Есть смешанные формы войны, частота которых возрастает… будут использованы – не исключено, что одновременно – все формы войны, в том числе и преступное поведение[1]

Л. Савин, политолог

С конца прошлого века ясно обозначился процесс синхронизации военных и не военных силовых средств политики в некую систему мер, используемых одновременно, иногда параллельно друг с другом. Иногда этот процесс стал называться асимметричными действиями (или даже войной), но в действительности он отражал эволюцию силовых средств политики в сторону расширения их спектра без каких-либо ограничений политического, морального, информационного или иного характера. В том числе и в связи с нарастанием противоборства локальных цивилизаций (ЛЧЦ)[2].

Как и прежде в политике действует правило – «цель оправдывает средства», – которое пытаются иногда безуспешно ограничить международными нормами, но в действительности расширение технологических, социальных и когнитивных возможностей сделало неизбежным разработку новых силовых средств политики. Как следствие, такие средства ведут к новым способам их использования. Особенно важное значение в этой области противоборства имеет разработка и применение такой современной категории силовых, но не только военных средств и способов, которые прежде относились к области традиционной дипломатии[3].

В настоящее время можно говорить о развитии одновременно двух процессов:

Во-первых, возможности традиционной дипломатии сужаются, её сфера деятельности (в том числе и считавшаяся прежде исключительной – личная дипломатия) становится всё менее значимой. Лидеры государств и правительств, высшие чиновники обладают теперь возможностями не только для личных встреч по несколько раз в год, но и регулярных контактов, а также других действий, т.е. они фактически находятся в постоянном контакте.

Другая сторона вопроса – их отношения со СМИ и социальными сетями, где они практически мгновенно реагируют на изменение МО и ВПО. Так, например, Д. Трамп до 10 раз в день комментирует и делает заявления в «Твиттере», а его аудитория насчитывает десятки миллионов человек.

Традиционная дипломатия, таким образом, становится все менее важной для политики, что, кстати, отражается на внимании к ней руководителей государств. В частности, именно в этой связи Трамп намеревался в 2017 году сократить бюджет Государственного департамента на 30%.

Во-вторых, одновременно со снижением значения традиционной дипломатии, резко возрастает других средств и способов политики, прежде всего силовых, военно-силовых и военных. Эти средства вытесняют средства дипломатических переговоров, оставляя за ними возможность международно-правового закрепления тех или иных политических результатов.

Очень условно эти новые силовые средства политики и создаваемые ими угрозы можно разделить на три большие группы, изначально сделав очень важную оговорку – между этими группами нет ( и не может быть) четких границ, более того, эти границы сознательно стираются. От этого и появляются соблазны назвать такие меры «асимметричными». Во многом именно поэтому противодействовать этим средствам силовой политики и создаваемым ими угрозам сколько-нибудь исключительно военными средствами невозможно, либо, как минимум, неэффективно[4].

Первая группа – силовые, но не военные, средства и способы политики, которая в принципе может относиться в той или иной степени – как видовое понятие – к другим двум группам, потому, что они объединяются единой концепцией «силового принуждения». Тем не менее, в эту группу входят многочисленные способы силового принуждения без вооруженного насилия, которые используют средства экономического, политического, информационного, когнитивно-психологического и иного принуждения, а также политико-психологический шантаж применения вооруженного насилия[5].

Противодействовать этим средствам силового насилия военными средствами в современных условиях не считается адекватной реакцией, хотя в истории можно найти немало примеров того как это делалось в прошлом, когда, например, торговые преференции достигались за счет прямого применения военной силы.

Есть основания полагать, что при исключительно опасных невоенных угрозах государства в будущем смогут использовать для своей защиты военную силу. Например, против эмбарго, блокады и т.д. Испытания в КНДР ядерного оружия и БР по сути – военный ответ на экономические санкции.

Я бы не стал категорически исключать возможности военного ответа со стороны России на не военные, но угрожающие безопасности и стратегической стабильности угрозы со стороны западной военно-политической коалиции. Например, в случае использования электромагнитного импульса, попытки выведения из строя системы раннего оповещения о ракетном нападении или кибернетическом нападении. Но эти варианты военного ответа на военные угрозы, которые должны прорабатываться, не являются основными и рабочими. Наиболее приемлемыми и используемыми становятся варианты асимметричного ответа на не военные силовые угрозы[6].

В последние годы спектр этих средств и способов резко возрос, более того, обновляется практически ежедневно. Если, например, посмотреть на политику США по отношению к России последних трех лет, то можно легко увидеть такие новые силовые способы, как:

– угрозы представителям правящей элиты, в том числе личные, попытки запугивания, аресты имущества, счетов, активов и пр.;

– использование подконтрольных международных организаций для создания психологического давления на различные профессиональные и иные сообщества в России – спортсменов, ученых, деятелей искусства, СМИ и т.д.;

– создание атмосферы политико-дипломатической изоляции России, отмены визитов и других контактов, свертывание дипломатической деятельности (сокращение диперсонала, консульств);

– личные угрозы руководителям и оскорбления представителей России;

– попытки сдерживания активности России в международных правительственных и неправительственных организациях;

– организация процесса пересмотра существующих норм международного права и правил работы международных организаций (Совет Европы, ООН и др.).

Вторая группа средств и способов силового принуждения – военно-силовая группа, в которую входит очень широкий и постоянно расширяющийся спектр средств и способов. Они, как правило, ассоциируются с «асимметрической войной», под которой подразумевается «асимметрическое» использование преимуществ США и западной ЛЧЦ в ресурсах и методах их применения[7]. С точки зрения развития доминирующего сценария «Военно-силового противоборства» до 2025 года эта группа средств и способов силового принуждения может считаться основной.

Примечательно, что в России на официальном уровне придается важное значение развертыванию этой активности, но она непосредственно не ассоциируется с внешней политикой США и их союзников. Так, в тексте Стратегии национальной безопасности в нескольких редакциях «борьба с международным терроризмом» выносится на самое приоритетное место, но не уточняется что этот международный терроризм и экстремизм является во многом и прежде всего порождением западной политики[8]. Более того, и сегодня часто террористические акции объясняются не действиями созданных спецслужбами организаций, а «индивидуальным творчеством».

Вторая группа средств и способов силового принуждения находится в состоянии очень быстрой динамики развития и легализации. Поэтому она требует тщательного мониторинга и оперативного осмысления. В ней, в частности, можно выделить следующие наиболее важные подгруппы[9]:

– Подгруппа № 1. Силовые военные средства, не считающиеся вооруженным насилием – киберсредства, информационные средства борьбы, средства РЭБ и др.

– Подгруппа № 2. Использование средств и способов экстремистских организаций и радикальной оппозиции, что очень наглядно проявилось на Украине в 2014–2017 годы. Но не только. Самой же распространенной тактикой действий террористов и сепаратистов всех мастей в течение 2017 года, впрочем, как и всегда, судя по всему, стали удары по площадям и удары из зоны вне досягаемости сил и средств силовиков непосредственно на момент атаки (stand-off/area attack). Они составили в количественном выражении – 7534 нападения и 33,5% – в долевом выражении. На втором и третьем по популярности у террористов и иных насильников местах оказались такие виды нападений, как engagement, под которым обычно подразумеваются либо боестолкновение, либо перестрелка или обстрел, и «ударь и беги» (hit and run), на долю которых пришлось соответственно 5876 нападений (26,1% от общего числа атак) и 3230 нападений (14,4%).

Активно используются также боевиками убийства (assassination), коих в 2017 году в количественном выражении имело место 1868, что дает долю 8,3% от общего количества учтенных нападений, а также рейды (raid) – соответственно 1115 нападений с долей в 5% – и нападения, которые указаны как assault, что можно отнести к такому типу действий, как атака, удар или опять-таки нападение (такая вот тавтология получается, к сожалению), – их в минувшем году было совершено 1060, что составило 4,7% от общего количества зафиксированных аналитиками центра JTIC случаев. Замыкают список тактических приемов, используемых боевиками, засада (ambush) – в течение года зафиксировано 655 таких случаев (2,9% от общего количества нападений), а также похищения людей или взятие заложников (kidnap) – за год таких эпизодов набралось 489 (2,2%).

Небезынтересным, как представляется, будет и то, какое оружие используют боевики в ходе своих атак. По крайней мере по результатам 2017 года наиболее популярным было тактическое оружие, позволяющее наносить удары с закрытой огневой позиции, или, как еще говорят, средства поражения непрямого наведения (indirect fire tactical). В этом случае речь идет о минометах, самодельных и серийных реактивных снарядах, может быть – о гранатометах в отдельных эпизодах их применения. Всего за минувший год такое оружие было использовано в более чем 5 тыс. нападений. На втором месте идут взрывчатка и взрывные устройства различного рода – произошло более 4 тыс. нападений с использованием этого «добра». На третьем месте по популярности у боевиков в ушедшем году оказалось различное стрелковое оружие и в определенной степени средства ближнего боя (direct fire infantry), с применением которых совершено более 3 тыс. нападений[10].

Следом идет тяжелое вооружение, позволяющее вести огонь прямой наводкой (direct fire heavy), – в течение 2017 года оно применялось в более чем 1000 нападений. А замыкают этот оружейный рейтинг боевиков всех мастей такие виды оружия, как «зажигательные устройства» (incendiary device), управляемые ракеты различного типа (как противотанковые, так и даже большой дальности действия – вероятно, ракеты типа «Скад» или «Точка», применявшиеся в том же Йемене), а также холодное и различного рода самодельное оружие. Все это использовалось в минувшем году боевиками при совершении менее чем 1000 нападений.

– Подгруппа № 3. Создание и развертывание террористических организаций, способных выполнять задачи в интересах политики США и их союзников, не ассоциируясь прямо с руководством этих стран.

– Подгруппа № 4. Создание и использование диверсионные и террористических организаций ВС, а не специальными службами. Прежде всего речь идет о развертывании новых сил и средств Сил специальных операций (ССО), не входящих в структуру ВС США и ЦРУ. Таких, как многочисленные частные военные компании типа «Блэкуотер». В этих целях в 1999 году был создан на базе ВМС США Центр по асимметричной войне.

Третья группа средств и способов силового принуждения – военные средства и способы, которые широко и традиционно используются как политико-психологические средства силового принуждения (как говорили прежде – «без стрельбы») в двух формах:[11]

– первая форма - эксплицитной (явной), откровенного военного шантажа применением военной силы. Эта форма в последнее время открыто демонстрировалась США в отношении Сирии, Ирана, КНДР, а в определенные периоды времени и против СССР и России.

Но эту же форму использовал СССР во время кризиса 1956 года в Египте, кризиса 1962 года на Кубе, а также – менее выражено – во время вьетнамской войны США.

При определенных условиях эта форма используется нередко и сегодня, например, когда «отставные» или «не отвечающие» за внешнюю политику лица (в т.ч. сенаторы, конгрессмены и пр.) пытаются угрожать использованием ядерного оружия, что было характерно не только для кризиса с КНДР, но и вокруг ситуации в Грузии и на Украине.

Но эта форма, по сути дела – ультиматум, – далеко не всегда эффективна даже по отношению к заведомо более слабым государствам, хотя полностью исключать её из арсенала политических средств нельзя.

– вторая форма - имплицитной (скрытой), когда принуждаемого объекта заставляют учитывать возможные военно-политические последствия. Примером этому служит решение США о возможности предоставления Украине летального оружия, которое посчитали на Западе удачным примером силового давления на Россию. «Президент РФ Владимир Путин согласился на ввод контингента ООН на Донбасс, потому что испугался заявлений руководства США о предоставлении Украине летального оружия». Об этом 16 сентября 2017 года в Киеве на конференции «Ялтинская европейская стратегия» заявил бывший генсек НАТО Андерс Расмуссен. И далее: «Путин понимает, что цена продолжения дестабилизации на Украине стала выше. Очень часто политические и дипломатические процессы можно проводить через четко сформулированную угрозу использования силы. Я уверен, что дальнейшее давление на Россию поможет этому процессу», – подчеркнул он. Более того, он, что для того, чтобы миротворческая миссия ООН «стала реалистичной», ей нужен мандат, по которому она сможет контролировать границу между Украиной и Россией, и получит полномочия защищать «не только ОБСЕ, но и население».

«Если Россия примет все, что я перечислил, то ей может быть выдан пряник в виде снятия санкций», – добавил Расмуссен.

И первая, и вторая форма силового политического принуждения не являются новыми явлениями. Их «расцвет» применения произошел в годы, когда США обладали ракетно-ядерным превосходством, но по мере складывания военно-стратегического равновесия между СССР и США, ОВД и НАТО эти формы отходили в отношениях между двумя центрами силы на второй план, но до конца так и не исчезли, трансформируясь в состояние «ядерного сдерживания».

С конца 90-х годов такая ситуация постепенно стала девальвироваться. Нападение 1999 года НАТО на Югославию по сути означало, что ядерное сдерживание сохранилось только в отношении угроз и попыток силового давления на Россию. Развитие последующих событий в Ираке, Афганистане, Ливии, Сирии и на Украине показало, что политико-психологическая форма силового военного давления на Россию со стороны Запада не работает, однако такому состоянию объективно угрожают две военно-технологические тенденции в развитии военной политики Запада:

– во-первых, создание потенциала высоко точного оружия разных типов базирования в неядерном оснащении (ВТО), обладающего большой дальностью и численностью, который будет размещен до 2025 года на разных стратегических направлениях против России;

– во-вторых, развертывание глобальной и глубоко эшелонированной системы ПРО США и их союзников, развертывание и совершенствование которой рассматриваются как долгосрочная и приоритетная программа США и их союзников. Учитывая огромный экономический потенциал западной коалиции, эта система может стать достаточно эффективной в обозримой перспективе.

Развитие обеих тенденций может привести к такой стратегической обстановке к 2025 году, когда ядерное сдерживание России станет не убедительным. Во всяком случае, это состояние будет быстро девальвироваться, т.е. сомнения в эффективности сил ответного удара со стороны России будут нарастать. В этой связи неизбежна резкая активизация политико-дипломатической и неофициальной (не публичной) деятельности России, которая потребует принципиального пересмотра основ стратегического сдерживания и политики безопасности[12].

Политико-дипломатические и иные меры противодействия и укрепления политики безопасности и стратегической стабильности России могут находиться в самых различных плоскостях – от высшего политического уровня до уровня народной дипломатии. Более того, можно выделить и такие уровни, которые сегодня пока что практически не задействованы, как «национальный» и даже «глобальный».

При этом важнейшим условием их разработки должно быть изменение характера их использования от только и исключительно оборонительного к контрнаступательному и даже стратегически наступательному. Это означает, что понимание эффективного стратегического сдерживания должно включать в себя в обязательном порядке не только ответы на угрозы, но и активные наступательные действия, которые в настоящее время не планируются. Инициативы России в Сирии и на Украине показали эффективность такой политики. Если в каких-то областях сохраняется стратегия оборонительных действий, то в других – необходимо обязательно найти возможность для ведения контрнаступательных операций и даже стратегического наступления. Прежде всего в политико-дипломатической, информационной и когнитивной областях, где Россия должна перехватить инициативы, которую ей навязывает Запад, обладающий многократным превосходством в ресурсах.

Причем для каждого из уровней противоборства необходима специальная разработка средств и способов. Такая «многоуровневая» стратегия обороны и наступления обеспечивает значительно более высокую эффективность. По аналогии с военной областью, где, например, дорогостоящей ракетой не будут уничтожать дешевую и второстепенную по своей важности цель. Так, для президента России потребуется, например, популярный сайт и блог, для министра обороны РФ – другой, а для уровня народной дипломатии – множество блогов и много блогеров.

Автор: А.И. Подберёзкин