Устойчивость — это основа, но не гарантия дальнейшего развития. Мы не имеем права допустить, чтобы достигнутая стабильность привела  к самоуспокоенности[1]

В. Путин

Для России предстоящие два десятилетия будут периодом упрочения своих позиций в меняющемся мире….  Этот поиск будет идти на основе сочетания двух факторов — осознания собственной идентичности и понимания глобальной ответственности[2]

А. Дынкин, академик, бывший директор ИМЭМО РАН

Анализ военно-политических тенденций[3] в развитии мира и России на перспективу до 2025 года имеет исключительно важное прикладное значение для разработки эффективной Стратегии национальной безопасности страны, включающей в себя, как известно, как стратегию социально-экономического развития, так и прогноз развития МО и ВПО в мире[4]. Эти тенденции оказывают существенное влияние, а нередко и исключительно важное воздействие, на формирование социально-экономической и бюджетной политики России, включая её политику безопасности, прежде всего в военной области, а также на военно-политическую ситуацию в Евразии и в мире. Иными словами, исследование военно-политических тенденций, их прогноз на среднесрочную и долгосрочную перспективу, имеет важнейшее практическое значение, которое усиливается по мере нарастания конфронтации в ВПО в мире. И особенное значение их анализ и прогноз до 2025 года имеет для России в современный период потому, что он совпадает по времени с тремя развивающимися и очень важными тенденциями:

— эскалацией военно-силового противостояния Запада с Россией и попытками силовыми средствами заставить изменить свою политику, отказаться от суверенитета, который с большим трудом стали возвращать после 2000 года;

— шестилетним сроком правления В. В. Путина, чьё субъективное влияние на развитие страны и её безопасность имеет исключительно важное значение;

— необходимостью, которая (хочется верить) была осознана к 2018 году значительной частью правящей элиты, изменить сценарий развития страны, которая за 17 лет «обеспечила стабильность и устойчивость»[5], но не развитие.

Задачу опережающего развития России в период до 2025 года вполне определенно осознаёт и формулирует В. В. Путин, в частности, в своём ежегодном послании ФС РФ, называя её «определяющей судьбу нашей страны». В отличие от всех предыдущих лет (когда формулировались ложные цели или вообще отказывались от таких попыток), он ясно видит и главную цель развития, а также главное средство — развитие человеческого потенциала и его институтов (о чем я много и давно писал)[6]: «Роль, позиции государства в современном мире определяют не только и не столько природные ресурсы, производственные мощности, — подчёркивает В. В. Путин, — а прежде всего люди, условия их развития, самореализации, творчества каждого человека… Именно здесь нам нужно совершить решительный прорыв»[7].

Вместе с тем складывается впечатление, что развитие потенциала человека рассматривается им и его окружением как своего рода исключительно затратно-инвестиционная задача, требующая привлечения новых инвестиций, масштабы которых (в т.ч. и по состоянию ВПО) ограничены. На самом деле развитие НЧК даёт не только максимальный и быстрый прирост ВВП, но инвестиции, которые быстро растут в самом НЧК. Так, не раз подсчитывалось, что человек с высшим образованием, например, не только живет в средне на 10–12 лет дольше, но и его «налоговая нагрузка» в 1,5–2 раза выше. Иными словами, НЧК — ресурс для развития, сам является инвестицией.

Вместе с тем, к сожалению, необходимо признать, что сегодня у нас, прежде всего в правящей элите, нет достаточно определенного, а тем более даже относительно консенсусного, представления о будущем развитии МО и ВПО, особенностях развития и эффективной политики России в области безопасности[8]. Существует немало идей и концепций, в которых отражаются разные подходы к стратегии развития России и обеспечению её безопасности, в т.ч. и до 2025, и даже до 2050 года. Например, эксперт Центра Военно-политических исследований МГИМО — Концерна ВКО «Алмаз-Антей» М. Александров полагает, что принятие ряда мер позволит России существенно увеличить к этому сроку свой потенциал: «К 2025 году сценарий национальной модернизации будет находиться на довольно продвинутой стадии. И главной задачей российского руководства будет плавная и бесконфликтная передача власти новому лидеру патриотической ориентации. При этом прозападные круги будут стремиться навязать стране собственный сценарий — сценарий геополитической капитуляции. Поэтому борьба на президентских выборах 2024 года предстоит нешуточная.

По его мнению, после 2025 года принятые в экономике меры обеспечат темпы экономического роста в среднем 4% в год. Соответственно в 2025–2035 гг. ВВП России по ППС увеличится на 40% и составит 6,110 трлн долл. В рейтинге крупнейших экономик мира Россия переместится с 6-го на 5-е место. Национальный доход на душу населения по ППС также вырастет и составит $35 658 на человека. По этому показателю Россия переместится с 71-го на 55-е место в рейтинге стран мира. Россия также улучшит свои показатели по индексу человеческого развития (ИЧР) ООН и переместится по этому показателю с 45-го на 33-е место. Благодаря мерам по стимулированию рождаемости удастся стабилизировать рост населения страны. В 2035 году оно приблизится к отметке 152 млн человек[9].

Такое «мозаичное» представление о будущей ВПО и сценариях развития России формируется у правящей российской элиты под влиянием множества факторов — от субъективной трактовки публичной политики безопасности других государств, озвученной, например,

Д. Трампом в его очередной Стратегии национальной безопасности США 18 декабря 2017 года (которая в разных слоях российской правящей элиты воспринимается по-разному), до осознания и восприятия собственных национальных приоритетов, которые нередко формируются заведомо неопределенно и слишком обще. Особенно негативное значение для эффективности политической стратегии России имеет сохранение у части её правящей элиты горбачевско-ельцинских внешнеполитических приоритетов и трактовок, которые очевидно выходят далеко за рамки возможных расхождений внутри тех стран, кто отвечает за подготовку и принятие политических решений.

Приведу пример: в январе 2018 года в Центре стратегических разработок, возглавляемых А. Кудриным, вышел очередной доклад группы либеральных авторов, посвященных различным аспектам мировой политики, в котором один из разделов относился к внешней политике и подходам к ограничению и сокращению вооружений. Автор этого доклада А. Арбатов, например, следующим образом описывал изменения во внешней политике России, произошедшие во втором десятилетии нового века (после возвращения В. В. Путина на должность президента страны): «Дело довершил крутой поворот мировой политики после 2012 г., когда Россия заявила о нежелании мириться с моделью неравноправных отношений с Западом и доминированием США. Поскольку российский ВВП не превышал 2% мирового, акцент был сделан на другие факторы международного статуса. В частности, был резко усилен упор на роль ядерного оружия. В своей программной статье перед выборами 2012 г. Владимир Путин подчеркивал: „Мы ни при каких условиях не откажемся от потенциала стратегического сдерживания и будем его укреплять“. Была начата грандиозная программа перевооружения ядерных сил (включая развертывание 400 баллистических ракет). После 2010 г. контроль над вооружениями становился в России непопулярной темой, а прежние соглашения все чаще объявлялись, чуть ли не „национальным предательством“. С 2013 г. разразился украинский кризис, в 2014 г. произошло присоединение Крыма к России, и началась война в Донбассе. В 2015 г. Москва предприняла большую военную операцию в Сирии»[10].

Иными словами, по Арбатову то, что произошло в мировых отношениях в новом веке, стало следствием «нежелания России мириться с моделью неравноправных отношений с США», «её нежелания отказаться от ядерного оружия», позицией по Украине, Крыму и на Донбассе, а также в Сирии…

Такой подход — диаметрально противоположен не только официальной внешнеполитической линии и реалиям, но и здравому смыслу, логике, потому, что фактически (не говоря об этом прямо) требует от России капитуляции. По аналогии с периодом горбачёвско-ельцинской внешней политики, но он — надо признать — существует. И не только в либеральных кругах антипутинской оппозиции, но и в достаточно широких кругах, которые близки или даже входят во власть. Во всяком случае — близки к власти. Достаточно сказать, что авторы доклада ЦСР — сами часть правящего истэблишмента, активно участвующие в реальной политике, а сторонники таких идей прочно оккупировали позиции в ряде институтов РАН.

Подобная «разноголосица» среди представителей элиты в России ведет к путанице не только в представлениях, высказываемых в СМИ, но и в реальной политике, и в нормативных документах. Так, как, например, в известном Указе Президента Российской Федерации «О мерах по реализации внешнеполитического курса Российской Федерации», где (в отличие от  американской Стратегии национальной безопасности Д. Трампа, в которой ясно формулирующей четыре приоритета — обеспечение безопасности нации, рост её благополучия, усиление влияния и защита национальных интересов с помощью силы)[11], — слишком абстрактно повторяется традиционный и банально-справедливый тезис о «содействии созданию благоприятных внешних условий для долгосрочного развития Российской Федерации…»[12]. Надо признать, что эта общеизвестная и банальная истина, бесконечно повторяемая со времен программы КПСС, мало что дает практически потому, что её смысл очевиден и не оспариваем.

Мало помогают этому и многочисленные последние решения исполнительной власти в России в отношении определения инструментов оценки различных показателей (которые приобрели характер не контролируемой эпидемии у чиновников), в частности, целевых 41 показателей, определенных Указами Президента РФ от 7 мая 2012 года и Перечня критериев и показателей национальной безопасности (17 критериев и 83 показателя), утвержденных Указом Президента РФ от 12 мая 2009 года № 536. Хотя бы потому, что все они ссылаются на Стратегию национальной безопасности России до 2020 году, уже замененную 31 декабря 2015 года на новую редакцию[13].

Такая неясность создает двусмысленность в толковании основных наших национальных приоритетов, что отчетливо проявляется в ходе политических дискуссий по самым разным поводам, а также в политических выступлениях и научных публикациях. Причем не только представителей разных политико-идеологических лагерей, но и разных частей одной и той же правящей элиты. Приведу в этой связи два примера. Первый пример связан с оценкой и прогнозом политики России до 2035 года, сделанным экспертами ИМЭМО, суть которого коротко сформулировал А. Дынкин, а я процитировал в преамбуле в самом начале работы.

Как часто бывает в анализе, а тем более прогнозе сотрудников ИМЭМО, определенность тщательно скрывается за внешне обтекаемыми фразами, которые только затуманивают действительность. Из приведенной выше цитаты А. Дынкина, например, ясно, что:

— позиции России в ближайшие 20 лет будут «упрочатся» (при этом ни слова не говорится о том, кто и как этому активно препятствует);

— «этот поиск» путей России (какой?), видимо, «упрочение», будет происходить на основе процесса самоидентификации (с чем трудно не согласиться), но с учётом процессов глобализации (что также верно);

— который (этот поиск) — и это главное — крайне беспокоит А. Дынкина потому, что он «минимизирует влияние экономических» (и пр. либеральных, факторов), угрожая созданием некой «автаритарной» модели.

Предисловие руководителя авторского коллектива ИМЭМО широко разрекламированного прогноза развития России до 2035 года говорит о многом, но, прежде всего, не об анализе и прогнозе, а об опасении либеральных исследователей, составлявших в свое время «штаб яковлевской перестройки в СССР», что в условиях откровенной внешней агрессии (опасность которой странным образом они упорно не замечают) Россия выберет «не ту» стратегию развития, а именно — национально ориентированную, «минимизирующую» влияние внешних факторов (т.е. политики «силового принуждения» Запада)[14]. При этом, повторю, странным образом (но явно не случайно) полностью исключается не только откровенно негативное влияние внешнего, прежде всего, военно-политического фактора на будущее развитие России (политики «силового принуждения» Запада), но и проявляется упорное беспокойство по поводу учета только финансово-экономических факторов внешнего влияния.

Именно поэтому в первую очередь огромное практическое значение приобретают существующие немногие попытки долгосрочного прогнозирования, которые ложатся в основу стратегического планирования будущего России, включая и опыты автора[15]. При этом важно подчеркнуть значение в таких долгосрочных прогнозах влияния именно внешних военно-политических факторов, создающих, к сожалению, исключительно неблагоприятную ВПО для развития России (что полностью расходится с оценками А. Дынкина и целого ряда других авторов), а не традиционного метода, основанного на «угадывании цен на энергоносители» и предполагаемые темпы мирового роста ВВП, прогнозируемые мировыми институтами.

Другой, обратный пример, дается в специализированном ресурсе, отражающем подход ряда военных экспертов России, на сайте «Военсервис»[16], — одном из немногих источников, к сожалению, которые рассматривают эти проблемы[17]. В частности, там говорится следующее(даю в сокращении): «Мировая военно-политическая обстановка сегодня характеризуется сочетанием двух основных тенденций: с одной стороны, стремлением большинства государств мира сформировать демократичную, более справедливую систему международных экономических и политических отношений. С другой — расширением практики применения вооруженной силы на основании национальных решений и вне мандата ООН. Подтверждение — несанкционированные Советом Безопасности ООН войны против Югославии и Ирака»[18].

Вряд ли можно согласиться и с этими оценками. Так, «Стремление большинства государств мира сформировать демократическую обстановку» — не является и никогда не являлось основой для формирования политики ни одного из субъектов МО или ВПО (разве, что в декларациях Запада). Это утверждение — благоглупость, кочующая из одного выступления в другое со времён М. Горбачева. Государства борются, как минимум, за выживание, сохранение идентичности, суверенитета, а когда это еще и возможно — запродвижение своих интересов и ценностей, сохранение или улучшения условий существования, а не за «демократические институты», борьба за которые в последние годы ведет только к войнам[19].

Более того, все революции — апогей авторитаризма, о чем писал еще Ф. Энгельс: «Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, какая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И если победившая партия не хочет потерять плоды своих усилий, она должна удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие»[20]. Эта мысль Ф. Энгельса имеет важнейшее значение сегодня в силу двух обстоятельств:

Первое. Революционные изменения «под флагом» укрепления демократии в тех странах, где США и их союзники хотят дестабилизировать внутриполитическую обстановку — от СССР, Югославии, Ливии, Ирака, Афганистана, Сирии и т.д. — неизбежно будут вести к утверждению прозападных авторитарных режимов, которые смогут после таких революций удерживать власть. Очень яркий пример — Украина.

Второе. Такие революции — политический результат использования террористических и экстремистских действий отдельными субъектами и акторами ВПО, создаваемыми и поддерживаемыми западной военно-политической коалицией. Это означает, что террор и экстремизм НПО и других субъектов ВПО становится не просто следствием и нормой, а наиболее часто используемым практическим средством политики[21].

Возвращаясь к работе военных экспертов, можно даже согласиться с этими, слишком абстрактными характеристиками, если бы дальше авторы не писали следующее: «Современную военно-политическую ситуацию в мире можно охарактеризовать следующими основными тенденциями.

Во-первых, на первый план в глобальной системе военно-политических отношений выходит противодействие новым вызовам, стимулированным процессами глобализации. Со всеми этими проявлениями невозможно эффективно бороться в рамках отдельных государств. Поэтому в мире повышается важность международного сотрудничества силовых структур, включая спецслужбы и вооруженные силы»[22].

Не думаю, что международное сотрудничество становится ведущей военно-политической тенденцией. Такое сотрудничество, может быть, и было важным в 80-е и 90-е годы прошлого века, но не в силу своей значимости (как считает А. Арбатов и другие либералы), а потому, что оно развивалось на основе уступок национальных интересов СССР и России, которые устраивали Запад.

Гораздо убедительнее другая особенность, о которой далее пишут автора: «во-вторых, становится реальностью осуществление международных операций по применению силы вне традиционных военно-политических организаций. Военная сила все чаще применяется в рамках коалиций, сформированных на временной основе». Причем всё чаще такие неформальные коалиции, как, например, антисирийская западная коалиция (в которую входят более 60-и государств в той или иной форме) используют нетрадиционные военно-силовые средства и способы, в частности, международный терроризм и подготовку вооруженных выступлений оппозиции.

Причем этот подход приобрел универсальный характер по отношению к большинству противников США. Так, в частности, главным «проектировщиком» антиправительственных выступлений в Иране в конце 2017 года власти этой страны назвали высокопоставленного сотрудника американской внешней разведки, передал в январе 2018 года телеканал Al Jazeera. 4 января 2018 года, генеральный прокурор Ирана Мохаммад Джафар Монтазери представил предварительную информацию о «заговоре» США, Израиля и Саудовской Аравии, направленном на разжигание беспорядков в Исламской Республике. По словам Монтазери, главным проектировщиком плана и создателем группы по разжиганию беспорядков в ходе акций протеста был агент ЦРУ Майкл Д’Андре. «Для создания беспорядков в Иране была создана специальная группа, в которую входили США, Израиль и Саудовская Аравия. Группу возглавляли Майкл Д’Андре  и один из офицеров, связанных с израильской внешней разведкой „Моссад“. Все расходы группы оплачивала Саудовская Аравия», — сообщил генпрокурор Ирана[23]. Монтазери добавил, что план был назван «Доктрина последовательной конвергенции» (Consequential Convergence Doctrine) и данные для его разработки собирались на протяжении нескольких лет. По его словам, в «проекте ЦРУ» участвовала группировка «Организация моджахедов иранского народа» («Моджахедин-э Халк», признана в Иране террористической), другие экстремистские элементы[24].

Говоря о принципиальных концептуальных положениях цитируемых военных экспертов, я не согласен также с тем, что эти авторы полагают, что, «в-третьих, происходит дальнейшая экономизация внешнеполитических приоритетов государств. Экономические интересы становятся более важными по сравнению с политическими и военно-политическими. Кроме того, возникает более сложное сочетание экономических интересов отдельных государств и интересов крупных транснациональных компаний» потому, что и прежде экономические интересы определяли приоритетность в политике[25].

Этот преувеличенный экономизм в политике никак не оправдан: и прежде государства защищали свои экономические интересы и пытались продвинуть их как можно шире и дальше. В этом смысле новый век ничего не добавил, а тем более экономические интересы не заменили и «не подменили» военно-политические, которые всегда будут концентрированным выражением всех интересов, включая экономические[26]. Так, длительная война США в Афганистане не может быть объяснена исключительно экономическими интересами, впрочем, как и их рискованная политика на Украине. Тем более нельзя объяснить только экономическими интересами использование против России торгово-экономических санкций, в результате применения которых за 2013–2017 годы товарооборот Запада с Россией сократился более чем на 50%.

Наконец, спорно утверждение о том, что «в-четвертых, произошло сращивание внутреннего и международного терроризма. Современный терроризм носит глобальный характер, создает угрозу большинству государств, их политической стабильности, экономической независимости, его проявления приводят к массовым человеческим жертвам, разрушению материальных и духовных ценностей»[27].

На мой взгляд, гораздо сильнее тенденция прямого стимулирования Западом международного терроризма, более того, его создание как субъектов ВПО, так и организаций и управление им. Вряд ли поэтому правы авторы, утверждая, что «Сегодня государства СНГ в силу их геополитического положения оказались на переднем крае борьбы с международным терроризмом, что подтверждают события на Северном Кавказе и в Центрально-Азиатском регионе[28]. Государства СНГ занимают достаточно сложную и иногда сомнительную позицию. Ситуация может значительно осложниться в связи с крахом далеко идущих планов экстремистов на Северном Кавказе и сосредоточении основных сил джихада на Центрально-Азиатском направлении. Это не виртуальные сценарии, а вполне конкретные замыслы радикальной «перекройки» политической карты целого региона»[29].

Наконец, можно вполне согласиться с выводом авторов о том, что, «в-пятых, существенно повысилось значение негосударственных участников системы международных отношений для определения характера внешнеполитических приоритетов различных государств мира. Неправительственные организации, международные движения и сообщества, межгосударственные организации и неформальные „клубы“ оказывают широкое, порой противоречивое воздействие на политику отдельных государств»[30].

Эта группа факторов, влияющих на формирование ВПО в мире, действительно стала в ряде случаев (не только на Украине, в Сирии или Египте) определяющей, а её влияние необходимо обязательно учитывать в прогнозах развития не только ВПО, но и МО. Так, политика курдских организаций в Сирии и Турции в последние десятилетия стала влиятельным фактором формирования ВПО как в Сирии и Турции, так и в регионе, а сами эти организации — фактором политики США в регионе.

Таким образом, даже на этих двух приведенных выше примерах в подходах различных представителей правящей элиты России к политике безопасности видны самые разные оценки состояния и перспектив развития ВПО в мире и их влияние на военную политику России. Поэтому нужны некие общие выводы, которые не только были бы зафиксированы в выступлениях В. Путина и других нормативных документах (которые, надо признать, в целом концептуально, в принципе, согласованы), но и в неком общем подходе правящих кругов страны, который отражал бы самую принципиальную общность национальных и государственных интересов. Причем не только внешнеполитических, но и внутриполитических относительно развития МО и ВПО в мире.

Как итог — современные военно-политические тенденции в развитии международной обстановки в целом и России, в частности, можно охарактеризовать как совокупность процессов, характеризующих быструю эскалацию силовой политики западной ЛЧЦ в направлении к прямым военным действиям (при том условии, что граница между собственно вооруженной борьбой и силовыми действиями к концу второго десятилетия ХХI века окончательно исчезла). Этот центральный процесс формирования ВПО в мире в 2018 году накладывает решительный отпечаток на всю политику России, включая внешнюю и военную, которые пытаются адаптировать к военно-силовым условиям существования, с одной стороны, и удержать от участия в эскалации, с другой[31].

В этих условиях вялые и далеко не всегда адекватные и своевременные ответные действия России в 2016–2018 годах объясняются только

одним — вынужденной внешнеполитической стратегией, в которой всячески изыскивались средства деэскалации нарастающего военного конфликта по всему спектру отношений России и Запада — от Сирии и КНДР до Украины и энергетики. Заявление В. Путина 19 октября 2017 года, например, о «гибкости» политики будущего президента означает, на мой взгляд, подтверждение его действующей стратегии, в которой он сознательно каждый раз усиленно и сознательно «опускал планку» нарастающего конфликта, хотя на Западе от него требовали всё настойчивее «более решительных» действий. При этом, вполне вероятно, что он и сам сопротивлялся (с каждым разом всё труднее) желанию адекватного и соразмерного ответа[32].

В этой связи анализ и военно-политический прогноз развития

России до 2025 года несет на себе очень ответственный отпечаток точности политических характеристик, которые (в случае переоценки угрозы) ведут к неоправданным расходам по их нейтрализации и другим материальным и морально-политическим издержкам, а в противном случае (в случае недооценки угроз) — к неспособности обеспечить национальную и государственную безопасность. Учитывая же социально-экономические трудности, которые сопровождали развитие российского государства в последние десятилетия (стагнацию 2014–2017 годов, бюджетный дефицит, спад промышленного производства и пр.), ошибка в такой оценке и прогнозе имеет особенно важное значение.

Следует признать и не бояться сделать политический вывод о том, что ВПО в мире, оказывающая самое неблагоприятное влияние на развитие России в 2008–2018 годах, будет еще более осложняться в среднесрочной перспективе до 2025 года, которая не раз была описана в других моих работах[33]. Суть развития ВПО в мире до 2025 года в концентрированном виде может быть выражена в формуле: эскалация политики «силового принуждения» со стороны западной военно-политической коалиции во главе с США с тем, чтобы заставить правящую элиту России капитулировать, отказавшись от своей государственности, идентичности и защиты национальных интересов[34].

При этом процесс перерастания конфликтов между центрами силы и ЛЧЦ в военно-силовой конфликт в период до 2025 года приобретает отчетливые черты цивилизационного, бескомпромиссного противостояния[35].

Это, однако, совсем не означает автоматического и симметрично — зеркального военно-силового ответа со стороны России. Соотношения экономик, бюджетов и ВС западной коалиции и России таково, что симметричных и автоматических ответных действий невозможно допускать в принципе[36]. Поэтому разработке этих эффективных ответных мер необходимо уделять особенное пристальное внимание, причем одновременно как на политико-идеологическом, экономическом, социальном и, естественно, военном уровне[37].

Исходя их этого, предлагаемая вторая часть книги посвящается наиболее прикладному и конкретному аспекту военно-политического планирования — среднесрочному военно-политическому прогнозу и планированию до 2025 года, требующему, прежде всего, максимально определенного и даже конкретного ответа на вопросы по поводу основных тенденций военно-политического развития России, которые должны включать в себя как реалии мировой МО и ВПО, так и российские внутриполитические и социально-экономические реалии, причем самого широкого (в том числе политико-идеологического) спектра, влияющие на формирование военной политики России[38].

В этой связи я предлагаю следующую структуру сценариев развития России до 2025 года, состоящую из двух групп :

— Первая группа — наиболее «вероятных» сценариев и их вариантов, которые представляются наиболее очевидными в силу разного рода причин. Эти сценарии, как правило, основаны на существующих  тенденциях и реалиях, причем не только закрепленных нормативно, но и ставших общепринятыми, даже банальными.

— Вторая группа — более широкая группа «возможных» сценариев и их вариантов, которые отличаются от предыдущих (наиболее вероятных) переходом в новое, не инерционное качество, но чья вероятность меньше, чем предыдущих.

Обе эти две группы — вероятные и возможные сценарии развития России — делятся, на мой взгляд, по двум принципиальным различиям, характеризующим как особенности МО и ВПО в ХХI веке, так и особенности развития России, прежде всего, её правящей элиты, а именно:

Во-первых, отношением правящей элиты и общества в России и «русском мире» (косвенно влияющем на позицию российской элиты) к приоритету национального и цивилизационного развития, признанию нарастающего военно-силового противоборства между локальными человеческими цивилизациями. Со всеми вытекающими из этого признания последствиями для будущего развития ВПО–СО в мире и в политике России[39].

В одном случае правящая элита не признает цивилизационного характера растущего противостояния, более того, не признает неизбежности эскалации военно-силового противоборства, которое уже превратилось в противоборство военно-политической коалиции Запада с остальными центрами силы, отрицания существования и развития в новом столетии качественно новой ВПО, характерной для уже начавшейся де-факто войны[40]. В этом случае, правящая элита упрощенно воспринимает обострение ВПО в мире, прямо связывая этот процесс  с политикой России и «авторитаризмом» В. Путина, которые «изменили отношение Запада» к России.

В другом случае часть правящей российской элиты признает угрозу возможности уничтожения нашей ЛЧЦ и государственности, понимая, что собственные — социально-классовые, групповые и личные — интересы должны уступить место общенациональным и цивилизационным.

Во-вторых, различному отношению правящей элиты России к роли и значению такого решающего фактора в развитии любой нации и цивилизации в ХХI веке, как национального человеческого капитала вообще и в России, в частности. Причем не только как главного средства национального развития, но и как важнейшей цели и приоритета национального и государственного развития[41]. О чём впервые стал говорить В. В. Путин несколько лет назад, но отчетливо заявил в послании ФС РФ 1 марта 2018 года[42].

От отношения к НЧК и роли России в мире во многом зависит и восприятие тех мировых тенденций, которые доминируют в настоящее время в МО и ВПО. Политико-идеологическое лидерство, потерянное СССР, необходимо возвращать России не столько для самоутверждения и мессианства (как в США), сколько для обозначения реального ресурса и преимущества в нарастающем противоборстве. Как справедливо и неоднократно в своё время говорил С. Хантингтон, от признания преимущества советской модели и алгоритма развития, которая выражается в формуле: «мы другие и скоро вы станете как мы», а не «мы хотим стать такими же как вы», которая навязывалась СССР и России последние десятилетия. Мы так и «не стали Европой». Последняя попытка Украины вновь показала обречённость этой затеи.

Вопрос — хотим мы это признать или нет — вопрос, прежде всего, политико-идеологический, но не только. Это и вопрос экономический («опережающей модели развития»), и научно-технический (опоры на собственную научную базу и НИОКР), и социально-политический (создание справедливого общества). Если, говоря словами С. Хантингтона, если СССР смог предложить миру опережающую модель развития, в которой решающая роль принадлежала социальному фактору и НЧК, то сегодняшняя Россия выбрала для себя «догоняющую» модель развития, которая во всех областях — от экономики, науки, техники и технологий до культуры и образования (вспомним настойчивые усилия внедрения критерия цитирования в оценку деятельности ученых по «методу Хирша» российским министерством образования, например) — изначально будет всегда догоняющей, а значит и отстающей[43].

В целом подобный подход позволяет структурировать существующие возможные и вероятные сценарии (и их варианты) развития России следующим образом, выделив отдельно наиболее вероятный сценарий развития[44]:

Рис. 1. Вероятные и возможные сценарии (и их варианты) развития России в XXI веке

Очевидно, что в зависимости от того или иного сценария развития

МО–ВПО или соответствующего реального сценария развития России будут определяться и конкретные национальные и государственные стратегии, прежде всего, в области распределения ресурсов и интенсивности их использования. В том числе на безопасность и оборону. Думается, что такой подход — наиболее прагматичен. Он задаёт политические, военные и финансово-экономические ориентиры для прогноза и стратегического планирования системно, а только исходя из частных приоритетов или методик.

Особенно важное значение этот подход имеет для разработки военной и военно-технической политики России, которые должны быть  следствием, частью сценария, его логическим продолжением, а не исходить из собственных представлений. Следует сказать, что подобная задача крайне редко освещалась в специальной советской и российской литературе из-за её достаточно тонкой (и не всегда обсуждаемой) специфики, прежде всего, сочетания оценки реалий, в т.ч. военных угроз, и конкретных предложений по их нейтрализации, которые нередко превращались в беспощадную конкурентную борьбу. Иногда не только между отдельными частями правящей элиты, но и внутри самих этих частей, например, среди представителей видов и родов ВС СССР и РФ.

Но не только поэтому. Следует признать, что научно-экспертное обеспечение для анализа эффективности принимаемых военно-технических и экономических решений, как правило, в СССР и в России было не только плохое, но и политизировано. Критикуя «идеологизацию», сторонники А. Н. Яковлева и Б. Н. Ельцина на самом деле усиленно продвигали западную либеральную модель, ориентированную нередко откровенно на интересы других стран. Так, некоторым ученым при М. Горбачеве удалось навязать советской правящей элите целую «обойму» ложных взглядов на безопасность и сотрудничество, которые в итоге вылились в катастрофу для ОВД и СССР[45].

В целях объективности следует признать, что эта область политики всегда являлась очень чувствительной в России, но и в мире, и абсолютно не обсуждаемой в СССР, что давало преимущества тем, кому «разрешалось» говорить и предоставлялась информация[46]. В этой связи возникло немало трудностей, связанных с вполне объективном недостатком информации и аналитических оценок, которые сведены всего лишь к нескольким источникам, с одной стороны, и их противоречивостью, разницей в подходах, с другой. К сожалению, влияния субъективных, в т.ч. идеологизированных факторов, полностью избежать невозможно, но это влияние можно попытаться минимизировать. Что и является, собственно говоря, задачей науки[47].

Другая трудность заключается в том, что с разрушением институтов безопасности СССР и России уничтожению и деформации подверглись и научные школы, коллективы исследователей, занимавшиеся военно-политическими исследованиями, которые либо были вообще уничтожены  (как в Дипломатической академии, ИМЭМО АН СССР, ведомственных учреждениях и военных академиях), либо сокращены до символического уровня. В результате собственно исследовательский корпус «усох» до уровня, когда его воспроизводство фактически прекратилось, а оставшиеся «островки» начали нередко работать на собственные корпоративные интересы или даже интересы потенциальных противников[48].

Мой собственный опыт и опыт работы сотрудников Центра военно-политических исследований, созданного в 2012 году МГИМО МИД России и Концерном ВКО «Алмаз-Антей», показывает, что объем, качество публикаций и количество исследователей сократилось в последние десятилетия до критического, недопустимо низкого уровня[49]. В то же самое время в США, Великобритании, даже Австралии, например, количество и качество исследований стремительно росло все последние годы, а к власти и принятию решений привлекались всё чаще те, кто мог в практическом и научном отношении быть впереди остальных. В частности, бывший до конца марта 2018 года советник Д. Трампа по национальной безопасности генерал Макмастер, прошел путь от командира танкового взвода во время первой иракской войны до автора нескольких книг и руководителя подразделения МО США, отвечающего за разработку новых способов ведения боевых действий.

Ситуация существенно осложняется еще двумя обстоятельствами.

Во-первых, объективно развитие ИКТ переходит с этапа «Больших баз данных» на этап «Когнитивно-информационный», требующий активного участия и высокого качества экспертов, не только отбирающих, но и обрабатывающих информацию. Особенно важное значение приобретает высший уровень, который (в Великобритании, например) относят к уровню «осмысления» обработанной информации и, наконец, особенно привилегированному уровню экспертов, на котором предлагаются варианты осмысленной информации. Эта «пирамида» подготовки и принятия решений, таким образом, состоит из нескольких «слоёв», она не однородна (когда получают, обрабатывают, осмысливают и предлагают одни и те же эксперты) и может выглядеть следующим образом:

Высший, политический, уровень, на котором принимаются общенациональные и государственные решения (президент, председатель правительства в России), представляет собой самый ответственный и стратегический уровень принятия решений, который влечёт за собой прямые последствия в нескольких областях. Он, естественно, должен быть обеспечен последовательной и качественной работой многочисленных экспертов и специалистов, которых можно разделить (по степени подготовки и качеству):

На самом верхнем, «пятом», уровне находятся немногие действующие руководители министерств и ведомств уровне; на четвёртом, высшем экспертном уровне, — ведущие эксперты и специалисты (директора НИИ, академий, департаментов и управлений, отдельных служб и т.д., некоторые эксперты в личном качестве); на третьем уровне — ведущие эксперты и специалисты; на четвёртом — «старшие научные сотрудники» и служащие высокого ранга; наконец, на пятом уровне, — специалисты и эксперты, обрабатывающие огромный объем информации, умеющие не только получить, но и систематизировать информацию. Структура этой «пирамиды» выглядит приблизительно следующим образом:

Пятый уровень: «принятия решений» на уровне специальных стратегий (военных, финансовых, экономических и пр.), требующий опыта, знаний и интуиции.

Четвертый уровень: «предложение», высший экспертный уровень, требующий исключительных когнитивных и творческих способностей.

Третий уровень: «осмысления», требующий знаний, квалификации и опыта, выдающихся когнитивных способностей, творческих возможностей и качеств.

Второй уровень: «обобщение» и вычленение важной информации, требующий более качественных знаний, навыков и опыта.

Первый уровень: сбор, обработка и систематизация информации и больших баз данных, требующий определенных специальных знаний.

Соответственно, требуется достаточное количество качественно подготовленных, желательно, обладающих большим опытом, экспертов, с которыми, как уже говорилось, возникли серьезные трудности из-за игнорирование потребностей политической и военной науки в последние десятилетия[50]. В настоящее время эксперты первого, второго, третьего, а нередко и четвертого уровня в России представляют собой одни и те же коллективы, а нередко одних и тех же людей. Что, естественно, сказывается на качестве.

Во-вторых, в то время пока в СССР и в России сокращались и даже уничтожались научные школы, они ускоренно развивались за рубежом. Прежде всего в США, как лидере западной ЛЧЦ и военно-политической коалиции. Поэтому абсолютное сокращение научного потенциала в России «наложилось» на относительное отставание, в результате чего возник мощный синергетический эффект — полное не соответствие военно-научного потенциала России и США, ведущее к потере эффективности военной политики, которая фактически сохраняется благодаря оставшимся советским наработкам[51].

Пока что не хочется, но вскоре всё-таки неизбежно придется, говорить и о более далеком будущем экспертизы в военно-политической области, когда информационно-аналитические ресурсы субъектов ВПО, в т.ч. России, выйдут на уровень развития синтеза с социо-гуманитарными науками, который пока что просматривается только теоретически в виде мощных центров подготовки и принятия решений и управления с самого верха вплоть до отдельных исполнителей. По моим оценкам, этот процесс уже начался и будет давать всё большую эффективность для принятия решений, но потребует глубокой теоретической и методологической проработки, к которой в России только начали еще приступать[52].

Это потребует еще более высокого качества исследователей и экспертизы, чем сегодня, но к которому, надо признать, мы пока что совершенно не готовы. Подобная ситуация очевидно станет угрозой для национальной безопасности России уже в скором будущем потому, что разработка рекомендаций для военно-политического руководства страны будет существенно отставать от качества рекомендаций на Западе. Это, безусловно, повлияет на эффективность политических и военных решений, где субъективность восприятия без сколько-нибудь научного  обоснования превратится в аналог волюнтаризма, свойственного прежним лидерам — от Хрущева до Ельцина.