Изменение внешних условий безопасности и социально-экономического развития России отчетливо проявилось во втором десятилетии нового века, когда на Западе сформировался единственный силовой центр – США, вокруг которого концентрировались остальные субъекты и акторы ВПО. Отношение этого центра со своими союзниками и партнерами, как субъектами МО, так и отдельными акторами, выражалось в достаточно простой формуле «Американского лидерства», которая охватывала широкий спектр отношений – от откровенно вассальной зависимости до видимости союза. Формирование Транс-Тихоокеанского и Транс-Атлантического партнерств при Б. Обаме стало примером имитации союзнических отношений при безусловном лидерстве США, а отказ от этих союзов – примером того, как США при Д. Трампе выбрали более простую и откровенную форму лидерства. В любом случае, однако, принцип приоритетности союзов и партнерств в американской внешней политике оставался важнейшим: изменение форм реализации этого принципа мало что меняло на практике, хотя и сказывалось, безусловно, на нюансах отношения Вашингтона с отдельными странами. Особенно на фоне успешной «блоковой» дипломатии КНР, которая избегала приемов силового принуждения к партнерству[1].

В эти же годы Россия продолжала развивать свои партнерские отношения преимущественно на двусторонней основе, хотя в целом ряде случаев (ШОС, БРИКС, ОДКБ, АСЕАН и др.) использовались и многосторонние форматы. В январе 2022 года, например, ОДКБ продемонстрировало своё значение в конкретном случае использования военной силы в целях сохранения внутриполитической стабильности в Казахстане.

Но главные изменения в национальных стратегиях в новом веке происходили в способах и средствах использования силы, которые, как всегда в истории, наиболее ярко проявлялись в политических и военных стратегиях государств. В частности, применение военной силы США в Афганистане, Ираке, Сирии и ряде других государств в очередной раз продемонстрировало, что прямое использование военной силы неизбежно:

– стоит дорого (в Ираке и Афганистане – более 1200 млрд долл.);

– не всегда гарантирует политический результат;

– чревато потерями и рисками, в том числе имиджевыми, которые требуют постоянных жертв;

– негативно отражаются на темпах социально-экономического развития и финансовой стабильности.

Можно сказать, с одной стороны, что эти особенности применения военной силы достаточно традиционны. Еще 300 лет тому назад К. фон Клаузевиц говорил о «влияние гениальности сказывается не столько в изобретении новых форм действий…, сколько в финальном результате в целом», который, по его мнению, преимущественно зависит не от соотношения военных сил, а от «верного понимания моральных сил»[2].

С другой стороны, очевидно, что эти особенности несут в себе новые моменты стратегии Запада, в том числе военной стратегии. Так, например, рассматривая роль Сухопутных сил в современной политике, эксперты РЭНД приходят к некоторым выводам, которые они сформулировали в следующих рекомендациях по использованию сухопутных сил США в конфликте. Суть их в общих чертах сводится к расширенному военно-политическому пониманию роли вооруженных сил и способов их применения в современных условиях[3]:

– Лица, принимающие решения в США, должны рассматривать позицию США в первую очередь как средство реализации гораздо более широкой стратегии, включающей в себя весь спектр инструментов национальной власти.

– Лица, принимающие решения в США, должны основывать изменения перспективной позиции США на конкретных целях.

– Применение динамической силы лучше всего использовать в качестве дополнения к постоянному присутствию, а не его замены, и только в том случае, если будут приняты соответствующие меры для снижения связанных с этим рисков.

– Соединенным Штатам следует внедрить строгие процессы межведомственной оценки и оценки рисков. Оценивая последствия принятых США решений постфактум, Соединенным Штатам следует не только обращать внимание на немедленную реакцию России, но и изучать более долгосрочную и косвенную динамику.

Это обстоятельство не могло ни отразиться на политике России. Стратегическое планирование в России в области безопасности в современный период именно поэтому отличается, как минимум, двумя основными особенностями от предыдущих лет, которые неизбежно должны учитываться в военном строительстве и развитии ОПК в стране[4].

Во-первых, это необходимость развития силовых – военных и не военных – сил и средств, противостоящих не только США и их союзникам по НАТО, но и странам, входящим в широкую военно-политическую коалицию под эгидой США, включая бывших союзников СССР и некоторые государства бывшего СССР, а также потенциально нейтральные и пока что не входящие формально в эту коалицию государства (например, Молдавию, Грузию, Украину, возможно, Азербайджан, Армению и др. страны-участницы программы «Восточное партнерство»). Иными словами, максимально быстрое развитие всех силовых возможностей, которые предстоит использовать в отношениях с самыми разными странами, включая союзниками. Как показал опыт развития политической обстановки и ВПО в Белоруссии, Армении и Казахстане, необходим очень широкий набор силовых инструментов – от транспортной авиации и Сил быстрого развертывания до широкого спектра НКО и СМИ, которые необходимы в качестве инструментов силовой политики.

Во-вторых, силовое противоборство собственно с западной коалицией неизбежно ведет к усилению акцентов не только на военные, но и не военные инструменты силовой политики, прежде всего, экономические, информационные, политико-дипломатические. История с «Северным потоком-2» показала, что нормы ВТО и международные нормы вообще превратились в условности для силовой политики Запада. Мы видим, как ускоренно создаются такие инструменты в виде самого разного рода институтов под эгидой изначально вроде бы не силовых институтов – ЕС, – приобретающих отчетливо силовой и даже военно-силовой характер.

В этих обстоятельствах, отсталость России в силовых не военных средствах и способах неизбежно ведет к использованию (политическому или в прямой, военной, форме) военной силы. Постоянное отступление политических и дипломатических средств, которое практически всё время господствовало в политике России с начала 90-х годов, неизбежно провоцировало Запад на более активные силовые (и не только не военные) действия. В этом смысле заявления России 14 декабря 2021 года и в последующие недели стали ответной реакцией нашей страны, которая означала смену курса во внешней политике и в немалой степени влияло на изменения во внутриполитической обстановке и отношениях с союзниками.

Осознание этих особенностей, безусловно, происходит в России. В качестве примера можно привести длительную серию конференций и круглых столов, посвященных не военным силовым инструментам политики, прошедшим в Академии Генерального штаба ВС РФ и МГИМО МИД РФ в 2020–2022 годах. Главная тема этих мероприятий – значение силовых не военных сил и средств в стратегии национальной безопасности России. Причём, эти анализы так или иначе выходили нам проблематику сочетания развития средств и мер в области безопасности с мерами и средствами ускоренного социально-экономического развития. Можно сказать, что в 2021–2022 годы эта тема (не смотря на эскалацию развития военно-силового сценария ВПО) стала ведущей и отнюдь не случайно отразилась в новой редакции СНБ России от 2 июля 2021 года.

Примечательно и то, что либеральная часть правящей элиты России и особенно её научно-образовательное сообщество в своём большинстве игнорируют эти особенности. Причём, не только первую – коалиционность западной политики и стремление вовлечь в неё максимальное число субъектов ВПО, но и игнорирование активизации в использовании силовых не военных инструментов политики. Не наблюдалось не только патриотической консолидации и мобилизации правящей элиты – как будто её какая-то часть сознательно игнорировала нарастающую опасность, но и, более того, общественное настроение никак, по большому счёту, не откликалось на эту опасность, не смотря на массированные информационные «разогревы» по телевидению[5], что говорило об усталости или апатии большинства активных социальных слоев. Не было того, что отмечал, например, выдающийся русский политический деятель и дипломат Г.Н. Трубецкой накануне Первой Мировой войны – «Как это бывает в минуты серьёзных катастроф, в которых замешаны жизненные интересы и честь народа, настроение определялось сразу с поразительным единодушием. Россия не могла не отозваться на брошенный ей вызов»[6].

Многие новые акценты в американской внешней и военной политике в 20-е годы нового столетия объясняются простым, даже примитивным, но вполне реальным практическим мотивом – создать мир государств, которые подчинялись бы системе американских ценностей и выражали американские национальные интересы. Но этот конструктивизм в политике опирался на вполне обоснованный политический реализм как парадигму реальной политики, контроль над экономической и военно-политической ситуацией в мире. Это искреннее эгоистическое желание может для кого-то и показаться абсурдным, но весь цинизм американской политики заключается в том, что она реально, в т.ч. публично, направлена на реализацию этих абсурдных политических целей[7].

Добиться их можно только с помощью силы и расширения влияния за счет развития подчиненной военно-политической коалиции, но детали этой силовой политики – средства и методы – составляют специфику уже частной политической деятельности и субъективного подхода тех или иных конкретных политиков. Причем, собственно сама политика мало зависела от внешних угроз и поведения других государств мире. Эти вызовы и угрозы нередко искусственно создавались. Так, в период, когда ВС и ОПК СССР достаточно быстро деградировал при М. Горбачеве (на самом деле, процессы шли еще быстрее, но их оценка была основана на инерции доминировавшего на Западе мышления, созданного на базе «советской угрозы» в предыдущие годы), США, напротив, наращивали свои военные возможности, которые в итоге к 2022 году достигли почти 800 млрд долл., а, с учетом средств всей западной коалиции, более 13500 млрд долл.

Иными словами, в перспективе 30 лет – с 1990 по 2022 годы – мы наблюдаем, с одной стороны, промежутки огромной деградации в развитии ВС и ОПК России в 90-е годы, когда они потеряли до 80% своих возможностей, а, с другой, – периоды бурного военного строительства, которые никак не могут быть обоснованы внешними опасностями и угрозами. Так, состояние ВС и ОПК РФ было дано в официальном издании Минобороны следующим образом: «Совокупная оборонная мощь страны (исключая ядерные силы) в 1990-е годы снизилась в 4-6 раз…[8]. К 1998 году в Вооруженных силах не было частей, кроме средств ядерного сдерживания и воздушно-десантных войск, готовых к немедленному выполнению боевых задач. Обновление материально-технической базы практически прекратилось. …. Оборонный бюджет России в 2001 году составлял 7,44 млрд. долл., количество танков сократилось в 7,8 раз» и т.д.[9]

Современная стратегия и стратегическое планирование в России должно исходить из базовой предпосылки, что нашему государству не только сегодня, но и в долгосрочной перспективе придется всегда противодействовать такой силовой политике США, а также их союзников по военно-политической коалиции не только в Европе. «Наивные» (на самом деле, преступные) надежды на равноправное сотрудничество у части российской правящей элиты не более, чем недопустимые ошибки в стратегии и стратегическом планировании. Если они допускаются сознательно, то надо делать соответствующие выводы об их угрозе внутриполитической стабильности.

В качестве примера можно привести такие новые силовые функции, используемые Западом в отношении России в политико-дипломатической области, как институты типа «Восточное партнерство» и «фонд мира», созданные в последние два десятилетия[10]. Когда «Восточное партнерство» только появилось, его заявленной целью было развитие политико-экономической интеграции ЕС с шестью постсоветскими республиками[11] за счет, в частности, углубления экономических связей, включая создание зон свободной торговли, облегчения поездок в ЕС для граждан этих стран и помощи в совершенствовании их систем управления. РФ изначально воспринимала эту европейскую инициативу, рожденную с подачи не самых дружественных Москве Польши и Швеции, с опаской, считая ее попыткой ослабить на постсоветском пространстве российское влияние.

К 2022 году три страны из этой «шестерки» – Украина, Грузия и Молдавия успели объявить вступление в ЕС целью своей внешней политики и подписали соглашение об ассоциации с союзом. И хотя Брюссель никогда не давал обещаний принять эти три государства, как было обещано, например, балканским странам, на нынешнем саммите признали «суверенное право каждого партнера выбирать уровень амбиций» в плане того, к чему он стремится в своих отношениях с ЕС. Армении же и Азербайджану вновь пообещали «рассмотреть возможность открытия диалога по либерализации визового режима» с ЕС, что должно уравнять Ереван и Баку с Кишиневом, Киевом и Тбилиси в плане безвизового доступа на территорию союза.

В последнее время на фоне ситуации на Украине в Евросоюзе стали всё чаще задаваться не только визовыми и экономическими вопросами, но и вопросом о роли Брюсселя в области безопасности на пространстве «Восточного партнерства». Недавно глава директората, отвечающего в Европейской комиссии за регион, Лоуренс Мередит отметил, что ЕС готов активизировать свое участие в решении региональных конфликтов, и ассоциированное трио (то есть Украина, Грузия и Молдавия) «будет тем местом, с которого можно начать». Если ЕС не готов к полномасштабным военным миссиям на Украине в виде оказания помощи вооруженным силам в оборонных и других операциях, надо помочь Киеву хотя бы гражданской миссией, вторил этому евродепутат Пятрас Ауштрявичюс, один из ведущих законодателей ЕС по «Восточному партнерству».Безопасность пока  не главный вопрос политики «Восточного партнерств а» ЕС, но он начинает играть всё более заметную роль в повестке, сказал «Известиям» глава программы «Международный порядок и демократия» Германского совета по международным отношениям Стефан Майстер. По его словам, Украина, Грузия и Молдавия предъявляют огромные требования и просят больше поддержки в этой области от ЕС. Речь идет, в первую очередь, о мягкой безопасности, но также и об инфраструктуре, энергетической безопасности и так далее, поэтому секьюритизация всего региона лишь усилит это развитие, отметил немецкий эксперт. Уже со следующего года в рамках программы Европейского фонда мира – недавно принятого инструмента, открывшего Брюсселю возможность для военной поддержки стран-партнеров и финансирования развертывания своих военных миссий за рубежом, – ЕС начнет оказывать помощь в области безопасности Украине, Грузии и Молдавии. «Эта мера помощи направлена на повышение общей устойчивости Грузии, Республики Молдова и Украины. Например, некоторые действия направлены на укрепление потенциала вооруженных сил по оказанию помощи гражданским лицам, особенно во время кризисов или чрезвычайных ситуаций»[12], – пояснил «Известиям» официальный представитель внешнеполитической службы ЕС Петер Стано.

Поэтому изучение внешней политики, современного военного искусства и развития особенностей того или иного сценария ВПО или его варианта важно не потому, что будет найден «вдруг» новый вариант «нового мышления», оно необходимо для разработки наиболее эффективной Стратегии национальной безопасности и её логического продолжения – Стратегии внешней политики и Военной доктрины, которая, по ясному определению А.А. Керсновского, – «всегда национальна»[13], а, значит, изначально всегда будут противоречить мессианским и абсурдным идеям правящей элиты США. В США наблюдается впечатляющее единство правящей элиты страны в отношении внешнеполитических интересов и целей.

Вместе с тем, всё яснее становилось, что риски и издержки военных действий значительно перевешивают политические дивиденды и преимущества. Именно соотношение «стоимость (риски) – эффективность (результаты)» стало определяющим мотивом американской политики. При этом цена и риски сводились прежде всего к военным последствиям. Экономическая эффективность применения военной силы всегда была невысокой, более того, о ней зачастую просто не задумываются. Так, расходы США на интервенцию и «урегулирование» в Ираке превысили 1200 млрд долл., а в Афганистане 1000 млрд. долл., что с точки зрения экономической эффективности является абсолютно провальным результатом. И, наоборот, расходы США и Евросоюза на войну Украины с Россией вряд ли превысили 20 млрд долл., хотя с точки зрения господствующего сценария ВПО они были самыми значимыми[14].

С этой точки зрения военные и военно-политические средства «силового принуждения» России оказываются малоэффективны, а их последствия, как минимум, незначительны, что хорошо отображено на следующей матрице, подготовленной экспертами РЭНД под расплывчатым названием «Геополитические меры» (против России).

Геополитические меры внешней политики США.

Как видно, достаточно рискованные и высокорискованные мероприятия против России, по оценкам экспертов, не ведут к сколько-нибудь заметным результатам в достижении главной цели – ослабления России. Примерно та же самая ситуация и с мероприятиями в области идеологических и информационных мер, где достаточно высокие и очень высокие риски ведут к скромным результатам и практически не влияют на ослабление России[15].

Однако подобные мероприятия рассчитаны на стратегическую перспективу внутриполитической дестабилизации России имеют фундаментальное значение, создавая угрозу системе национальных ценностей. Именно поэтому от них не будут отказываться, понимая необходимость работать «в долгую», на перспективу 20–30 лет, как это было на Украине, где в итоге были достигнуты блестящие с точки зрения США результаты.

Идеологические и информационные меры внешней политики США.

Таким образом, можно сделать вывод, что современная МО и ВПО формируется США и их союзниками силовыми, но не только (и не столько) военными средствами, а средствами экономического противоборства, которые направлены прежде всего на внутриполитическую дестабилизацию России и подрыв её авторитета за рубежом[16]. В конечном счёте, на Западе считают, что именно эффективность экономики и способность к опережающему технологическому развитию решат политический вопрос о противоборстве в мире.

Возвращаясь к тенденции, о которой говорилось выше, – резкому расширению силовых не военных средств политики – во многом, если ни в основном, этот феномен объясняется следующими основными причинами:

Первое. Резко возросшей эффективностью применения ИР НЧК в качестве силовых политических инструментов, т.е. силовых не военных средств политики по сравнению с использованием военной силы[17]. Важнейшие политические результаты – развал СССР и ОВД, например, расширение влияния Запада в мире, в частности, расширение НАТО и ЕС, – были достигнуты Западом без прямого применения военной силы[18], использование которой против Югославии, Ирака, Афганистана, Сирии и других стран было не столь эффективным[19].

Более того, именно использование ИР НЧК против России рассматривается в настоящее время администрацией Вашингтона и их союзниками в качестве основного набора силовых средств. Не случайно перед поездкой в Европу и встречей с В.В. Путиным в июне 2021 года Дж. Байден дал многозначительное интервью, в котором подчеркивалась не раз тождественность системы «демократических ценностей» национальным интересам, а само интервью чётко ориентирует читателя относительно будущей политики США своим названием: «Моя поездка в Европу посвящена Америке, объединяющей мировые демократии»[20].

Второе. Низкими рисками военной эскалации, когда политика «силового принуждения» не перерастала автоматически в военный, а, тем более, ядерный, конфликт, что предоставляло политике США и их союзников гораздо больше возможностей активного применения не военных инструментов насилия. Причем в целом ряде случаев откровенно провокационного характера в политико-дипломатической, экономической, информационной и даже военно-политической областях.

Такая политика в области ИР НЧК позволяла активно использовать идеологический ресурс, ориентируя на американские системы ценностей не только традиционные политические области, но и технологическое развитие. Так, в упоминавшейся статье Дж. Байден сказал, что «инновационное развитие должно определяться нашими ценностями, а не интересами авторитаров»[21]. Вслед за ним можно было бы повторить максиму А.А. Керсновского: «Созидатели России опирались на три великих устоя – духовную мощь Православной Церкви, творческий гений Русского Народа и доблесть Русской Армии»[22].

Это – традиционное политическое направление США, использующее в идеологических целях любые преимущества. Как писал в своё время З. Бжезинский, «Два наиболее важных союзника США… – Германия и Япония – восстановили свои экономики в контексте почти необузданного восхищения всем американским. Америка широко воспринималась как представитель будущего, как общество, заслуживающее восхищения и достойное подражания»[23].

К сожалению, «деидеологизация» в России заставила отказаться от использования многих важных идей ИР НЧК, которые являются обязательными для сохранения суверенитета и национальной идентичности страны. Медленное и непоследовательное возвращение идей и концепций, ориентированных на развитие нации, не дает полностью использовать потенциал ИР НЧК[24].

Третье. Относительной дешевизной использования не военных инструментов политики силы. Известно, например, что по официальным данным изменение политического режима на Украине обошлось Вашингтону в 5 млрд долл., в то время как война в Ираке – более, чем в 1100 млрд[25]. Использование силовых инструментов ИР НЧК против других субъектов МО может оказаться даже выгодным не только политически, но и экономически. Так, расширяя влияние в области науки и образовании, Запад готовит рынок для продвижения образовательных услуг, который оценивается в миллиарды долларов, и является, например, для Великобритании одной из ведущих статей доходов.

В этой области в России длительное время царило откровенное попустительство бесконтрольным действиям зарубежных государственных и негосударственных ИР НЧК, прежде всего, фондов Сороса и аналогичных структур, что стало постепенно меняться в связи с инициативами в законодательной области, в частности, принятия в 2021 году ФЗ «О просветительской деятельности»[26].

Четвёртое. Инвестиции в создание силовых средств и силовые способы применения ИР НЧК это во многом одновременно и инвестиции в национальное развитие, что убедительно было доказано Д. Трампом, который сделал это важным и обязательным принципом своей внешней политики. Традиционный выбор в пользу расходов на обеспечение военной безопасности военно-техническими средствами или в пользу развития частично был заменен альтернативой политикой расходов – на безопасность, и развитие. Так, политика санкций против России в последние десятилетия демонстрирует, что можно преследовать одновременно обе цели – укрепление безопасности и содействие экономическому развитию страны, не увеличивая существенно риски военной эскалации. ИР НЧК в политико-дипломатической, экономической и информационной области, как оказалось, вполне компенсируют собственно военные институты, существенно ослабляя позиции России в мире и одновременно укрепляя позиции США и их союзников. Так, США и их союзникам удалось в 2010–2021 годы добиться стагнации экономики России и ухудшения социально-экономического положения в стране, что не потребовало от них дополнительных ресурсов[27].

Этот феномен использования ИР НЧК в качестве силовых средств политики, с одной стороны, – средств обороны, средств нападения, – и средств и мер национального социально-экономического и культурно-духовного развития, с другой, требует, на наш взгляд, более тщательного изучения и обоснования в интересах разработки наиболее эффективной Стратегии национальной безопасности России. Подобный синтез возможностей ИР НЧК делает их не только уникальным и универсальным национальным ресурсом, но и превращает их в наиболее перспективные инструменты внутренней и внешней политики.

Наконец, в-четвертых, – универсальность ИР НЧК, о которой говорилось выше, для силовой политики субъектов МО.

Это может так или иначе повторять многочисленные идеи и концепции моделирования и прогнозирования, в частности, известной модели Р. Клайна[28], который предложил одну из наиболее универсальных формул «воспринимаемой мощи государства»:

                                          P = (C+E+M) x (S+W),

где, напомню:

P – воспринимаемая сила государства, которая зависит от первого множителя (C+E+M), который ограничен только тремя параметрами:

C – критическая масса (демография и территория)

E – экономика

M – военная сила.

В этой формуле особо отмечу значение второго множителя, который может либо усилить влияние констант, либо их качественно снизить и даже совсем уничтожить:

                                 (S+W)

Его можно назвать условно «эффективность государственной стратегии» и «политическая воля». Этот множитель – в случае, если он близок к нулю, – может «обнулить» и всю мощь государства (что и произошло с СССР и Россией, когда огромная мощь СССР не предотвратила его крах), либо существенно её увеличить. Примечательно, что в военной истории России примеры адмирала Ф. Ушакова и фельдмаршала А. Суворова наглядно демонстрируют значение военного искусства, которое позволяло многократно побеждать противника, обладавшего превосходящими (иногда в несколько раз) силами. Эта формула и её второй множитель имеют ключевое значение для целей работы, ибо подчеркивают исключительную роль национального человеческого капитала (НЧК) как с точки зрения увеличения национальных ресурсов (первого множителя), которые быстро можно увеличить только за счет НЧК, прирост которого, например, на 90% обеспечивает увеличение ВВП, так и с точки зрения увеличения значения второго множителя, который формируется из показателей:

S – стратегическая цель[29]

W – национальная воля[30]

На самом деле эти показатели второго множителя – критерии качества правящей элиты, которая должна быть способна к формированию эффективной национальной стратегии, в основе чего находится точное целеполагание и воля (способность к эффективному управлению).

Все эти признаки указывают на стремление США в «переходный период» подойти вплотную к применению самого широкого спектра сил и средств силовой политики, включая военной силы. «Вплотную» – означает попытку использования военной силы против России на отдельных ТВД в региональных конфликтах на Украине, на Кавказе и в Средней Азии.

Этому способствует не только наращивание их военной мощи, но и в немалой степени потому, что процесс потери ими контроля над развитием ВПО в мире приобрёл определённое ускорение[31]. Это ускорение может подтолкнуть их к выходу политики США к 2021 году в зону «бифуркации», когда они захотят перейти от силовой политике к военно-силовой. Попытка «решительных» действий против России должна стать сигналом того, что США не допустят выхода развития ВПО из-под их контроля. Таким образом, в период 2021–2025 года с большой вероятностью ожидается развязывание военных конфликтов и войн.

В немалой степени этому будет способствовать нарастающий внутриполитический кризис в США, который может привести к радикальным изменениям во внешней политике страны.

Возможность кризиса США и уязвимость от внешнего влияния враждебных институтов говорит, как минимум, о потенциальной угрозе со стороны этого явления[32]. Также и остальные подразделы, в которых аккумулируются ИР НЧК, обеспечивающие национальную безопасность государства.

На рисунке изображены два блока – «Блок А» и «Блок Б», которые условно делят ИР НЧК на силовые военные и силовые не военные институты, хотя современная тенденция такова, что между ними и внутри них нет жесткой границы: средства киберопераций и радиоэлектронной борьбы, психологические диверсии и санкции относятся к силовым не военным средствам, но в действительности могут быть более эффективными чем вооруженные средства борьбы. Причём, как государственными, так и негосударственными[33].

Тем не менее целесообразно вычленить различные инструменты политики, где те или иные особенности преобладают[34]. Так, контролируемые государством и его институтами частные военные компании (ЧВК) и многочисленные негосударственные структуры МО, ЦРУ и СНБ, работающие на эти органы (чья численность в США достигает сотен тысяч человек, а бюджеты – миллиардов долларов), формально считаются негосударственными ИР НЧК. Также и в ВПК США, значительная часть предприятий которых не принадлежит государству, формально относится к государственным институтам потому, что существует за счет бюджетных средств.

В этом смысле ЧВК и другие негосударственные силовые ИР НЧК, работающие на государство, и коммерческие предприятия ВПК (НИИ, КБ и пр.), работающие на государство, практически не отличаются в функциональной структуре, однако я всё-таки разнес их по разным подблокам потому, что зависимость «подведов» государственных силовых органов не менее сильная, но не прямая, наименее устойчивая – они, как правило, быстро заканчивают своё существование и связь с государством, в то время как предприятия ВПК сохраняют свою привязанность и зависимость от государства.

Силовые (военные) ИР НЧК государства и негосударственные ИР НЧК объединяет общность политики и стратегии – целей, конкретных задач, стратегического планирования, использования средств и способов. При этом, в области международной безопасности исключительно важную роль продолжает играть военная сила – главный инструмент в политике суверенных субъектов МО – государств.  Можно вполне согласиться с мнением директора фонда Карнеги в Москве Д. Тренина, который пишет, что «Международные отношения – динамическая среда, которой формально равноправные, но по факту совершенно не равные между собой суверенные государства преследуют свои интересы… и руководствуются идеями, принципами и ценностями, во многом несовместимыми»[35]. Именно эти идеи, принципы, ценности и интересы, вкупе с политическими средствами (как правило, силовыми) составляют этот широкий спектр политических инструментов, который называется институтами развития человеческого капитала.

В политике государств, где господствует принцип соотношения сил, всегда стоит вопрос о приоритетности используемых политических, военных, экономических ИР НЧК и объективных критериев их оценки, прежде всего, национальных ресурсов, которые, как правило, учитываются в комплексе с критериями вполне субъективного и даже отдельного личностного характера. И те, и другие – объективные ресурсы и субъективные представления – суть ИР НЧК и инструменты политики субъектов МО-ВПО, прежде сего, государств и ряда наиболее влиятельных акторов.

Вообще, жуз – это племенные союзы у казахов, которые сложились ещё во времена Золотой Орды и с небольшими трансформациями существуют вплоть до наших дней. И не просто существуют, а играют основную роль в выстраивании вертикалей власти и бизнеса в Казахстане.

Базово жуза три – старший, средний и младший. И главный объединяющий их фактор – территория, на которой в давние времена объединялись племена казахов. В том же виде жузы существуют и сейчас. Если взглянуть на карту Казахстана, то территория страны распределена между жузами так[36]:

Старший жуз – племена юга Казахстана, которым принадлежали наименьшие территории нынешнего Казахстана; Средний – центральный, восточный и северный Казахстан (как богатый ресурсами, так включающий степные засушливые области), Младший жуз – западный Казахстан (богатый нефтью и газом, но в реальности самый бедный).

При этом каждый жуз делится на роды, объединённые в союзы, а роды исторически формировали племена. Но нужно понимать, что даже внутри жуза роды имеют не равный вес: одни занимают главенствующее положение, другие – не имеют почти никаких серьёзных возможностей для своих представителей.

Казахский политолог Марат Шибутов приводит следующую схему иерархии жузов и родов в Казахстане.

Для понимания: первый президент Нурсултан Назарбаев относится к роду Шапрашты из Старшего жуза. К этому же роду относится и практически вся верхушка, а также родственники Назарбаева. Среди казахов этот род, как вы понимаете, считается самым богатым и влиятельным.

Но при этом нудно понимать, что антагонизм и нелюбовь в такой иерархии отношений формируется не столько к конкретной личности человека, сколько ко всему роду, который он представляет. И не у конкретного человека, а точно также у всего рода.

То есть, если не любят, то всем родом весь род. Если борются, то всем родом против всего рода. То же, кстати, и с местью! И это очень важно для понимания происходящего.

То есть идут не против одного человека, а против всей «обоймы», против множества людей на самых разных уровнях и должностях по всей стране.

Токаев, кстати, относится тоже к Старшему жузу, но рода Жалайыр (племя Кушик). На схеме он находится первым в этом жузе, но по статусу, как указывает востоковед Андрей Зубов, «… в системе казахских кланов он "бедный" дальний родственник, нанятый богатыми…».

Зная эти нюансы, становятся немного понятнее некоторые вещи:

1. Почему все началось на бедном (но богатом нефтью) западе.

Младший жуз давно ощущает себя угнетённым и несправедливо обделяемым доходами от добываемых нефти и газа. События 2011 года начинались, если помните, там же.

2. Почему активная фаза происходила в Алма-Аты и ситуация там вышла из под контроля.

Это зона влияния клана Шапарашты. Поэтому, когда Токаев своим решением распустил совет министров и лично возглавил Совет безопасности вместо Назарбаева, клан не согласился с этим и вступил в противодействие. Войска на призыв президента навести порядок, что называется, «не включились».

Так что войска в стране вроде есть, но …, как говорится, есть нюансы. Поэтому, как считают востоковеды, у Токаева не было другого варианты, как обращаться за помощью ОДКБ.