Информационная экономика – движитель капитализма XXI века[1]

Б. Макконнелл, политолог (США)

… потенциал для реализации сетевого взаимодействия и различных политических инструментов полностью проявил себя в 90-х гг. прошлого века, что было связано с глобальным распространением новых технологий коммуникации[2]

Л. Савин, С. Федорченко, О. Шварц

Революционные изменения в экономике и технологиях второй половины XX века привели к не менее революционным последствиям в социальной и политической областях. Проблема, однако, заключается в том, что такие последствия в политике замечаются, признаются и используются значительно позже, чем в экономике, где инерция мышления меньше, практические требования выше, а традиции не столь консервативны. Так, появление и быстрое развитие интернета в 80–90-е годы XX века было быстро воспринято с экономической и технологической точек зрения, однако социальные и политические последствия этого феномена были признаны только в конце 90-х годов, а использованы в массовом порядке в качестве политических инструментов (прежде всего как СМИ и социальные сети) – во втором десятилетии XXI века.

Наиболее яркий пример этих социально-политических последствий перенос центра тяжести деятельности не только публичной, но и официальной дипломатии в интернет и социальные сети, где за второе десятилетие нового века стремительно выросло присутствие пресс-служб, а также непосредственно и лично ведущих политиков. Это выразилось во множестве частных проявлений – от борьбы за лидерство в соцсетях отдельных политиков (лидером среди которых стали Б. Обама и Римский папа) до продвижения тех или иных идей и «месседжей» не по дипломатическим каналам, а через социальные сети. Политика во все большей степени теряла свою таинственность и сакральность, превращаясь в битву публичную в виртуальном пространстве. Очень наглядно это проявилось в 2014–2016 годы в публичных выступлениях представителей США, России, Евросоюза и лидеров этих стран, которые изначально появлялись в социальных сетях, а также в активности специально выделенных для этого высокопоставленных чиновников, например, Дж. Псаки (США) или М. Захарова (Россия).

Другой аспект этих изменений, отразившейся непосредственно на структуре средств и методов публичной дипломатии – изменение соотношения понятий «публичная» и «официальная» дипломатия, которое претерпело за последние десятилетия серьезные изменения. Если прежде средства публичной дипломатии являлись инструментами, которые по мере необходимости использовала официальная дипломатия, то с конца XX века ситуация поменялась на прямо противоположную – официальная дипломатия стала частью (причем не всегда основной) публичной дипломатии. Более того, нередко официальная дипломатия превращалась в следствие публичной дипломатии, в т.ч. ее ошибок. «Хвост, виляющий собакой» – этот термин стал популярным не только из-за известного фильма, но и из-за того, что изменилась сама суть политики в пользу публичных и даже откровенных, а нередко и провокационных выступлений. Формально официальная дипломатия оставалась все еще приоритетным политическим средством, которое на самом деле фактически отражало во все большей степени позицию, в публичной дипломатии. Более того, приоритеты публичной дипломатии стали вытеснять приоритеты официальной дипломатии и даже военной политики. Риторика, иногда заведомо провокационная, превратилась в реальную политику, а реальная политика – в инструменты этой риторики. Очень наглядно эта трансформация проявилась в США, где публичность заменила содержательность, а нередко даже стала безответственной и провокационной. Этот опыт (естественно, в гораздо меньших масштабах) использовали политики новой Украины в 2014–2016 годах, когда публичная риторика напрочь вытеснила содержательную политику. Этот процесс неизбежно породил абсолютную безответственность: во втором десятилетии XXI века стало общим правилом делать безответственные заявления даже политикам «первого ряда».

Стремительное развитие средств публичной дипломатии и даже вытеснение ими средств официальной дипломатии отнюдь не означало, что последние перестали развиваться или им перестали уделять внимание. В начале XXI века наблюдается усиленное внимание к развитию новых средств и способов официальной дипломатии, которое, например, видно как в деятельности бывшего в то время госсекретаря США Х. Клинтон, премьера и президента России Д. Медведева, так и министра иностранных дел РФ С. Лаврова. В российском МИДе, например, был реализован целый план по интернет-активности, в результате которого впервые официальные представители стали немедленно и лично реагировать в сети на происходящие в мире события.

В целом же можно сказать, что в начале XXI века произошло качественное изменение в мировой политике, которое выразилось в том, что она превратилась по своим целям и средствам из официальной и публичной дипломатии в публичную политику.

Схематично процесс этого изменения, произошедшего с конца XX по начало XXI века, можно изобразить следующим образом.

Как видно на рисунках до конца XX века объекты политики находились под влиянием или политико-дипломатических или военных средств («мир» или «война»), но уже с конца XX века ситуация изменилась, превратившись для субъектов МО одновременно всего «набора» силовых средств («мир» или «война»). При том понимании, что силовые средства стали применяться не только комплексную и системно, но и при очевидной приоритетности силовых, но не военных средств. Очень нагляден в этой связи пример с политикой США в отношении Сирии, где собственно военно-силовое участие камуфлировалось достаточно долго и успешно.

Официальная дипломатия, естественно, не умерла. В ней по-прежнему, как и до начала XXI века, сохранились свои «подразделы» – военная дипломатия, экономическая дипломатия и пр., но она уже отличалась от политики «новой публичной дипломатии». Главных отличий от политики «новой публичной дипломатии» в XXI веке постепенно стало три:

– во-первых, «новая публичная дипломатия» превратилась из частного, средства политики в общее для всех других видов, универсальное средство, которое постепенно интегрировало в себе все другие средства политики – от «мягкой силы» до «жесткой силы». «Этот синтез получил название «политики принуждения» («the power to coerce»), которое, на мой взгляд, очень точно отражает суть политики современной западной ЛЧЦ по отношению к другим субъектам МО – ЛЧЦ, государствам, коалициям, нациям, организациям и т.д.;

– во-вторых, «новая публичная дипломатия» предполагает системное, комплексное использование всех средств политики, но прежде всего силовых – от информационных и пропагандистских до военных;

– в-третьих, «новая публичная дипломатия» предполагает использование всех средств политики одновременно против многих (нередко очень различных) объектов, т.е. носит сетецентрический характер. Объектами влияния становится одновременно не только политическое руководство, но и отдельные институты государства и общества, союзники, партнеры и даже нейтральные государства и организации. Так, против России в 2013–2016 годах одновременно оказывалось воздействие всеми средствами:

– на все общество и его институты: государственные, общественные и персональные;

– на все международные организации: от ООН до спортивных организаций;

– на все страны и международные акторы, на которых было оказано мощное и возрастающее давление.

Признание этого изменения в характере современной политики позволяет многое объяснить, в частности, безответственные и алогичные публичные заявления многих западных лидеров и дипломатов, которых не заботило их реальное содержание, а «отрабатывалось» публичное политическое задание. Особенно ярко в 2014–2016 годы эта особенность проявилась у украинских политиков, где даже большинство официальных заявлений не несло сколько-нибудь содержательной нагрузки, а было отражением их зафиксированной позицией в публичной дипломатии[3].

Очень наглядно эволюция такого подхода видна и на развитии обстановки в Сирии и вокруг нее, где политика западной ЛЧЦ во главе с США продемонстрировала их способность силовой эскалации. Российские военные эксперты в этой связи следующим образом описали модель политики «новой публичной дипломатии» в отношении Сирии.

[4]

Роль и значение «новой публичной дипломатии» в XXI веке настолько изменилась, что можно говорить уже не просто о смещении центра тяжести в средствах политического воздействия в сторону средств публичной дипломатии, но о превращении их в основные инструменты политического влияния. Этот процесс, кстати, непосредственно отразился как на организационно-бюрократической структуре политических ведомств (так, ЮСИА была включена в Государственный департамент), так и на перераспределении государственных ресурсов в пользу информационных ресурсов, создании многочисленных новых средств ведения публичной политики. В мае 2016 года, например, конгрессмен А. Китцингер потребовал создать целое новое федеральное агентство «по борьбе с пропагандой России и КНР»[5]. Этот факт тем примечательнее, что соотношение сил между США и Россией в области информационных ресурсов президент Б. Обама уже фиксировал к тому времени как 5% к 95%.

Эти перемены, с одной стороны, привели к очень серьезным изменениям в американской политике и военной стратегии, а, с другой, далеко не всегда находят своевременно отражение во внешней и военной политике России.

Существует например, традиционное и общепринятое мнение, что дипломатия (как традиционное средство внешней политики, представляющее собой совокупность конкретных мероприятий, приемов и методов, применяемых официальными и иными органами, для достижения определенных политических целей)[6] включает в себе также достаточно новое явление – публичную дипломатию[7], что было вполне справедливо еще совсем недавно, но уже не отражает современных решений. Публичная дипломатия рассматривалась какое-то время как эффективное политическое и дипломатическое средство в связи с появлением и распространением печатных СМИ в развитых странах. Наполеону даже приписывается фраза: «Дайте мне одну газету, которая может заменить две дивизии». Позже, с появлением радио многие политики – от Гитлера до Ф. Рузвельта – использовали это средство для обеспечения эффективности своей политики, а после появления кино и особенно телевидения, публичная дипломатия стала прямым конкурентом официальной дипломатии.

Но революционные изменения в этой области появились с распространением интернета и особенно социальных сетей, когда каждый пользователь стал конкретным субъектом формирования МО, с которым необходимо, как минимум, считаться и чье мнение нельзя игнорировать. Стремительное развитие социальных сетей привело, в свою очередь, к формированию отдельных сообществ, чье влияние уже превратилось в политический фактор. Более того, некоторые отдельные личности, представленные в социальных сетях, стали играть роль, которая стала вполне сопоставима с ролью отдельных факторов и акторов МО.

Эти изменения позволили некоторым политикам и экспертам утверждать, что публичная дипломатия усилила свое влияние на официальную дипломатию, превратившись в «народную дипломатию». Оптимистически завышенные ожидания развития этого процесса в 80-е и начале 90-х годов XX века были даже оформлены в некие политические надежды, получившие свое воплощение в «политические иллюзии» М. Горбачева и части общества. На самом деле, на мой взгляд, все обстояло как раз наоборот: традиционная дипломатия стала в XXI веке частью (причем не самой важной) более широкого понятия – политики «публичной дипломатии», – включающей самый широкий спектр средств и методов политики – от откровенно экстремистских и террористических до гуманитарных, которую в следующей таблице можно изобразить, например, таким образом.

Таким образом (хотя строгой границы между средствами публичной и официальной дипломатии пока что нет) существует соотношение понятий «официальная дипломатия», как частное, к более общему – «публичная дипломатия», а «публичная дипломатия» к политике «новой публичной дипломатии». Хронологически эта эволюция может быть выражена следующим образом:

Это признание имеет существенное политико-практическое значение: государственные (публичные) средства и способы политики «новой публичной дипломатии» могут использовать в своих интересах государства, нации, коалиции и ЛЧЦ, которые обладают такими средствами и способами публичной дипломатии.

Но для этого у ЛЧЦ, государств и наций должен быть максимально широкий «набор» таких средств и не менее широкий выбор способов их использования – от самых простых до самых сложных, – что можно изобразить на простейшем примере матрицы соотношения средств и способов использования политических инструментов.

Причем тенденции к использованию этих средств в России и за рубежом с 80-х годов XX века были прямо противоположные: если в СССР до 90-х годов XX века часто ЦК КПСС использовал в интересах внешней политики государства многочисленные общественные организации, имевшие за рубежом своих партнеров (Советский комитет защиты мира, Фонд мира, Комитет молодежных организаций, Ассоциацию содействия ООН, Союз советских обществ дружбы и т.д.), а теперь эта практика резко, в десятки раз, сократилась, то в США (где она и в 80-е годы XX века в сотни раз была мощной, чем в СССР) выросла до глобальных масштабов. Сегодня уже бессмысленно даже пытаться сравнивать возможности политики «новой публичной дипломатии» России и объединенного Запада, можно говорить лишь о том, что они не сопоставимы, гораздо больше, чем существует разница в ВВП РФ и объединенной западной ЛЧЦ.