Ранее уже говорилось об этапах развития характера войн и СО, отличающихся друг от друга существенными, даже качественными особенностями. В частности, если речь идет о современности, то можно говорить, что основной особенностью развития СО является «социальное» измерение войн конфликтов и СО, добавившее новые характеристики и прежним особенностям войн.

Изначально следует определиться вместе с тем, что понимается в XXI веке под терминами «война» и «стратегическая обстановка», так как в отечественной и зарубежной науке существуют по этому поводу разные точки зрения. Традиционно, надо признать, для исследований природы и сущности современной войны характерно отсутствие единства в трактовке этих основных положений, даже если некоторые из них и утверждают обратное. Плохо, что такое теоретическое, вполне допустимое с научной точки зрения, разногласие, ведет к путанице в формировании стратегии. А еще хуже – к стагнации военно-политической мысли.

Следует отметить, что такая путаница присуще отечественным современным исследованиям. Так, например, в работах ведущих российских в этой области М. Гареева, В. Серебрянникова, М. Шахова и некоторых других ученых в качестве объектов военно-социологической науки определяются «война» и «мир» как глобальная система взаимосвязанных социальных отношений, изменение и обновление которых обнаруживает адаптивную способность войны к изменяющимся условиям современности. По мнению указанных исследователей, это приводит к появлению новых форм войны и новых субъектов военного насилия[3]. Вместе с тем, считают авторы, вооруженная борьба продолжает оставаться главным признаком войны[4]. По мнению М. Гареева, например, «основная суть специфики войны, главный ее признак – в применении вооруженного насилия. Война в подлинном ее смысле связана с военными действиями. Войны с применением одних лишь невоенных средств, по мнению указанного автора, не может быть»[5]. В то же время М. Гареев не отрицает влияния таких форм борьбы, как экономическая, идеологическая, психологическая, информационная и др., они приобретают совсем иной, более ожесточенный и разрушительный характер[6].

Оппонентами М. Гареева по данному вопросу выступают такие ученые как: М. Борчев, В. Гулин, А. Капитанец, по мнению которых, война и вооруженная борьба являются самостоятельными средствами политики, а потому война может протекать без вооруженной борьбы. При этом данные авторы солидарны с тезисом, что на смену кровавым приходят «бескровные», «неболевые», «цивилизованные» войны», в которых цели достигаются не в результате прямого вооруженного вмешательства, а путем применения альтернативных форм насилия: экономического, информационного, психологического, дипломатического. В частности, по мнению В. Гулина «войну отличает не форма насилия, а такие основные ее сущностные признаки: бескомпромиссная борьба с применением средств насилия в течение определенного времени, победа одной из сторон и поражение другой, существенное изменение соотношения сил, а в итоге иная их расстановка»[7]. Данный автор считает, что концепция тотальной войны, сохранившаяся в основе стратегических установок многих государств мира, в том числе России, изжила себя, стала анахронизмом. По его мнению, мир вступает в полосу войн нового поколения, направленных не на непосредственное уничтожение противника, а на достижение политических целей без сражения массовых армий. М. Борчев также считает, что «война как самостоятельное общественно-политическое явление не всегда связана с вооруженной борьбой, но всегда является исключительным средством достижения политических планов»[8].

Известный французский эксперт Жан Жеронимо следующим образом описал стратегию США в отношении России еще в 2012 году: «К настоящему моменту основные гипотезы моей книги (ее первой версии) были полностью подтверждены. В частности это касается мысли о том, что в долгосрочной перспективе США преследуют стратегию сжатия мощи России. В краткосрочной перспективе давление американской державы на российских (и даже китайских конкурентов) может заметно варьироваться. Как это прекрасно иллюстрирует нынешняя стратегия администрации Обамы, необходимость российско-американского компромисса по тому или иному вопросу (системе ПРО или Афганистану) может на непродолжительный период оправдать стратегическое ослабление этого давления. В подобном случае можно говорить о чем-то вроде молчаливого соглашения между двумя историческими врагами времен холодной войны.

Для Вашингтона временное ослабление постсоветской России в период перехода к рыночной экономике стало «полезным» явлением, так как оно открыло ему путь для проникновения в ближнее зарубежье Москвы и в частности на ее европейскую и среднеазиатскую периферию. С точки зрения дальнейшего давления на Россию США без колебаний используют недавние «революционные» волны в арабском мире и применяют ядерный рычаг (посредством ПРО) против интересов Москвы. Как следует из предопределенной Збигневым Бжезински (Zbigniew Brzezinski) схемы, эта «антироссийская» стратегия поддерживается в независимости от международной обстановки и политической ориентации американской администрации. Как следствие, можно говорить об инерционном факторе холодной войны, который, тем не менее, был несколько смягчен при президенте Обаме – российско-американское сближение обязывает. Таким образом, настоящий смысл американской стратегии можно определить лишь с точки зрения ее структурной конфигурации и долгосрочной перспективы[9].

Этот теоретический спор имеет принципиальное политическое значение, а именно: когда можно полагать, что борьба между локальными цивилизациями перешла в стадию войны? Ответ на этот вопрос позволяет, прежде всего, по-иному подойти к выбору средств противоборства, которые соответствуют «порогу войны», а также определению точного характера СО.

В соответствии с «классическим», традиционным определением понятий «СО» и «войны» применительно, например, к ситуации на Украине, там, в 2014 году не было войны и даже военного конфликта, а СО характеризовалась политическим противостоянием. Не было ни объявления войны, ни массового применения вооруженных сил, ВиВТ, ни вооруженной борьбы, хотя и тяжелое вооружение, и авиация, и танки там использовались.

Очевидно, что такие определения устарели. И не только для описания тех или иных вооруженных конфликтов и войн, но и действий, которые им предшествовали и были очевидно враждебными. В данной работе считается, что:

Стратегическая обстановка (СО) формируется разными, в т.ч. военными и мирными средствами для подготовки и ведения войны и является, таким образом, первым этапом такой войны, не зависимо от того, когда она объявляется и как эта война объявляется.

Война в XXI веке включает в себя не только вооруженную борьбу, но и информационную, психологическую, кибероперации и иные силовые (но не вооруженные) средства воздействия.

Средства войны и конфликта могут быть как военные, так и гражданские, как высокотехнологичные, так и примитивные, – в зависимости от обстоятельств и потребностей.

Главным критерием для определения СО, войны и военного конфликта является соответствие целей, средств и способов ведения противоборства потребностям стратегии борьбы локальных цивилизаций. Иначе говоря, если «мирные» кибератаки ведут к поражению или потерям одной из локальных цивилизаций, то это означает, что они являются средствами ведения войны. Или, если инициативы в области образования ведут к издержкам НЧК в межцивилизационной борьбе, то это означает, что такие средства являются военными средствами (или средствами войны). Сказанное означает, что из всех многочисленных возможных сценариев развития СО в мире и регионах в XXI веке в целях практической политики необходимо выделить наиболее вероятный, или хотя бы такую группу наиболее вероятных сценариев развития СО, которая объединяла бы наиболее реальные сценарии противоборства локальных цивилизаций. Собственно эти сценарии и создают основу для современной стратегической обстановки и ее развития в XXI веке.

Представляется, что несмотря на все трудности это можно сделать, если исходить из логики анализа существующего сценария развития локальных человеческих цивилизаций (ЧЦ), его влияния на развитие международной обстановки (МО) и военно-политической обстановки (ВПО)[10], а также «горизонтального» влияния «цивилизация – экономический уклад – технологический уровень» на развитие военного дела.

XXI век характеризуется (и достаточно категорично) усилением межцивилизационного противоборства и соответственно увеличением числа негативных сценариев развития МО и вытекающих из них многочисленных негативных сценариев развития ВПО, отражающим следующую логику:

Это объясняется рядом не только таких субъективных причин как рост агрессивности западной локальной цивилизации, связанных с эгоистическими интересами отдельных групп, но и вполне объективными причинами и особенностями развития ЧЦ. Этот процесс неизбежно умножает число негативных сценариев развития МО, а, как следствие, – ВПО и СО. Это важно признавать, понимая, что требуется общая специальная политика безопасности в качестве ответной реакции на объективные цивилизационные вызовы. Что выглядит очень нереалистично, потому, что буквально на наших глазах активизируются самые негативные сценарии развития человеческой цивилизации, численность и динамику которых требуется отслеживать самым внимательным образом. Эти «локальные» обострения однако вполне укладываются в логику негативных сценариев развития отношений между локальными цивилизациями.

[11]

На фоне увеличения цивилизационных угроз и численности негативных сценариев развития всей ЧЦ, особенно остро становится вопрос о том в каких новых формах будут развиваться отношения между локальными ЧЦ и какими будут сценарии развития МО в будущем. К сожалению, в СССР и России существовало немало неадекватных оценок, которые привели к геополитической катастрофе, но важно, чтобы такие оценки давались точно и своевременно на самом высоком уровне. Об них зависит в конечном счете вся стратегия борьбы.

По мнению некоторых ученых-исследователей, в современных военно-теоретических взглядах на войну, содержащихся в документах военного планирования и реализующихся в практике американского военного строительства нашли свое отражение целый ряд новых тенденций в военном деле. Среди них, в частности, российские военные эксперты В. Евдаков и В. Домрачеев, отмечают[12]:

– значительное повышение напряженности и темпа ведения военных действий, что потребует более высокого, чем прежде, уровня взаимодействия всех видов вооруженных сил, нашедшего свое отражение в концепциях «объединенных сил», «экспедиционных формирований» и ряде других, основанных на широком применении автоматизированных боевых информационно-управляющих систем и ВВТ, созданных на основе последних технологических достижений;

– стремление к первоочередному достижению информационного превосходства над противником как одного из основных условий успешного ведения военных действий, что свидетельствует о повышении роли информационного обеспечения, фактически превратившегося из вида оперативного (боевого) обеспечения действий войск в важнейшую составляющую вооруженной борьбы;

– трансформация в период до 2015–2020 гг. логико-временного построения операции, выделение в ее структуре логической последовательности этапов, выстроенных по степени важности и обеспечивающих эффективное достижение целей военных действий на фоне непрекращающегося информационно-психологического воздействия на население и вооруженные силы противника;

– расширение пространственной сферы ведения военных действий, предоставляющее возможности всеобъемлющего воздействия на противника одновременно в воздушно-космическом пространстве, на суше и на море, в информационной сфере на всю глубину его территории (оперативного построения сил) и с различных направлений[13];

– сохранение «операции» как главной и основной формы ведения военных действий, появление новых видов операций (космических, противоракетных, информационно-психологических, радиоэлектронно-огневых, роботизированных и др.);

– переход от количественных критериев расчета соотношения боевых возможностей к качественным, выход на ведущее место соотношения по высокоточному оружию, оружию на новых физических принципах;

– относительное снижение роли наземных сил в достижении целей военных действий и выход на первый план видов вооруженных сил, на вооружении которых имеется высокоточное оружие и оружие на новых физических принципах (военно-воздушные, военно-морские, космические силы, а также войска радиоэлектронной борьбы)[14];

– сокращение сроков выполнения боевых задач и общего времени проведения операции, связанное с высокой эффективностью оружия;

– уменьшение нарядов высокоточных сил и средств поражения, необходимых для решения типовых задач, непосредственно влияющее на необходимость и масштабы применения ядерного оружия;

– усиление централизации и автоматизации управления, с одной стороны, и децентрализации исполнения (предоставление нижестоящим командирам полной самостоятельности при выборе сил, средств и способов действий) – с другой;

– появление новой концепции ведения военных действий в едином информационном пространстве с использованием объединенных информационно-управляющих сетей и формирования высокой сетевой архитектуры - глобальные и локальные информационные сети[15].

При этом подчеркивается, что в соответствии с национальной военной стратегией США применение группировок американских вооруженных сил должно осуществляться в соответствии со следующими принципами:

– военная сила должна применяться решительно и целенаправленно, что требует заблаговременного и тщательного анализа обстановки[16];

– вооруженные силы должны применяться комплексно в интересах максимального использования уникальных возможностей каждого вида вооруженных сил;

– применение вооруженных сил США предпочтительно в составе военно-политических союзов или коалиционных группировок войск (сил)[17].

В целом, за счет создания и принятия на вооружение новых боевых и обеспечивающих систем и средств планировалось существенно повысить способность вооруженных сил вести решительные боевые действия и достигать всеобъемлющего превосходства над любым противником. В то же время каждый из них должен применяться в боевой обстановке по своему предназначению и служить инструментом, усиливающим возможности человека в бою.

[18]

Автор: А.И. Подберёзкин, доктор исторических наук, профессор МГИМО(У), директор Центра Военно-политических исследований