Возможно ли дальнейшее повышение эффективности политики стратегического сдерживания России в условиях усиления военно-политического давления Запада?

В целях обеспечения стратегического сдерживания… разрабатываются и реализуются взаимосвязанные политические, военные, военно-технические, дипломатические, экономические, информационные и иные меры, направленные на предотвращение применения военной силы[1]

Стратегия национальной безопасности России(в  редакции 31.12.2015 г.)

Эффективность защиты национальных интересов и нейтрализация внешних опасностей и угроз, как известно, зависит от многих факторов, среди которых традиционно важнейшим считается объем и качество выделенных в этих целях национальных ресурсов. В то же время известно, что вопрос об использовании национальных ресурсов в политических целях зависит не столько от наличия, объема и качества, собственно ресурсов, сколько от адекватности тех политических целей и стратегий, которые формулируются правящей элитой, а также готовности и умения эффективного использования. Простой пример: для обеспечения защиты морских границ России требуется некое количество сил ВМФ, которых однако заведомо не хватит уже для обеспечения безопасности всех морских коммуникаций (даже если эти силы увеличить в 50 раз) и, тем более, для морской блокады далеких континентов – Латинской Америки, Африки и Антарктиды. Это возможно (если вообще возможно) только объединенным ВМС западной ЛЧЦ.

Иными словами, необходимый объем национальных ресурсов в целях обеспечения безопасности и неких политических целей – понятие относи-тельное. Прежде всего относительно (прямо пропорционально) политиче-ским амбициям правящей элиты, нации и государства. Так, если этой элите безразлична национальная идентичность, суверенитет и территориальная целостность, то она вообще может отказаться от мер по обеспечению безопасности, либо «передовериться» другим странам и союзам. При этом далеко не всегда физический объем национальных ресурсов диктует интересы безопасности, которые например, такие государства как Швеция и Швейцария, могут обеспечить самостоятельно.

И наоборот. Если политические амбиции завышены, то это ведет к перенапряжению национальных ресурсов и угрожает не только темпам социально-экономического развития, но и внутриполитической стабильности в стране. Отнюдь не случайно половина стран ЕС тратят на свою оборону менее 2% ВВП, а США только планируют сократить их до 3%.

Истина, т.е. сочетание надежной безопасности и обеспечение развития таким образом, находится где-то между двумя этими крайними полюсами, и эта истина отнюдь не абсолютна «на все времена», она исторична: в условиях прямой военной угрозы требуется мобилизация всех национальных ресурсов, но в условиях относительно благоприятного развития МО и ВПО можно выделять в целях безопасности относительно скромные доли национальных ресурсов. Поэтому проблема темпов развития и расходов ресурсов на обеспечение безопасности, – не только традиционно самая актуальная, но и острая проблема для большинства стран – от самых маленьких до самых крупных, – которые и решают ее очень по-разному, затрачивая 0% до 30% ВВП на обеспечение безопасности.

Для современной России она стоит особенно остро в силу целого ряда обстоятельств, но прежде всего, из-за усиления неблагоприятных внешних условий существования и, во-вторых, из-за сохраняющегося кризиса (сменяющегося на стагнацию) в социально-экономическом развитии страны. Решение и первого, и второго комплекса вопросов требует затрат национальных ресурсов, что предопределяется избранной в настоящее время стратегией национальной безопасности, которая должна, как минимум, формировать и стратегию социально-экономического и бюджетного развития страны.

Если говорить очень коротко, то к началу 2017 года такая стратегия сводилась к концепции стратегического сдерживания в условия стабилизации расходов на безопасность на уровне 2016 года (и даже их сокращении на 100 млрд рублей).

Иными словами к 2017 году (и в краткосрочной перспективе) российская правящая элита сформулировала некий баланс между политическими целями и национальными ресурсами, который обеспечивается стратегическим сдерживанием. Так, ожидается, что темпы роста ВВП в ближайшие 2–3 года будут скромными (1–2%), а затраты на обеспечение безопасности (включая военную) – заморожены на уровне 2016 и даже символически сокращены.

Абстрактная, логическая и традиционная модель взаимодействия основных элементов использования ресурсов в интересах политики любого государства может быть представлено следующим образом:

Выбор в национальной стратегии того и иного объема ресурса в интересах обеспечения национальной безопасности это, прежде всего, выбор политической цели и задач, когда собственно эффективность стратегии их достижения зависит от масштабов затрат национальных ресурсов.

Если упрощенно – формально исходить из существующей Стратегии национальной безопасности России, то современная политика стратегического сдерживания направлена только «… на предотвращение применения военной силы в отношении России, защиту ее суверенитета и территориальной целостности»[2], т.е. на решение вполне конкретных, ограниченных и исключительно оборонительных военно-политических задач. Это означает, что в Стратегии изначально планируется использовать ресурсы, т.е. она реагирует, во-первых, на существующие (а не на будущие) угрозы, во-вторых, она не предназначена для ведения активной, наступательной политики, наконец, в-третьих, представляется очевидным, что существующая политика стратегического сдерживания изначально вообще не предназначена для нейтрализации невоенных угроз, даже в том случае если такие угрозы создавали бы реальные серьезные проблемы для развития и безопасности страны. Отсюда нередко рефлекторные, запоздалые и не всегда эффективные ответные меры, которые принимает Россия в условиях нарастающего силового противоборства, когда спектр силовых угроз увеличивается. Так, в 2014–2017 годы не известно сколько-нибудь заметных инициатив России, предназначенных против активных действий Запада в экономической, информационной, гуманитарной (спортивной, образовательной и т.п.) областях.

Иными словами современная политика стратегического сдерживания России представляет собой совокупность средств и способов, предназначенных для отражения только военных угроз, хотя в Стратегии и декларируется с возможности применения экономических, политико-дипломатических и иных средств. Возникает в этой связи вопрос: какая конкретно политика и стратегия, какие именно средства предназначены для отражения всего широкого спектра угроз, имеющих невоенный, полувоенный, а в целом силовой характер? И не только существующих, но и будущих?

Ответы на эти вопросы имеют принципиальный характер потому, что любая эффективная стратегия предполагает постоянное совершенствование политического и военного искусства, включая поиск новых способов и средств силового воздействия. Просто ограничиться философией «стратегического сдерживания» означает изначально отказаться от поиска широкого спектра новых средств и способов силового воздействия. Например, для активной, наступательной стратегии.

Другой аспект этой проблемы заключается в том, что изменились сами объекты (и их приоритетность) политического силового воздействия. Так, если в традиционной стратегии самыми приоритетными объектами выступают политические цели оппонента, стремление их изменить, отказаться от их достижения, то в XXI веке на первый план выступают такие объекты силового воздействия как правящие элиты, системы национальных ценностей и интересы. Для лучшего восприятия этого тезиса предлагается обратиться к известной модели, отображающей логику политического противоборства в XXI веке.

На этой модели видно, что традиционная область стратегии – «Д+» формируемая вектором «В» - «Т» находились под влиянием группы внешних факторов («Б»), а также объема и качества национальных ресурсов («Г») и представлений правящей элиты («Д») о целях и задачах политики. Эта классическая модель сохранилась, но одновременно произошло резкое усиление влияния других факторов, а именно:

– группы факторов «Б» (внешних условий) на правящие элиты (вектор «Б»–«Д») с помощью самых разных инструментов силового давления и принуждения – от запретов на въезд и кампаний в СМИ до прямых угроз;

– группы факторов «Б» (внешних условий) на системы традиционных ценностей и национальные интересы, которые стали не только непосред-ственными, прямыми, но и откровенно силовыми: вмешательство в системы образования, науки, культуры, духовной жизни и пр.

Таким образом в дополнение к традиционной области стратегии («Д+»), формирующейся под влиянием групп факторов «политические цели» («В») и «национальные ресурсы» («Г») в XXI веке добавились две новые области – силового воздействия на правящую элиту («Д») и систему национальных ценностей («А»). Подобное «расширение» стратегии, естественно, в полной мере распространилось как на средства, так и способы их использования, не только превратив их в комплексную систему средств и способов противоборства, но и сформулировав перед Россией, например, такие «простые» вопросы:

– как в стратегии России предусматривается силовое воздействие на правящую элиту противника? (Не случайно Россию обвинили во вмешательстве в выборы в США?). Если оно предусматривается;

– как в стратегии России предусматривается силовое воздействие на систему ценностей противника, если, конечно же, оно предусматривается.

Для наглядности изменений в стратегиях попробуем сопоставить нашу современную политику стратегического сдерживания с политикой США, получившей у некоторых экспертов обоснованное название «новой публичной дипломатии», включающей весь спектр возможных и будущих средств стратегии «силового принуждения» («the power to coerce») не только против политических целей (факторов «В»), но и против системы ценностей (факторов «А») и правящей элиты («Д»), которые де-факто сформулировали новую западную стратегию – «стратегию принуждения» («the power to coerce»).

Сравнение характера и средств существующей политики стратегического сдерживания России с западной политикой «новой публичной дипломатией», в основе которой находится стратегия «силового принуждения»

Средства политики российской и западной ЛЧЦ и способы их применения в заявленных стратегиях требуют конкретизации, которую можно представить следующим образом.

Даже самое беглое сопоставление политики России и ее стратегии с политикой и стратегией Запада, а также средств политики стратегического сдерживания России и средств политики «новой публичной дипломатии» западной ЛЧЦ говорит о том, что:

– политика стратегического сдерживания России изначально ограничена по своим целям и средствам только предотвращением «чисто внешнего», преимущественно вооруженного, использования военной силы;

– эта политика ограничена даже в области противодействия использованию военной силы только угрозами территориальной целостности и суверенитета, т.е. угрозам государству, а не ЛЧЦ и нации, например, не идет речь об угрозах таким приоритетам, как национальная идентичность духовные ценности, либо важнейшие национальные интересы;

– в существующей стратегии отсутствует, как минимум, общая, интегрированная, политическая цель для политики стратегического сдерживания (хотя бы в традиционном варианте «обеспечения благоприятных условий для национального развития»), которая должна быть обеспечена силовыми средствами;

– наконец, главное, – политика стратегического сдерживания не предусматривает переноса акцентов в противоборстве между государствами на нации и цивилизации, их системы ценностей и фундаментальные интересы, т.е. фактически игнорирует «направление главного удара» со стороны потенциального противника. Это неизбежно ведет к неточному распределению средств и внимания, а также к неверной расстановке акцентов в политике.

Таким образом нормальная политическая логика требует, чтобы уже сегодня произошли изменения в стратегии России, в частности, внесения существенных корректив в существующую концепцию стратегического сдерживания. Прежде всего в следующих областях:

– во-первых, были четко определены политические цели и конкретные задачи политики стратегического сдерживания с учетом современных реалий, а именно переноса акцента в противоборстве на правящую элиту страны и систему ее национальных ценностей;

– во-вторых, переоценены и использованы в полной мере необходимые для решения этих задач национальные ресурсы и возможности, их объемы и характеристики, в т.ч. и те, которые по разным причинам пока не используются;

– в-третьих, выбраны из всего спектра средств и способов наиболее эффективные, а также наиболее эффективные ресурсы и возможности;

– в-четвертых, спрогнозированы и организованы самые эффективные средства и способы использования национальных ресурсов для достижения поставленных целей и задач.

Иными словами нужна не просто скорректированная, а качественно иная политика современного стратегического сдерживания в противоборстве с западной ЛЧЦ, в которой присутствуют адекватные современным требованиям цели и задачи, выделены ресурсы, а среди политических средств акцент делается уже не только на военные средства насилия, но и на эффективное применение невоенных средств и способов противоборства, а также – что принципиально важно – их синтез – по аналогии с существующей сегодня в США «стратегией принуждения» («strategy of coerce»).

Современное положение в этой области неизбежно ведет к тому, что мы ожидаем и готовимся, во-первых, «не к той войне», которая будет (даже уже началась), а, во-вторых, наше отношение к современному военно-политическому противоборству уже устарело[3].

Политика стратегического сдерживания (в том виде как она сформулировано в последней редакции Стратегии национальной безопасности)[4]  предполагает наши ответные действия фактически только в узком (и, порой, не самом главном) сегменте военно-политического противоборства, игнорируя не только другие области силового противоборства, но и их безусловную приоритетность. Все силовые средства политики искусственно делятся на «вооруженные» и «не вооруженные» («военные» и «невоенные»), а состояние «мира» противопоставляется состоянию «войны».

Это отношение требует политической переоценки. В действительности существует два основных вида отношений между субъектами и акторами МО и ВПО – сотрудничество и противоборство, – которые, в свою очередь, делятся на многочисленные подуровни, причем их количество, актуальность, масштабы и иные характеристики находятся в постоянном динамическом изменении. В самом общем виде противоборство в отношениях между субъектами и акторами можно представить себе следующим образом в форме эскалации элементов насилия в таком противоборстве.

Эскалация элементов насилия в современном противоборстве между субъектами и акторами МО и ВПО

В настоящее время очень важно, чтобы сама правящая элита России определила, на каком этапе противоборстве с западной ЛЧЦ мы находимся. На мой взгляд, в 2014–2016 годы мы устойчиво продвигались к 7-ому этапу в состоянии этих отношений, который может быть приравнен к «ползучему военному конфликту». От полномасштабной войны его отделяет очень узкий промежуток, который пока что западная ЛЧЦ не решается переходить. Но проблема заключается в том, что жесткой грани между 8-м этапом и «набором» из 1–7-го этапов нет. Мы постоянно находились под внешней угрозой и давлением[5]. В частности, еще несколько лет назад бывший помощник бывшего НГШ И. Попов в своем докладе в МГИМО (У) следующим образом достаточно просто, даже примитивно, но образно проиллюстрировал эту ситуацию на простом примере использования невоенных средств в качестве инструмента силовой политики.

Внешнее вмешательство, как уже говорилось выше, направлено не только против традиционных политических целей, как это было до XXI века, но и целенаправленно против правящей элиты и общества с одной стороны и традиционных ценностей с другой. Такое внешнее давление отнюдь не всегда может быть замечено, а его опасность должным образом оценена. Так, например, как точно определить силу давления не того или иного представления на того или иного представителя правящей элиты, который личными, семейными связями, финансовыми интересами, наконец, просто симпатиями, связан со страной-оппонентом? Эта степень влияния может быть оценена в очень широких границах от «нуля» до «абсолютной».

Еще сложнее оценить влияние на систему национальных ценностей, которая может быть внешне и не очень заметной, но очень эффективной. Так, создание тысяч НПО и их финансирование – от абсолютно безобидных «обществ любителей бабочек» до военно-спортивных организаций – в один из моментов может привести к их участию в акция протестов, когда даже небольшие по численности (десятки, сотни человек) организации, объединенные внешним управлением могут «выставить» организованную толпу в десятки тысяч человек, которая может совершить (как в Киеве и других городах) государственный переворот.

Как видно из этого рисунка, существующая российская политика стратегического сдерживания, сформулированная в Стратегии национальной безопасности, имеет очень слабое отношение к реалиям сложившимся в мире в XXI веке. Её необходимо кардинально пересматривать, – как и средства, и способы ее обеспечения в направлении разработки новых средств ведения системного и сетецентрического противоборства. Так, у нас, например, явно не хватает средств и мы не подготовили необходимых способов ведения противоборства в условиях «замораживания» обострения МО и ВПО, а тем более, если, «вдруг», эти отношения стабилизируются или даже улучшаться.

Автор: А.И. Подберёзкин


[1] Путин В.В. Указ Президента Российской Федерации «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации» № 683 от 31 декабря 2015 г.  / http://base.consultant.ru

[2] Там же.

[3] Подберезкин А.И. Третья мировая война против России: введение к исследованию. – М.: МГИМО-Университет, 2015. – С. 29–31.

[4] Путин В.В. Указ Президента Российской Федерации «О Стратегии национальной безопасности Российской Федерации» № 683 от 31 декабря 2015 года.

[5] Попов И.М., Хамзатов М.М. Война будущего: концептуальные основы и практические выводы. Очерки стратегической мысли – М.: Кучково поле, 2016. – 832 с.

 

02.03.2017
  • Аналитика
  • Военно-политическая
  • Органы управления
  • Россия
  • XXI век