Адекватность оценок, как ни странно, зависит не от реалий, а от идеологических позиций и личных (групповых) интересов тех или иных слоев правящей элиты. Простой пример – выделение ресурсов на Сколково. Если бы эти 55 млрд рублей были выделены на существующие 14 наукограды, то мы бы получили невероятный инновационный прорыв[2].

 

Другой очевидный пример – отношение к военным угрозам России: от предсказаний близкой войны (ГШ, М. Леонтьев, Ш. Султанов и др.) до безмятежного спокойного существования страны вне рисков и угроз (А. Арбатов, С. Рогов и др.).

 

Оценка новых вызовов и угроз национальной безопасности России в Концепции внешней политики России (в редакции 2008 года), не отражала, приоритетности таких угроз.

 

В новой редакции Концепции внешней политики России от 12 февраля 2013 года оценка ситуации в Евразии дается уже более адекватна существующим реалиям. Важно (с точки зрения приоритетности этой проблемы) и то, что эта проблема вынесена в начало документа, а именно во второй абзац раздела «Современный мир и внешняя политика Российской Федерации»: «6. Продолжают сокращаться возможности исторического Запада доминировать в мировой экономике и политике. Происходит рассредоточение мирового потенциала силы и развития, его смещение на Восток, в первую очередь в Азиатско-Тихоокеанский регион. Выход на авансцену мировой политики и экономики новых игроков на фоне стремления западных государств сохранить свои привычные позиции сопряжен с усилением глобальной конкуренции, что проявляется в нарастании нестабильности в международных отношениях.

 

7. На фоне снижения опасности развязывания крупномасштабной войны, в том числе ядерной, меняется военное соотношение сил между различными государствами и группами государств. Стремление к наращиванию и модернизации наступательных потенциалов, созданию и развертыванию новых видов вооружений размывает структуру глобальной безопасности, цементируемую системой договоров и соглашений в области контроля над вооружениями»[3].

 

Представляется спорным положение Концепции о «снижении опасности развязывания крупномасштабной войны» по меньшей мере по двум соображения. Во-первых, стремительно увеличивается потенциал ударных высокоточных средств неядерного поражения, который практически уже превратился в средство для ведения крупномасштабных войн, т.е. в стратегическое средство. В том числе и по отношению к России. Вместе с развитием новых систем ПВО–ПРО, сетецентрических войн этот потенциал возвращает военной силы функцию «используемого» инструмента внешней политики.

 

Во-вторых, стремительно усиливается радикальный ислам, который в целом ряде стран уже захватил господствующие позиции. Как справедливо заметил исследователь МГИМО(У) А.В. Крылов, «Наиболее заметным последствием т.н. "арабской весны" стало укрепление политических позиций радикального ислама в мусульманских странах, особенно в тех, где произошла смена правящих режимов. По мере развития массового протестного движения в странах Северной Африки и Ближнего Востока в западных политических и политологических кругах укоренился достаточно спорный штамп, в соответствии с которым пришедшие на смену "засидевшимся" автократам представители нового поколения политиков якобы способны положить конец эпохе авторитарного правления и начать позитивные демократические преобразования. Несмотря на весьма затратные усилия США и Евросоюза по поддержке оппозиционеров, мало кто серьезно рассчитывает на то, что в скором времени новые элиты Туниса, Египта или, тем более - Ливии или Йемена, будут развивать те формы парламентской демократии, которые соответствуют, собственно, западным понятиям об этом институте государственного управления. Даже Госдепартамент США вынужден был признать, что арабские "революции" и нестабильность в Мали предоставили исламистам и террористам (т.е. силам явно далеким от общепринятых канонов демократии) возможность расширить влияние в регионе»[4].

 

Из Концепции вместе с тем видно, что у руководства страны есть понимание того, что ситуация в мире становится все более опасной и менее предсказуемой. Есть и понимание того, что ситуация не упрощается, не стабилизируется, а осложняется, во многом из-за новых угроз: «На первый план в современной международной политике выходят имеющие трансграничную природу новые вызовы и угрозы, стремительно возрастают их уровни, диверсифицируются их характер и география – формулирует новая редакция Концепции. – «Прежде всего, это опасность распространения оружия массового уничтожения и средств его доставки, международный терроризм, неконтролируемый трафик оружия и боевиков, радикализация общественных настроений, провоцирующая религиозный экстремизм и этноконфессиональные антагонизмы, нелегальная миграция, морское пиратство, незаконный оборот наркотиков, коррупция, региональные и внутренние конфликты, дефицит жизненно важных ресурсов, демографические проблемы, глобальная бедность, экологические и санитарно-эпидемиологические вызовы, изменение климата, угрозы информационной и продовольственной безопасности»[5].

 

Таким образом новая редакция Концепции дает довольно полный перечень не только традиционных, но и новых угроз. Кроме того в Концепции обозначены основные средства противодействия традиционным и новым угрозам, которые формируют основу для евразийской стратегии России, а именно:

 

– соблюдение универсальных принципов равной и неделимой безопасности (в т.ч. применительно конкретно к Евразии);

 

– замена блоковой системы на «сетевую дипломатию» и «гибкие формы участия в многосторонних структурах»;

 

– повышение значения («наряду с военной мощью») таких факторов влияния как «экономические, правовые, научно-технические, экологические, демографические, информационные»;

 

– «повышение веса» духовного и интеллектуального развития населения, роста его благосостояния, повышения уровня инвестиций в человека[6].

 

Вместе с тем это достаточно общее перечисление средств противодействия традиционным и новым угрозам не конкретизируется к вполне конкретным странам, событиям и явлениям, которые могли бы внести резкий диссонанс в «консолидированную позицию» российской элиты. Так, повышение духовного и интеллектуального уровня «слабо связано с хроническим недофинансированием культуры, науки и образования, а «замена блоковой системы на сетевую» вообще выглядит как утопия, далекая от реальности.

 

Или другой яркий пример «разлома» элит: позиция по вопросу о перспективах «сланцевой революции», которую одна часть элиты считает катастрофой для экономики России, а другая – публично игнорирует. Но ни первая, ни вторая не предлагает средств для ее нейтрализации. Между тем они (средства) не могут быть универсальными для всех стран. Как пишет исследователь МГИМО(У) Т. Полякова, «Если рассматривать вопрос на страновом уровне, то существует 2 группы стран, где разработка сланцевого газа может оказаться наиболее привлекательной.

 

Первая группа состоит из стран, которые в настоящее время сильно зависят от импорта природного газа, имеют, по крайней мере, некоторую инфраструктуру добычи газа, и оценки их ресурсов сланцевого газа являются существенными по отношению к текущему потреблению газа. Для этих стран развитие добычи сланцевого газа может существенно изменить в будущем газовый баланс, мотивировав развитие добычи такого газа. В эту группу стран входят Франция, Польша, Турция, Украина, Южная Африка, Марокко и Чили. Кроме того, сланцевый газ в Южной Африке является ресурсом, который особенно привлекателен для использования в качестве сырья на существующих газовых предприятиях, производящих жидкие углеводороды, такие как GTL и CTL.

 

Вторая группа состоит из тех стран, где оценка ресурсов сланцевого газа велика (например, выше 200 трлн куб. футов), и там уже существует развитая инфраструктура добычи природного газа для внутреннего использования и/или для экспорта. В дополнение к США, к этой группе стран относятся Канада, Мексика, Китай, Австралия, Ливия, Алжир, Аргентина и Бразилия»[7].

 

Если рассматривать вопрос на страновом уровне, то существует 2 группы стран, где разработка сланцевого газа может оказаться наиболее привлекательной.

 

Первая группа состоит из стран, которые в настоящее время сильно зависят от импорта природного газа, имеют, по крайней мере, некоторую инфраструктуру добычи газа, и оценки их ресурсов сланцевого газа являются существенными по отношению к текущему потреблению газа. Для этих стран развитие добычи сланцевого газа может существенно изменить в будущем газовый баланс, мотивировав развитие добычи такого газа. В эту группу стран входят Франция, Польша, Турция, Украина, Южная Африка, Марокко и Чили. Кроме того, сланцевый газ в Южной Африке является ресурсом, который особенно привлекателен для использования в качестве сырья на существующих газовых предприятиях, производящих жидкие углеводороды, такие как GTL и CTL.

 

Вторая группа состоит из тех стран, где оценка ресурсов сланцевого газа велика (например, выше 200 трлн куб. футов), и там уже существует развитая инфраструктура добычи природного газа для внутреннего использования и/или для экспорта. В дополнение к США, к этой группе стран относятся Канада, Мексика, Китай, Австралия, Ливия, Алжир, Аргентина и Бразилия.

 

Таким образом в период 2010–2013 годов происходил определенная, даже существенная корректировка внешней и военной политики России, – причем не только на политико-концептуальном, но и на практическом и дипломатическом уровне. В частности, выступая на традиционной встрече в МИДе в июле 2012 года, В. Путин заметил: «Международные отношения постоянно усложняются, вы это сами чувствуете практически в ежедневной работе. Сегодня, к сожалению, мы не можем оценить их как сбалансированные и стабильные, наоборот, нарастают элементы напряжённости и неопределённости, а доверие, открытость остаются, к сожалению, часто невостребованными.

 

Мировое сообщество по-прежнему далеко от создания основ универсальной и неделимой системы безопасности. На словах все вроде бы «за», но на деле значительное количество наших партнёров стремится обеспечить лишь собственную неуязвимость, забывая, что в современных условиях всё взаимосвязано. Большинство вызовов и угроз носит, безусловно, транснациональный характер. Эти угрозы известны: распространение оружия массового уничтожения, терроризм, религиозный экстремизм, наркотрафик, загрязнение окружающей среды, нехватка продовольствия и пресной воды»[8].

 

Из этой оценки следует, во-первых, что В. Путин признает нарастание напряженности и недоверия, а, во-вторых, повторяет перечень традиционных угроз, имеющих в XXI веке «транснациональный характер».

 

Между тем в такой оценке не хватает, на мой взгляд, актуальности и выделения приоритетности некоторых системных угроз, их точного описания, а, значит, отстает процесс и разработка мер по их противодействию. Как увидим эти системные угрозы выходят за рамки собственно внешней и военной политики, но оказывают на эти области огромное влияние. В частности, трех наиболее опасных угроз для России в Евразии:

 

– ослабление позиций России в Евразии и АТР;

 

– растущему сопротивлению со стороны внешних сил и части национальных элит идее евразийской интеграции;

 

– растущего отставания России в развитии национального человеческого потенциала.

 

Эти угрозы – не только наиболее актуальны для современной России и требуют соответствующего отношения и понимания элиты, но и носят концептуальный и системный характер, отражаются на всех аспектах национальной безопасности страны – от политики модернизации до финансовой и социальной политики[9]. На возможность России противодействия традиционным и новым угрозам в Евразии будут оказывать решающее влияние такие факторы как идеология, лидерство в НЧП, качество НКО, информационные (прежде всего сетевые) ресурсы, влияние которых существенно усиливаются по сравнению с традиционными факторами силы – военными, экономическими, финансовыми и дипломатическими. Например, инвестируя в электроэнергетику Киргизии и ее вооруженные силы миллиарды долларов, Россия конкурирует с США и странами Евросоюза, которые инвестируют в сотни раз меньше, но непосредственно – «точечно» и адресно – в развитие отдельных хозяйств и конкретные организации.

 

Новые вызовы и угрозы в Евразии вытекают из самого характера развития наций и государств в XXI веке, который определяется возможностью «рывка» (как, например, в Казахстане) и быстрым изменением соотношения сил, не связанного непосредственно с лидерством того или иного великого государства в Евразии. Так, характеризуя вероятное развитие мировой ситуации и, соответственно, вытекающих из этого процесса угроз, академик Н. Симония достаточно категорично отмечает: «… проблема догоняющего развития в рамках индустриально развитых стран мира, видимо, не будет решаться в традиционном для прежних эпох духе – переход лидерства в формационном развитии от одной державы к другой (Португалия vrs. Нидерланды, Англия vrs. Франция, и, наконец, США) и в острейшем, в том числе вооруженном, противоборстве. Не будет оно и столь длительным, так как новые информационно-технологические производительные силы придают необычайное ускорение всем современным мировым процессам во всех сферах жизни человечества. Тем более что глобализация на основе информационных технологий во многом облегчает взаимопроникновение и расширяет взаимозависимость все большего числа государств мира, в том числе и из группы развивающихся и переходных стран»[10].

 

Таким образом выбор эффективных мер противодействия традиционным и новым угрозам переносится во многом от традиционного набора внешнеполитических, экономических и военных средств в область выбора нетрадиционных средств противодействия – информационных, культурно-ценностных и идеологических, сетецентрических, гуманитарных и т.д., без разработки которых говорить об эффективной внешней политики в Евразии невозможно. Внешняя политика становится все более системным инструментом влияния, где появление новых инструментов (например, средств ВКО, информационных ресурсов и НКО) будет предопределять ее эффективность.