Без сомнения, турецко-европейский флот сможет разрушить Севастополь и уничтожить русский Черноморский флот; союзники в состоянии захватить и удержать Крым, оккупировать Одессу, блокировать Азовское море и развязать руки кавказским горцам. То, что должно быть предпринято в Балтийском море, так же самоочевидно, как и то, что должно быть предпринято в Черном море: необходимо любой ценой добиться союза со Швецией; если понадобится, припугнуть Данию, развязать восстание в Финляндии путем высадки достаточного количества войск и обещания, что мир будет заключен только при условии присоединения этой провинции к Швеции. Высаженные в Финляндии войска угрожали бы Петербургу, в то время как флоты бомбардировали бы Кронштадт[1]

К. Маркс, статья «Восточный вопрос»

Взаимосвязь эффективной политики стратегического сдерживания и сохранения внутриполитической стабильности известна в мире и в России существует давно, однако ни в реальной политике, ни в нормативных документах она не всегда выглядит очевидной[2]. Как ни странно, но обвинения со стороны США России во вмешательстве во внутренние дела в 2014–2018 годы в наибольшей степени привлекли внимание к этой проблеме в России, правящая элита которой долгое время делала вид (или в силу своей необразованности не понимала?), что не видит опасностей во вмешательстве во внутренние дела России со стороны Запада все последние десятилетия с конца 1980-х годов вплоть до настоящего времени[3].

Между тем не способность правящей элиты СССР обеспечить стратегическое сдерживание на уровне сохранения внутриполитической стабильности привела к быстрой деградации институтов советского государства, развалу его экономики и смене общественно-политического строя. Этот результат вновь продемонстрировал, что самый большой политический успех достигается не военными победами, а развалом управления в стане противника.

С точки зрения силового противоборства внутриполитическая дестабилизация и смена режима имеют огромные преимущества по сравнению с военно-силовыми, а тем более «чисто» военными мерами: практическое отсутствие политических и военных рисков, относительно небольшие затраты, возможность сохранения контроля над эскалацией и многие другие преимущества делают политику внутриполитической дестабилизации противника наиболее эффективной формой силового противоборства.

Исторически, внутриполитическая дестабилизация — важнейшее условие поражения России в силовом противодействии и противоборстве с Западом на протяжении целого ряда столетий — от времён польско-литовского нашествия начала семнадцатого века до настоящего времени. Сохранение внутриполитической стабильности превращается в главную задачу политики руководства России, с одной стороны, и главную цель внешнеполитического воздействия со стороны Запада, — с другой.

С точки зрения стратегического сдерживания, внутриполитическая дестабилизация — самая эффективная и важная часть политики силового противоборства, приобретающая в настоящее время, как показывает опыт «оранжевых» революций, не менее важное значение, чем «ядерное сдерживание». Та страна, та правящая элита, которые не в состоянии обеспечить внутриполитическую стабильность и противодействие влиянию извне, — неизбежно сначала будут дестабилизированы, а затем потеряют власть и суверенитет. После чего последует неизбежная потеря национальной идентичности.

Таким образом, самый короткий путь уничтожить противника можно сформулировать в качестве простейшего алгоритма:

Потеря внутриполитической стабильности

ведёт

К потере контроля элиты

ведёт

К потере власти

ведёт

К потере суверенитета

ведёт

К потере идентичности

Именно по такому пути двигался, например, СССР, который в 1989–1991 году потерял внутриполитическую стабильность, в 1991 — контроль элиты, в конце 1991 года — власти, а в 1990-х годах — суверенитета и идентичность. Последние два этапа дались России особенно тяжело: возвращать и первое, и второе В. В. Путин только ещё начал.

При этом поддержка внутриполитической стабильности может быть обеспечена, как правило, только политикой стратегического сдерживания агрессора извне и изнутри, с помощью специальных мер и средств не только военного характера, либо такими вооруженными средствами и способами, которые имеют специальное назначение (достаточно напомнить неудачные в отдельности операции по вводу войск в Тбилиси и в Москву, которые не были обеспечены другими мерами). Так, противодействие силовым акциям гражданского населения с помощью традиционных военных средств, как правило, политически нежелательно, а иногда и невозможно — для этих целей есть специальные средства нелетального характера.

Эта важная особенность периода развития России до 2025 года будет отличительной чертой как внутренней, социальной и экономической политики страны, так и её внешней политики и политики безопасности, которые в целом концептуально сбалансированы в Стратегии национальной безопасности России, утвержденной 31 декабря 2015 года указом президента В. В. Путина за № 685[4]. Но только в целом, и только концептуально. Конкретные действия власти, в том числе ограничивающие некоторые права СМИ и человека, предпринятые в последние годы, были нередко недостаточно обоснованы и объяснены публично.

Особенно негативно, например, были встречены ограничения на активность в социальных сетях и интернет в целом, в частности, в месседжера «Телеграмм», запрет которого привёл к организованному социальному сопротивлению не только в сетях, но и на улицах: в мае 2018 года в Москве на площади Сахарова митинговало по некоторым оценкам более 15 тыс. человек.

Напомню, что внешнее силовое влияние на политику России распределяется в настоящее время уже не традиционно, как на политические цели и стратегию власти, а в значительной степени ориентировано[5]:

— на изменение системы национальных ценностей и продвижение собственной системы ценностей, норм и правил;

— на корректировку или даже полную смену субъективного восприятия правящей элиты, включая силовое принуждение, угрозы и даже прямое насилие;

— наконец, смену собственно (традиционное) политического курса, нередко под силовым давлением или угрозой его применения.

Другими словами, все три направления внешнего силового принуждения направлены прежде всего на внутриполитическую дестабилизацию России. Условно, это внешнее влияние в настоящее время «переориентировано»: если прежде основные ресурсы и усилия направлялись на изменение политического курса (в частности, принятие Заключительного акта в Хельсинки 1 августа 1975 года дало старт компании по «защите прав человека»в СССР и созданию специального органа — ОБСЕ, который рассматривается до сих пор Западом прежде всего как инструмент влияния на политику России).

И это очень хорошо осознаёт В. В. Путин, который центральным посылом своего послания ФС РФ в 2018 году сделал именно мысль о развитии потенциала человека, НЧК России[6]. Эта же мысль в мае того же года была закреплена в указе, где он поручал правительству до октября разработать среднесрочную программу развития человека и общества, которые являются самым эффективным из всех инструментов внешнему влиянию и силового принуждения. Иначе говоря, самыми эффективными инструментами стратегического сдерживания являются политические силовые инструменты, базирующиеся на высоком качестве НЧК и его институтов[7].

Особенно активно этот инструмент внешнего вмешательства используется на постсоветском пространстве, где влияние стран-членов западной коалиции значительно превосходит влияние России и органов ЕАЭС. События в Грузии, на Украине, а до этого в Прибалтике, привели в итоге к созданию антироссийского фронта. Ощущается это влияние и в других бывших советских республиках — достаточно сказать, что, например, в Армении штат американского посольства насчитывает 2500 человек, что для такой маленькой страны является рекордной цифрой.

Обращает на себя внимание «традиционность» действий Запада, которую можно в целом объяснить достаточно высокой эффективностью такой политики. Как справедливо считает, например, эксперт Р. Ищенко, «События в Армении в 2018 году развиваются по украинской кальке, но в ускоренном режиме. Точно так же они развивались в ходе цветных переворотов в Грузии, Киргизии, Молдавии. Точно так же действовала оппозиция во время подавленных попыток цветных путчей в Белоруссии (неоднократно), на Украине (в ходе акции „Украина без Кучмы“) и в России (в 2012 году). Отличие подавленных путчей от неподавленных заключается в том, что в первом случае власть чувствовала себя достаточно уверенно, опираясь на поддержку консолидированной элиты и большей части общества»[8].

Во многом можно согласиться с его выводом о том, что «цветные путчи происходят не там и тогда, где и когда хотят американцы, а там и тогда, где и когда находящаяся у власти элитная группа теряет точку опоры в собственной стране. Американцы, конечно, с удовольствием поддерживают деструктивные процессы, оказывают оппозиции всевозможную финансовую, политическую, дипломатическую, а иногда (Югославия, Ливия, Сирия) и военную поддержку. Но главное — наличие серьезного раскола в элите, стимулирующего раскол в обществе»[9].

Однако, на мой взгляд, методологически, стоит сделать оговорку по поводу этой мысли и отметить, что в любой стране существуют, как минимум, три базовых потенциальных «узла противоречий», которые при помощи внешнего влияния и при слабом сопротивлении или бездействии правящей элиты можно превратить в очаги силового и даже военного противоборства:

Во-первых, это социальные конфликты, которые обостряются при неблагоприятных обстоятельствах социально-экономического развития государства, либо при нарастающем ощущении социальной несправедливости. Надо отметить, что и первое, и второе имеет место в современной России, но такие социальные конфликты в той или иной степени есть везде, даже в самых благополучных странах, где порой возникают стихийно социальные недовольства.

Вопрос в том, насколько эти недовольства могут быть использованы внешними акторами. Как показывает история, очень часто такие социальные взрывы могут создаваться искусственно, в том числе и извне. Если же есть заранее спланированная установка на создание таких взрывов, если выделены ресурсы, подготовлены люди, то вряд ли стоит удивляться быстрому перерастанию социальных конфликтов в восстания и бунты.

Во-вторых, это национальные конфликты, основа для которых также существует почти всегда в любой стране, включая современную Россию, в особенности, если речь идет о роли мигрантов из Закавказья и Средней Азии. Эти конфликты можно создавать искусственно, заведомо планируя межнациональные противоречия. Но особенно эффективно, — если удаётся создать для этого некую зарубежную базу — лагеря по подготовке экстремистов. Яркий пример — Украина, на территории которой было создано целое русофобское государство, претендующее на то, чтобы стать инструментом для развала России.

Украинские националисты готовят с 2018 года, например, акцию на мосту через Керченский пролив. Об этом журналистам сообщил глава Организации украинских националистов (ОУН, деятельность организации запрещена в России) Н. Кохановский. По его словам, «Добровольческое движение ОУН» готово разместить на мосту баннер. «Очень может быть, что на Крымском мосту появится какой-то плакат, например, с надписью „Смерть России“ или „Крым — Украина“».

Примечательно, что эти действия националистов ориентированы не только на украинские, но и на внешние, мировые реалии, точнее — политику Запада в отношении России. Прежде всего с точки зрения её внутриполитической дестабилизации и уничтожения суверенитета. Так, по мнению Н. Кохановского, «Смерть России — это самый актуальный на сегодня лозунг». «Это сатанинское образование — Россия — должно исчезнуть. Вместо этого, — по его мнению, — должны возникнуть несколько отдельных стран — например, Татарстан, Башкирия, республика Сибирь, республика Урал. А Россия — как раковая опухоль»[10], — заявил он. Как видно, эти идеи вполне совпадают с долгосрочными целями США по разделу России.

Подобные идеи и концепции выступают в качестве «теоретической» основы политики экстремизма и терроризма в отношении России. Напомним, что ранее «идеями» устроить теракт на Крымском мосту или воспрепятствовать движению по нему транспорта делился один из лидеров запрещенного в РФ экстремистского движения «Меджлис крымскотатарского народа» Л. Ислямов. Другими словами, на территории Украины создана база, как минимум, для внешнего влияния на население России по двум направлениям — национальному (украинскому, южно-российскому) и татарскому.

В-третьих, это межрелигиозные и межконфессиональные конфликты, которые обострили в последнее десятилетие в мире, не оставив в стороне Россию. Достаточно сказать, что в 2018 году почти ежедневно захватывались российскими силовыми структурами не только отдельные религиозные экстремисты, но и целые банды. И это вполне относится не только к исламскому радикализму, но и протестантскому и православному экстремизму. Попытка, например, провозгласить «независимую» украинскую православную церковь направлена на очевидную дезинтеграцию не только религиозных основ православия, но и уничтожение.

Конечно Р. Ищенко прав — не важно, происходит этот раскол по конфессиональному, этническому, лингвистическому принципу или основой служит борьба за раздел не поделенной или передел разделенной собственности. Важно, чтобы такой раскол в элите был. Или хотя бы трещина, которую можно расширить. Тогда сражающиеся элитные группы, для укрепления своих позиций, рано или поздно, «выбираются из-под бюрократического ковра» и начинают апеллировать к обществу, разжигая противоречия между различными его слоями и группами, пытаясь представить себя и свою группу поддержки революционерами и борцами за справедливость.

Именно здесь и наступает время для внешнего вмешательства[11].

Внешнее вмешательство в такой ситуации становится предопределенным даже не потому, что многие с удовольствием пользуются ослаблением государства, чтобы поставить его ресурсы себе на службу. Вмешательства добиваются внутриполитические группировки. Они его буквально требуют, осаждая потенциальные зарубежные центры влияния. Раз начавшись, и не будучи вовремя подавленной, внутриэлитная борьба вначале охватывает широкие слои народа, а затем инициирует неформальную (скрытую) интервенцию[12].

Как это происходит было хорошо видно на украинском примере, когда украинские политические группировки, боровшиеся за контроль над бюджетными потоками и государственным имуществом, вначале развернули между собой борьбу за то, кто окажется прозападнее. Проиграв эту борьбу за поддержку Запада, Янукович попытался уравновесить западное влияние на украинскую политику, которое стало определяющим, российским. Но было уже поздно.

Важно и другое замечание Р. Ищенко, с которым, однако, целиком согласиться нельзя, а именно: и в России, и на Украине есть радикальные группы, утверждающие, что Москва должна была активнее вмешиваться во внутриукраинские процессы, тратить на Украине больше денег, развивать свои неформальные структуры и т.д. Меня удивляет, как эти люди не могут понять простую вещь. Нельзя работать на территории суверенного государства без поддержки правительства суверенного государства. Между тем, к активной работе России с русскими относятся с подозрением (мягко говоря не приветствуют ее) даже власти Белоруссии и Казахстана — союзников России по ЕАЭС и ОДКБ. На Украине ситуация была значительно жестче.

На мой взгляд, любое правительство, но, прежде всего, российское, должно добиваться постоянно всеми средствами (а их немало) права на активное и легальное участие во внутриполитической жизни постсоветских республик. Как минимум, потому, что оно является правопреемником СССР и обязана защищать своих бывших граждан, в том числе этнических русских. Причем во многих вопросах — от прав собственности до возможности обучения на родном языке.

В целом Р. Ищенко адекватно оценивает ситуацию, хотя и очевидно снижает ответственность российской и советской правящих элит в 1980-е и 1990-е годы, фактически оставивших своих граждан на произвол судьбы. Описывая МО, Р. Ищенко пишет: «Итак, помимо того, что у Запада было и больше времени (Россия стала восстанавливаться только с 2000-го года), и больше денег, и больше организационных возможностей, что уже определяло нецелесообразность конкуренции с ним по западным же правилам, Запад еще и опирался на поддержку местных властей, одновременно усиленно ставящих палки в колеса аналогичной российской работе. Поэтому, когда задаешь вопрос: «А как собственно в таких условиях Россия должна была конкурировать с Западом на постсоветском пространстве?» — честный оппонент, в конечном итоге, просто заявляет, что надо было все оккупировать. Это при том, что только чеченские войны Россия завершила в начале 2000-х, а с остатками терроризма на Кавказе борется до сих пор. Думаю, что даже не слишком образованному человеку должно быть понятно, что в таких условиях оккупация и последующее финансирование пророссийской ориентации отпавших территорий СССР становилась путем в никуда — а экономическую и социальную катастрофу»[13].

Единственное, что Россия могла предлагать и предлагала — совместное развитие, при котором национальные элиты за счет кумулятивного эффекта могли получить больший доход и делить его без вмешательства Москвы, на основе национальных порядков и традиций. Как показали практика и опыт, такое предложение на определенном этапе устроило часть элит постсоветских республик. За счет относительно слабой, зато находящейся рядом России они не только зарабатывали, но еще и балансировали западное влияние, сохраняя в неприкосновенности свои режимы.

Но, по мере роста сил и возможностей Москвы, эти «пророссийские» национальные элиты стали беспокоиться, что в один прекрасный день из Кремля им скажут, что пора прекращать воровать и потребуют жить и работать по российским законам и правилам. Именно поэтому, уже с начала 2000-х годов абсолютно все «пророссийские» элиты стали в той или иной степени поддерживать и даже взращивать национальные проевропейские движения, в основном среди молодежи. А там, где были сильны националистические течения, неформальную поддержку властей стали получать и националисты, вплоть до самых радикальных.

Национальные элиты не понимали и не желали понимать, что баланса между Россией и Западом больше не будет. Ситуация далеко ушла от 1990-х годов. Конфликт между США и Россией, по инициативе пытавшегося сохранить свою мировую гегемонию Вашингтона, развивался по нарастающей, все более радикализируясь. В условиях фактической войны (даже уже не холодной, а гибридной) нельзя было оставаться союзниками и партнерами сразу обоих воюющих государств. Надо было делать выбор и примыкать к одному из лагерей. Именно поэтому модная теория «многовекторности» теряет смысл и является просто вредной для России. Эта теория позволяет правящим элитам союзников быть не просто всеядными, но и нередко антироссийскими.

Воспитанные балансирующими между Западом и Востоком в рамках теории «многовектроности» национальными властями националистические проевропейские движения были готовы окончательно уйти под Запад и стать врагами России, чего бы это ни стоило их государствам. Сами же «многовекторные» элиты продолжали занимать коллаборантскую позицию, в рамках которой они развивали политическое сотрудничество с Западом, получая экономические преференции от России, в обмен на ничего не стоящие клятвы в верности и вечной дружбе.

Москва не только намекала, но и в прямую демонстрировала коллаборантским национальным элитам, что когда их собственные прозападные выкормыши, опираясь на западную поддержку, придут их свергать в рамках цветного переворота, Россия не станет им помогать до тех пор, пока они сами жестко не определятся со своей позицией и однозначно не уйдут в российский лагерь. Национальные элиты в это не верили. Не верят до сих пор. Даже самые близкие России и самые ненавистные для Запада политики все еще думают, что можно отказывать в признании независимости Абхазии и Южной Осетии, но при этом требовать открытия российских рынков для «своих» креветок и устриц, а также продавать в Россию молочной продукции больше, чем производит собственное государство.

Это ошибочное мнение. Оно многим народам уже дорого стоило и многим еще будет дорого стоить. Тем не менее, именно эти люди, обвиняющие Россию в том, что она считает, что республики от нее «никуда не денутся», на деле сами считают, что Россия «никуда не денется» от них. Они ошибочно рассчитывают на то, что какой-нибудь очередной цветной переворот, который сметет очередного «национального лидера» вызовет в России брожение народа или страх власти перед появлением «НАТОвских баз» у российских границ.

На деле любая держава российского ранга (а таких сейчас кроме

России всего две: Китай и США) обеспечивает свою безопасность, самостоятельно, с опорой исключительно на свои ресурсы и в рамках своей территории. Это не значит, что не нужны союзники, базы в ключевых регионах, что надо замкнуться в национальных рамках. Чем больше у тебя группа поддержки, тем лучше. Но полный суверенитет

сегодня в том и заключается, что в худшем случае ты можешь один противостоять всему миру и мир понимает, что фраза: «Зачем нам такой мир, в котором не будет России?» — не риторическое упражнение, а военная доктрина.

Таким образом, и союзникам есть куда деться от России, и России есть куда деться от союзников. Вопрос только в последствиях.

Сделавшую выбор в пользу России, Сирию сохранили и уже восстанавливают, усердно понукая весь остальной мир присоединяться. И можно не сомневаться, он присоединится. Прибалтика, самой первой сделавшая самый удачный антироссийский выбор (она успела полноценно попасть в ЕС и НАТО) потеряла промышленность и обезлюдела. Социальная напряженность в ней растет опережающими темпами. У меня есть серьезное подозрение, что те НАТОвские батальоны, размещения которых так усиленно добивались прибалтийские правительства, нужны им не для защиты от России (все равно не защитят), а для обеспечения поддержки в случае серьезных волнений собственного народа.

Украина, рвавшаяся в ЕС, потеряла экономику, уничтожила собственные государственные структуры, утратила территории, находится на грани гражданской войны всех со всеми на всей своей территории, население разбегается такими темпами, что власти боятся его считать, а эксперты спорят, сбежало ли за четыре года из страны треть или половина граждан. До Украины была Грузия, погрязшая в нищете, проигравшая войну, утратившая территории. Ныне же пытающаяся найти способ нормализации отношений с Москвой.

Сейчас на очереди Армения, где, как я написал в начале статьи, все процессы развиваются значительно быстрее, чем на Украине. Безудержные требования слабой оппозиции к непопулярной власти, которая к тому же утратила устойчивость, пойдя на не вынужденные уступки (исключительно из-за борьбы внутривластных группировок), толкают страну к гражданскому конфликту. Армения уже балансирует на грани кровопролития, а после первой крови что-либо исправить будет уже невозможно. С учетом же Карабаха, сегодняшний «праздник демократии» в Ереване может поставить вопрос о существовании армянского государства, как такового.

При этом надо понимать, что и для США ситуация изменилась по сравнению с началом 2000-х и даже с 2014 годом. Если все первое десятилетие ХХI века Вашингтон стремился к созданию вокруг российских границ стабильных русофобских постсоветских режимов, то Украина была в этом смысле последним неудачным экспериментом.

Сейчас Вашингтону достаточно того, чтобы «проевропейские» силы на Украине свергли более-менее устойчивый «старый режим» и привели очередную страну в состояние хаоса. Хаос на российских границах в зоне исключительных российских интересов — тоже не самое плохое решение для Америки. Тем более, когда кровавый хаос охватывает вроде бы близких союзников России. Это и в качестве пропаганды можно использовать — смотрите, мол, до чего дружба с Москвой довела. Ведь большинство не только на Западе, но и у нас не знает, что там были в лучшем случае «многовекторные», а в худшем — прямо прозападные правительства, только маскировавшиеся под друзей России, ради экономических бонусов.

У России нет другого способа навести порядок в этих государствах, кроме полной замены элит. Но такая замена возможна только в результате оккупации, а оккупацию не приемлет значительная часть местного населения, она весьма затратна, да и с точки зрения международного права ее трудно будет обосновать. Следовательно, как и раньше, судьба стран и народов в руках правящих и оппозиционных элит. Если они окажутся достаточно вменяемыми, чтобы осознать произошедшие в мире изменения, постсоветское пространство выйдет на новый уровень интеграции, на котором к одному знаменателю будут приводиться уже национальные законодательства, правила и методы ведения бизнеса, а также права граждан всех членов Евразийского союза на полноценное участие в бизнесе, политике и удовлетворение своих культурных потребностей на всей его территории.

На таких условиях Россия может, как и раньше, взять на себя обеспечение безопасности окраинных земель от внешней агрессии (в том числе от цветного переворота). Если национальные элиты не проявят адекватности, то в ближайшем будущем на постсоветском пространстве мы станем свидетелями целой череды цветных кризисов, стремящихся перерасти в гражданские войны. США будут стремиться сделать их как можно более кровавыми, но только от национальной элиты зависит сработает ли в подведомственной ей стране технология безупречного переворота, в рамках которой изначально слабая оппозиция, наращивая требования, сравнительно быстро размазывает непопулярную, колеблющуюся между желанием получить поддержку от России и опасением не понравиться Западу, власть.

Причем, в отличие от событий полуторадесятилетней давности, сейчас народы и элиты делают даже уже не цивилизационный выбор между Западом и Востоком, а выбор между жить и не жить[14]. Подобный приоритет воздействия на внутриполитическую стабильность означает, что существующая в настоящее время внутриполитическая стабильность, основанная на поддержке В. В. Путина, может быть разрушена.

Прежде всего, с помощью вмешательства Запада[15].

Может быть, по аналогии со схемой вмешательства Германии, которая стимулировала переворот в октябре 1917 года. И не только деньгами и поставками оружия, но и участием своих специальных служб, о котором пишет, например, И. Линдер: «Среди отрядов, бравших город под контроль, были и специальные подразделения разведки германской армии и морской пехоты. По свидетельству очевидцев, немецкие моряки были одеты в русскую военно-морскую форму, но вооружены немецкими карабинами. Командовали ими офицеры с хорошим знанием русского языка. Сведения такого рода скупы, поскольку долгие десятилетия они были государственной тайной. Представители германских спецструктур действовали конспиративно, в точном соответствии с договоренностями, достигнутыми с руководством восстания. Данных о несогласованности, разногласиях или конфликтах между представителями российской и германской сторон нет. Каждая сторона знала и пунктуально выполняла взятые на себя обязательства. Все было проведено столь быстро и столь аккуратно, что большинство жителей города почти ничего не заметили. Отправившись спать 25 октября, наутро они проснулись уже в другой исторической эпохе…»[16].

Сочетание этих внешних условий и внутренних обстоятельств сложились к 2018 году в ситуацию, когда остро встал вопрос о корректировке политического курса российской правящей элиты во главе с В. В. Путиным, который отличается непоследовательностью и противоречивостью. Так, признавал осенью 2017 года необходимость резервировать возможности предприятий ОПК, одновременно происходит свертывание ГОЗ и оборонных расходов, а военная деятельность интенсифицируется медленно.

Аналогичная непоследовательность наблюдается в отношениях с потенциальными союзниками, которым нередко прощается не только их нелояльность, но и нарушение обязательств.

Таким образом, к новому президентскому сроку крайне остро встала проблема выбора правящей элитой страны мобилизационного сценария, который в состоянии обеспечить этой элите политику эффективного стратегического сдерживания. В. Путин всего лишь озвучил эти ожидания в своём послании и майском указе 2018 года. Мобилизационный сценарий развития должен выступать в качестве сознательного и решительного выбора правящей элитой соответствующей стратегии, в которой все действия подчинены главной общенациональной цели — сохранению и выживанию нации, — ради которой правящая элита и общество готовы пойти на огромные издержки, связанные с мобилизацией национальных ресурсов и готовностью идти на большие, даже критические риски.

И речь идет прежде всего о правящей российской элите, которая отвечает за все то, что произошло в СССР и в России в последние десятилетия, и за то, что может произойти в условиях неизбежного дальнейшего обострения ВПО. Встреча В. В. Путина с руководителями ОПК и военачальниками в ноябре 2017 года показала, что перехода к мобилизационному сценарию, как минимум, в нескольких его аспектах, — не избежать. И В. В. Путин «дал сигнал» обществу. 3 ноября 2017 года, но этот сигнал не превратился в действующую политику. Напомню, что он сказал: «Способность экономики быстро увеличивать объёмы оборонной продукции и услуг в нужное время — одно из важнейших условий обеспечения военной безопасности государства. К этому должны быть готовы все стратегические и просто крупные предприятия независимо от форм собственности», — заявил президент В. В. Путин на традиционном совещании с руководством Минобороны и оборонно-промышленного комплекса[17].

Хотя основной темой встречи были итоги сентябрьских учений «Запад–2017», но именно эта фраза была мгновенно растиражирована информагентствами. Это высказывание логично вытекало из общего контекста, поскольку чуть раньше Путин отметил, что по итогам учений были выявлены определенные недостатки, которые нужно внимательно изучить и выработать дополнительные меры по повышению мобилизационной готовности.

Эти «мобилизационные сигналы» фактически остались не замеченными, хотя развернувшаяся президентская кампания могла бы стать отличным поводом для проведения политико-идеологической мобилизации, которая могла бы лечь в основу программы кандидата в президенты В. В. Путина. Поэтому В. Путин повторил эти сигналы в своём послании 1 марта 2018 года, в котором он сделан упор на ускоренном развитии самого эффективного средства стратегического сдерживания — НЧК[18].

Но СМИ и тогда проигнорировали этот посыл. Вместо этого начался традиционный «паркетный пиар», который не отличался от предыдущих кампаний В. В. Путина, хотя внешнеполитическая ситуация радикально изменилась. Эта идеологическая инерционность обеспечивала социально-экономическую инерционность развития, ставшую традицией правящей элиты России в последние десятилетия. Именно поэтому В. Путин повторил мысль послания уже в форме указа-поручения правительству 7 мая 2018 года. Причём, чтобы стало ясно совсем — он произвёл рокировку в кабинете тех фигур, которые, прежде всего, отвечали за развитие НЧК.

Заявленная постановка вопроса дает российскому обществу серьезный повод для оценки своих отношений с властью и обществом. На мой взгляд, выступление Путина имеет больше отношения к военно-политической и общеэкономической ситуации в стране, нежели к узким вопросам ОПК. Президент дал крайне важный сигнал российской элите, касающийся не только и не столько вопросов оборонной промышленности, сколько приоритета общегосударственных интересов в экономике. И наивны те, кто считает случайным совпадение этого заявления с шумом вокруг задержания во Франции Керимова. Российской бизнес-элите указывается — впрочем, не в первый раз — вектор дальнейшего безопасного существования в условиях усиления внешнего давления»[19], — отметил профессор Д. Евстафьев. Фактически Владимиром Путиным поставлен вопрос дееспособности всей социально-экономической системы современной России в экстремальных и мобилизационных условиях. «Исторически у России имеется разный опыт ответа на этот вопрос: негативный во время Первой мировой войны, спасительный опыт мобилизации и победы, в том числе и в сфере экономики войны, в Великую Отечественную, перегрев экономики в эпоху холодной войны с Западом», — справедливо напоминает эксперт П. Родькин. По его мнению, существенную опасность представляет повторение опыта дореволюционной России, оказавшейся неготовой к современной войне и опровергшей пропагандистский миф о «патриотическом национальном бизнесе».

Позиция правящей элиты России и бизнеса — самая острая проблема, которую необходимо решить для смены политического курса. «На самом деле история всех войн и конфликтов ХХ века показывает, что всегда бизнес ставит свои интересы превыше всего, перекладывая всю нагрузку на общество. Было бы наивным полагать, что и в условиях войны бизнес добровольно согласится на потерю прибыли ради общественных интересов, а именно такой идеализм демонстрирует власть по отношению ко многим проблемам, например, в сфере патриотизма или народного единства. Текущий рост оборонзаказа идет одновременно с оптимизацией военных производств и научной базы, падением реальной прибыли работников и ухудшением социального климата. Решение этой проблемы требует от государства „репрессивных“ мер по отношению к частному бизнесу, вплоть до полной национализации. Пойдет ли на это государство, — вопрос, который следует задать уже самой власти»[20], — резюмирует Родькин.

Таким образом «сигнал», посланный В. В. Путиным на встрече с руководителями ОПК осенью 2017 года, остался на уровне сигнала правящей элите, за которым не последовали соответствующие политические, правовые и организационные меры, вплоть до 1 марта 2018 года и 7 мая того же года. Другими словами, смены политического курса не произошло, хотя категорическое требование прозвучало. Более того, президентская кампания В. В. Путина лишь подтвердила его «спокойно-уверенное» отношение к развитию ситуации в мире. Даже публикация долгожданной Стратегии национальной безопасности США 20 декабря 2017 года, в которой совершенно ожидаемой было четко обозначена стратегия на продолжение политики «силового принуждения», привела к очень спокойной, даже демонстративно-спокойной реакции России.

Есть и другая, своего рода «техническая», интерпретация высказывания Владимира Путина — уже со стороны самого бизнеса, которые подтверждает неготовность правящей элиты к смене курса. «Сигнал» В. В. Путина был оценен как частный шаг. Руководитель Координационного совета РСПП по СКФО В. Гурьянов считает, что оно касалась, прежде всего, продукции оборонного назначения, которая в России производится не только государственными предприятиями, но и акционерными обществами, имеющими зачастую сложную структуру капитала, в том числе акционеров, не связанных с государством. «По сути, речь, не идёт ни о каких чрезвычайных мерах или новых правовых механизмах, — считает Гурьянов. — С 1997 года действует федеральный закон „О мобилизационной подготовке и мобилизации“, в его статье 9 прописано, что предприятия выполняют государственные мобилизационные задания на основе контракта с уполномоченным органом власти, убытки от выполнения мобилизационного задания возмещаются правительством РФ.

Все предприятия ОПК имеют подобные контракты, которые должны обеспечить возможность производства необходимой для обороны продукции в нужное время, то есть некий аналог „резервирования мощности“ в энергетике. Таким образом, то, о чем говорил президент, адресовано достаточно специфичному сегменту бизнеса, и так связанному в той или иной мере с государственным оборонным заказом». В то же время, добавляет Владимир Гурьянов, в целом бизнес, конечно, волнует, чтобы мобилизационные задания объективно учитывали возможности предприятий и сопровождались адекватным бюджетным механизмом поддержания подобной мобилизационной готовности.