 2019-2022 годах в российских кругах развернулась дискуссия о характере военных угроз, которая нашла свое отражение в нескольких публикациях политологов и военных ученых, прежде всего, организованных военными академиями, в частности, ВАГШ, НИИ №46 и другими[3]. В эти же годы в деятельности МО и Генштаба по оценке внешних и военных угроз произошло примечательное событие – к таким оценкам стали привлекаться не только военные, но и гражданские эксперты[4]. Дискуссия имела большое значение для формирования общего представления о развитии МО-ВПО и системы исходных данных для военной политики (СИД ВП)[5].

В этих исследованиях справедливо отмечалось, что военная сила становится все более реальным политическим инструментом в новых условиях не только в региональных и локальных войнах, но и в вероятных военных действиях против России, а развитие ВПО делает такие действия практически неизбежными. Общественное мнение в России и правящей элите стало реалистичнее смотреть на перспективы развития отношений с США и их союзниками. В особенности после военного переворота на Украине в 2014 году (хотя даже накануне я был свидетелем того, насколько оптимистично в большинстве своем были настроены наши политики и эксперты).

Тем не менее изменения в военной политике, практике военного строительства, а, главное, практической деятельности МО и Генштаба, шли медленно[6], заметно отставая от хода военных приготовлений на Украине, что привело в итоге к неудачам первого периода СВО. В.В. Путин вынужденно признал это на встрече с военными корреспондентами в июне 2023 года.

В области законодательной эти изменения были отмечены в новой редакции СНБ РФ, принятой в июле 2021 года. Нормативно использование военной силы Российской Федерацией было закреплено в 2023 году в новой Концепции внешней политики следующим образом: «В случае совершения иностранными государствами или их объединениями недружественных действий, представляющих угрозу суверенитету и территориальной целостности Российской Федерации, в том числе связанных с применением ограничительных мер (санкций) политического или экономического характера либо с использованием современных информационно-коммуникационных технологий,  Российская Федерация считает правомерным принять симметричные и асимметричные меры, необходимые для пресечения таких недружественных действий, а также для предотвращения их повторения в будущем»[7].

На самом деле форм использования военной силы множество. Среди них традиционно выделяют две основные формы – политико-психологическую (эксплицитную и имплицитную, шантаж, открытые и скрытые угрозы) и собственно военную, когда применяется прямое военное насилие. В прошлом веке говорили: «со стрельбой» и «без стрельбы». Причём между ними (и внутри них) существует сложная и не всегда прямая взаимосвязь. В разные периоды времени эти формы используются по-разному.

 «Переходный период» формирования ВПО до 2035 года – именно такой этап, когда будет наблюдаться взрывообразный рост форм и способов применения в политике силовых инструментов вообще и военной силы, в частности.[8] К этому еще предстоит привыкнуть, хотя СВО на Украине уже приучила к мысли об эскалации. Для меня, например, очевидно, что в РЭНД отнюдь не блефуют, говоря о том, что западная коалиция в будущем должна контролировать систему безопасности на всей территории бывшего СССР (читай – всю территорию) и формировать ту политическую и социально-экономическую систему, которая ей (т.е. США) необходима.

Кроме того, появляются и новые формы, прежде всего, «гибридные», когда грань между двумя традиционными формами сознательно стирается, например, либо когда используется кибероружие или когда массово применяются информационно-психологические средства насилия и дезинформации, которые традиционно не относились прежде к оружию. Как правило, все эти формы используются системно, представляя собой одну общую, «гибридную» форму насилия – силовую военную и силовую не военную[9]. В последние два десятилетия, например, в этих целях активно используется синтез применения социальных сетей и «облачного противника», что нашло яркое подтверждение в ходе войны в Сирии и на Украине[10].

В XXI веке можно констатировать, что кроме известных, в том числе традиционных, форм применения военной силы появилось множество новых, ранее не известных (или уже забытых, например, применение ОМУ), главной отличительной чертой которых стало эффективность достижения политических целей любыми средствами и любой ценой. При этом уже в ХХ веке стало ясно, что традиционное военное насилие далеко не всегда эффективно. Так, не только крупные войны и военные конфликты в ХХ веке, например, США в Корее и Индокитае, показали, что даже мощная в экономическом и военном отношении держава не всегда может обеспечить политическую победу[11].  Поэтому собственно военные средства должны сочетаться с информационно-психологическими, когнитивными и  т.д.

Участие СССР и России в разных конфликтах – от войны в Корее и во Вьетнаме до ввода войск в 1956 году в Венгрию и в 1968 году в Чехословакию, а также в Афганистане и более 40 других военных конфликтах[12], далеко не всегда свидетельствовало о том, что новые условия ВПО нашли адекватное отражение в политическом и военном искусстве. Так, например, ВС СССР и РФ готовились к крупномасштабным военным действиям, а не специальным операциям в Будапеште, Праге, Афганистане или Грозном.

Главная проблема, которая вытекает из стремления увеличить эффективность применения военной силы в новых условиях формирования ВПО, это соответствие средств и методов применения военной силы и насилия вообще политическим целям. Так, в России, например, так и не создано до сих пор средств для ведения маневренных и динамичных локальных войн, что показал опыт военных действий в Чечне и Южной Осетии, как нет и методов использования военного насилия против внутриполитических кризисов. Это имеет отношение к планам активизации деятельности Запада на постсоветском пространстве – от Таджикистана до Армении.

Развитие серии конфликтов на постсоветском пространстве показало, что военная сила (в период кризисов в СССР 1990–1991 гг., например) не используется эффективно, прежде всего, в отсутствии политической воли и умения управлять ею. В тех случаях, когда такая воля была, военная сила продемонстрировала свою способность быстрого и эффективного прекращения вооруженного противоборства. Пример кризиса на Украине – показателен: политическая воля, точнее – её отсутствие – привело не только к поражению В. Януковича и смене режима, но и потере Украиной остатков суверенитета. Вместе с тем, напрашивается очевидная аналогия с кризисом в СССР в 1991 году, когда ГКЧП и М. Горбачев не смогли предотвратить развал страны. И, наоборот, – Б. Ельцин (при всей его неадекватности и негативном характере оценки его действий) смог использовать военную силу в самых неблагоприятных для него условиях государственного переворота.

Но главное для того, чтобы яснее представить себе особенности характера военной силы в современный период, всё-таки, это соответствие средств вооруженного насилия политическим целям, которое оказалось эффективным при военной экспедиции США в Афганистане осенью 2001 года, и не оказалось таковым при военной интервенции США в Ираке весной 2003 года.

Целый ряд принципиальных изменений в МО и ВПО требует от США и их союзников корректировкой в использовании политики силы как в её «мягкой», так и самых «жестких» формах[13]. Это добавляет специфики в особенности «переходного периода»[14] в внешней и военной политике США, важнейшей из которых становится смена главной цели силового воздействия[15]. На этом очень важном обстоятельстве необходимо остановиться подробнее.

Если в прежние периоды человеческой истории такими наиболее приоритетными целями войны и силовой политики вообще являлись:

– ограбление, контрибуции, захват рабов;

– захват территории, оккупация с целью получения дополнительной выгоды;

– изменение политики, религии, отношений с союзниками и т. п.;

– наконец, разгром ВС и всего государства,

то в настоящее время главной целью является силовое принуждение правящих элит к той политике и системам ценностей, тем нормам, которые выгодны нападающей стороне. Оккупация, военные действия могут быть рискованны и не выгодны экономически, политически опасны, а последствия не предсказуемы[16]. Контроль над государством может быть более эффективно и безопаснее осуществлен с помощью подконтрольной элиты, а не с помощью открытых военных действий (которые не исключаются, более того, предполагаются, но к которым стараются прибегать не сразу, угрожая их применением)[17]. Пример – такой контроль над бывшими странами-членами ОВД в Европе и СССР в 90-е годы со стороны США и их союзников.

Ярким примером такой политики выступает и современная политика США по отношению к Венесуэле, а до этого к Сирии, где используется весь спектр силовых инструментов для смены правящей элиты. Принципиально от этой политики не отличается и политика США по отношению к России, где «доля» собственно военных средств (помощь Украине, поддержка террористов и пр.) пока что используется ограничено.

Автор: А.И. Подберезкин