Стратегическими целями обороны страны являются создание условий для мирного и дипломатичного социально-экономического развития… обеспечения ее военной безопасности[1]

Стратегия национальной безопасности России

Переход к многополярному мироустройству отодвигает глобальные столкновения, к которым мир приближался в то время, когда он был двуполярным, и создает реальные возможности для локализации региональных вооруженных конфликтов[2]

Е. Примаков

Это утверждение Е. Примакова, на мой взгляд, очень спорное, но отражает неоправданный оптимизм большинства российской элиты в начале XXI века. Оно прямо противоречит предлагаемой концепции развития основного и наиболее вероятного сценария МО в XXI веке «Глобального военно-силового противоборства», где роль военной силы и других силовых инструментов политики будет увеличиваться.

В рамках этой парадигмы предполагается и то, что более активные силовые функции будет приобретать и публичная дипломатия, которая станет фактором не только формирования МО, но и ВПО и даже СО.

Другая сторона проблемы взаимосвязи военной силы и средств публичной дипломатии – конкретность развития сценариев стратегической обстановки (СО), войн и конфликтов, – политическая, экономическая, социальная, военная и иная. Эти конкретные особенности СО отнюдь не означают, что их развитие принципиально отличается от закономерностей развития сценариев человеческой цивилизации (ЧЦ), международной обстановки (МО) или военно-политической обстановки (ВПО), а тем более – противоречит им. Наоборот, можно сказать, что в XXI веке конкретный сценарий развития СО в том или ином месте является одним из частных случаев, частью реализации более общего сценария[3] развития МО и ВПО. И, что очень важно, не может ему принципиально противоречить. Но, вместе с тем, развитие СО влияет в свою очередь на формирование ВПО, а затем и МО. На эту диалектическую взаимосвязь не раз обращалось внимание в предыдущих работах[4]. Можно повторить еще раз логическую схему такого взаимовлияния, обозначив выбор конкретных политических средств – силовых (военных и не военных) и иных.

Если обратиться, например, к армяно-азербайджанскому конфликту 2016 года, то эту схему можно прокомментировать следующим образом:

– с точки зрения развития МО этот конфликт носит межцивилизационный характер и вписывается в сценарий «Военно-силового противоборства».

[5]

– с точки зрения наиболее вероятного сценария развития ВПО этот конфликт носит региональный характер, в котором задействован весь спектр военно-политических способов и средств двух стран, а также риск вовлечения ОДКБ и НАТО;

– с точки зрения развития СО в нем задействованы все Вооруженные силы и средства Армении и Азербайджана;

[6]

– наконец, с точки зрения самого низкого военного уровня – военного конфликта – это противостояние не только означает собственно военные действия, но и влияет на формирование ВПО и даже региональную МО.

Приведем еще два наглядных примера, иллюстрирующих взаимовлияние МО и СО. Первый – стратегическая обстановка в Сирии, – анализ которой может основываться на двух подходах. Во-первых, на анализе внутрисирийских противоречий и конфликтов – национальных, религиозных, конфессиональных, экономических и др. Либо, во-вторых, на конфликте стратегий США и их союзников с Б. Асадом и его режимом, а точнее - правящей сирийской элитой.

Представляется, что при всей важности внутрисирийских, конфессиональных и иных противоречий, СО в Сирии в 2011–2016 годах определялась прежде всего позицией США и их союзников (включая Саудовскую Аравию и Катар), т.е. ВПО и МО в регионе и даже в целом в мире. Но справедливо и обратное утверждение – усиление влияния военно-силовых средств политики вело соответственно к значению влияния СО на МО.

То же самое можно сказать и о СО на Украине в 2013–2014 годах, которая определялась не столько ошибками украинского руководства, сколько политикой США и стран ЕС, а в целом – ВПО и МО в Европе. Так, формирование СО на Украине в 2014 году происходило под сильнейшим влиянием таких невоенных факторов, как информационный, социально-культурный и цивилизационный. В частности, языковой, когда «фронт» боевых действий фактически совпадал с границей преобладающего населения, говорящего на русском языке.

Сказанное означает, что при формировании современной СО значение силовых, но невоенных факторов, в том числе публичной дипломатии, не ослабевает, а возрастает. В условиях начавшейся сетецентрической войны это значит, что средства вооруженного насилия, прежде всего, традиционные, отнюдь не являются единственными и решающими средствами войны. Они все быстрее интегрируются с невоенными силовыми средствами. Такими силовыми средствами сегодня выступают средства публичной дипломатии, к которым относится весь набор средств сетецентрической стратегии[7]. В этой связи полезно процитировать мнение эксперта А. Владимирова, который пишет: «Сеть строится на основе ячеек гражданского общества и средств массовой информации. Главным ресурсом сетевой войны является сетевая инфраструктура… Сеть строится на основе четырех составляющих:

– организации гражданского общества и политические организации;

– средства организации;

– силовые структуры всех типов;

– административные структуры всех уровней».

При этом автор подчеркивает, что «Силовые и административные ресурсы делят последние места несмотря на то, что именно они часто оказывают решающее воздействие на ход войны…»[8]

Иными словами средства публичной дипломатии (общественно-политические организации и СМИ) в войне XXI века начали играть, по мнению А. Владимирова, ключевую роль. Это хорошо видно на примере военных конфликтов на Украине и в Сирии, где (при всех различиях) видны очевидные совпадения:

– в Сирии и на Украине ключевая «стартовая» роль зачинщиков конфликта принадлежала общественно-политическим организациям и СМИ;

– в Сирии и на Украине эти акторы публичной дипломатии открыто поддерживались – политически, дипломатически, финансово – из-за рубежа;

– в Сирии и на Украине произошел процесс радикализации оппозиции и превращения ее в военную силу;

– в Сирии и на Украине средства публичной дипломатии оппозиции обеспечили себе доминирование в общественном сознании;

– в Сирии и на Украине с помощью средств публичной дипломатии фактически отстранили легитимную власть с той лишь разницей, что Б. Асад удержал контроль над 20% территории, а Янукович потерял все.

Наконец, – и это главное – в военном конфликте в Сирии и на Украине средства публичной дипломатии, прежде всего СМИ, используются наиболее интенсивно, а их применение – наиболее эффективно. Даже ВКО России, используемые в Сирии, активно применяют весь «набор» средств информационной войны – от листовок и SMS-сообщений до активизации социальных сетей.

Такая активность в использовании средств публичной дипломатии входе военных конфликтов объясняется многими причинами, но, прежде всего, тем, что традиционные войны с их устойчивыми линиями фронтов, четкими флангами, развернутыми крупными группировками (армиями, корпусами, дивизиями) ушел в прошлое. Если посмотреть на карту военных действий на Украине или в Сирии (а также Ливии, Ираке, Афганистане и т.д.), то мы увидим «очаги», объединенные сетью информационного взаимодействия.

[9]

Другими словами произошла серьезная переоценка значения тех или иных политических и других средств публичной дипломатии, в том числе и в целях ведения войны, в пользу силовых, но не военных средств. Такая переоценка иногда обозначается на некоторых рисунках как «изменение пропорций среди вооруженных и невооруженных средств политического насилия», следующим образом.

[10]

На самом деле в таких сравнениях упускается главное, а именно: если в прошлом военные средства противопоставлялись невоенным, то в XXI веке произошел их синтез, когда они стали использоваться во взаимодействии и одновременно, добиваясь синергетического эффекта.

Из этого, однако, отнюдь не следует, что «невооруженные средства насилия» менее опасны для жизни человека или безопасности государства. Просто в отличие от «вооруженных» средств насилия в сетецентрических войнах важнее содержание, а не форма: важнее влияние на сознание человека, а не на его физическую жизнь. Победа достигается не за счет максимальной численности уничтоженных врагов, а за счет максимального числа обманутых (введенных в заблуждение) граждан, но прежде всего дезориентированной элиты и других факторов.

Это же положение можно проиллюстрировать в следующей матрице, которая в самом общем виде дает представление о соотношении вооруженных средств и средств публичной дипломатии в XXI веке.

[11]

Таким образом средства публичной дипломатии в XXI веке вошли в перечень нетрадиционных и наиболее часто используемых в военных конфликтах силовых средств политиков.

Этот новый синтез традиционных ВиВТ и силовых средств публичной дипломатии, используемый в «гибридной войне», стал атрибутом современной политики и важным фактором развития международной обстановки (МО). При этом важно также подчеркнуть, что любая война или конфликт происходят «не вдруг» и не «на пустом месте», а как следствие формирования соответствующей международной и военно-политической обстановки, и в свою очередь, реализовываются в конкретной и уникальной стратегической обстановке (СО).

В качестве иллюстрации можно привести пример СО, сложившейся в сентябре–ноябре 2015 года вокруг столицы Сирии Дамаска.

Как отчетливо видно на карте российского ГШ, вооруженные силы Сирии при помощи ВКС РФ смогли фактически взять в кольцо вооруженные формирования оппозиции. В традиционном сценарии развития СО это означало бы полное окружение и уничтожение противника. Однако в «бандитской войне» на уничтожение XXI века этого не произошло в силу целого ряда причин, наиболее важными из которых представляются следующие:

– отсутствие у правительственных войск и сторонников единого управления и соподчиненности;

– отсутствие единой линии фронта;

– существование особых отношений между правительственными войсками и некоторыми отрядами оппозиции;

– «размытости» политической и идеологической ориентации сторонников и противников официальной власти в Сирии;

– влиянию пропаганды и дезинформации как во властных структурах, так и в оппозиции;

– политико-идеологической и религиозной разношерстности сторонников власти и вооруженной оппозиции.

Таким образом, СО является результатом, итогом, как правило, длительных процессов, формирующих МО и её составной части – ВПО, а также подготовки в этих целях всех соответствующих средств и методов ведения «гибридной войны». Это, в частности, означает, что в целях анализа и прогноза СО следует прогнозировать и планировать развитие не только ВиВТ, но и соответствующих средств публичной дипломатии. В частности, например, прогнозируя развитие СО в Сирии, требуется учитывать не только противостояние военных сил противоборствующих группировок, но и возможности инспирирования создания и поддержки новых акторов – участников конфликта со стороны заинтересованных стран, прежде всего США, Саудовской Аравии, Катара, Ирана, Турции, Иордании и Египта (а также Пакистана, Китая и пр.).

Другими словами, если сегодня у России есть долгосрочный прогноз и план строительства ВиВТ (в виде ГОЗ до 2020 года), то нужен аналогичный прогноз и план создания и развития силовых средств и мер публичной дипломатии на долгосрочную перспективу, определение их роли в возможной будущей «гибридной войне». Важно, например, определить, какие именно СМИ, НПО, какие сетевые возможности и пр. нам необходимы, в каких странах, сколько именно и когда таких средств нам нужно, а также какие наиболее эффективные методы их использования существуют, а какие нужно еще создавать. Строго говоря, сегодня эти функции не входят целиком в функции Генерального Штаба ВС РФ. Частично они относятся к СВР, частично – к МИДу, но в целом за создание всего спектра сил и средств противодействия враждебной публичной дипломатии пока что в России не отвечает никто.

Зависимость развития средств и методов публичной дипломатии существует не только от МО (что очевидно для всех), но и от развития различных сценариев ВПО и СО, что может быть показано на следующей логической схеме.