Существует ряд возражений против
жесткой дихотомии между политикой и наукой^[1]

Авторы толкового англо-русского политического словаря

Развитие ЛЧЦ и новых центров силы будет иметь для МО и ВПО в мире как позитивные, так и негативные последствия, хотя активно обсуждаются (как правило, только в позитивном ключе) только позитивные аспекты этой тенденции. В концепции внешней политике России этому явлению была дана очень взвешенная и содержательная оценка, в которой подчёркивается идея «обострения противоречий» и «сокращения возможностей исторического Запада доминировать в мировой экономике и политике», а также того, что «конкуренция ... приобретает цивилизационный характер, форму соперничества ценностных ориентиров»^[2].

В конечном счете усиление цивилизационного характера борьбы становится, по справедливой оценке Концепции, «главной тенденцией современного этапа мирового развития» (подч. – А.П.), что, в свою очередь, «повышает роль фактора военной силы в международных отношениях»^[3].

Этот очевидный и даже  банальный факт, однако, во-первых, отнюдь не разделяется всеми представителями правящей российской политической и научной элиты, которые  отрицают цивилизационный характер противоречий и стремление Запада к безусловному военному доминированию, а, во-вторых, ограничивается простой констатацией этих двух важнейших тезисов и, как правило, не позволяет нам сделать предположения, а тем более прогноз о характере и масштабе этих последствий. Политическое отношение западников в России к этой проблеме понятно.

Другими словами, в интересах стратегического прогноза сценария развития МО и, ка следствие, его части – ВПО, необходимо попытаться посмотреть на эти две тенденции – усиления цивилизационного характера борьбы и повышения роли военной силы – подробнее, прежде всего, с точки зрения их последствий для развития нынешнего базового сценария развития МО. Данное мною в 2014 году этому базовому сценарию условное название в его конкретном «Варианте № 2» («Усиление военно-силового давления»), развивающемся в 2014–2021 годы, можно назвать вполне адекватным, соответствующему реалиям и вполне обоснованным даже с формальной, политико-нормативной точки зрения. Более того, развитие ВПО в последние 6 лет подтвердило эту оценку.

Для нас особенно важно попытаться рассмотреть возможные основные последствия развития негативных тенденций этого базового сценария с точки зрения наиболее обоснования эффективного ответа – стратегии противодействия России. Абстрактное рассуждение о выборе такой стратегии неизбежно ведет к выводу о необходимости трансформации существующей стратегии,  которая нормативно была сформулирована в Стратегии национальной безопасности от 31 декабря 2015 года, в некую новую стратегию, которая отражала бы полнее те реалии, которые сформировались в 2015–2021 годах[4].  Как представляется, логика подсказывает, что теоретически существовало 4 наиболее приоритетные варианта такой трансформации политической стратегии:

Вариант № 1. «Оставить как есть» существующую Стратегию в условиях ухудшения существования России с точки зрения нарастания внешних опасностей и угроз и внутренней нестабильности. Этот вариант малореален потому, что в период 2015–2021 годов внешние и внутренние условия для существования и развития России постоянно ухудшались. «Вернуться» к условиям существования России до 2014 года (а на самом деле, до 2007 года) можно было только полностью отказавшись от значительной части суверенитета и национальной идентичности, что приемлемо только для небольшой части либерального общества в России, которое пренвратилось окончательно в антироссийскую оппозицию.

Вариант № 2. «Сохранение формально СНБ» в прежних внешних и внутренних условиях (меняя её отчасти ситуативно), т. е. условиях развития МО 2019–2021 годов. Это также маловероятно потому, что динамика усиления военно-силового давления на РФ и ухудшения сценария развития МО последних лет не оставляет сомнений в том, что остановить этот процесс быстро (даже ценой уступок) не удастся.

Вариант № 3. «Активизация политики России» во внешнем мире и в социально- экономическом плане. Это, по сути, нынешний вариант СНБ, который в действительности означает только имитацию активности и движения. Публично провозглашаемые действия и акции, как правило, не подкреплены реальными действиями ни в области внутренней, ни внешней политики. Другими словами, декларируя «Вариант № 3», власть в реальности либо не может его реализовать, либо не хочет.

Вариант № 4. «Мобилизационный» вариант СНБ, предполагающий не только ресурсную, но и политико-идеологическую мобилизацию нации для ускорения своего развития и усиления возможности противодействия силовому давлению извне.

Этот «набор» я предложил в 2014-2020 годах. На рисунке ниже демонстрируются эти 4 принципиальных выбора СНБ России и содержательное их наполнение в нормативных стратегиях национальной безопасности.

По факту, как оказалось, в декабре 2021 года Россия выбрала 4-ый вариант, хотя еще летом казалось, что её правящая элита будет « колебаться» между последними двумя вариантами. «Ультиматум» В.Путина – стал решительным шагом в направлении 4-го варианта, хотя насколько он окажется окончательным выбором покажет ближайшее будущее.

Нередко в политике и политологии переход к многополярности трактуется однозначно как позитивное явление, прежде всего, как сокращение возможностей для западной военно-политической коалиции силового давления на Россию. Это может быть в реальной политике верным, но может и не быть: появление новых центров силы может привести к возникновению уже не только опасностей и угроз «с Запада», но и «с Востока», «с Юга» и даже «с Севера». Вместо одного комплекса угроз может появиться несколько, а, учитывая нарастающие цивилизационные особенности таких угроз (достаточно напомнить о расовых волнениях в Европе и США в 2019–2021 годах), можно констатировать только одно – многополяность ведет не к исчезновению угроз, а к их умножению. Причем, принимая во внимание ту особенность, которую представляет собой российская ЛЧЦ – её национальная идентичность, история, территория, ресурсы – эти угрозы могут стать для неё вполне реальными. События на Украине и в Белоруссии показали это нагнлядно.

Это – просто факт, который важно признать потому, что «многополярность» рассматривается пока что исключительно как положительное явление современности и будущего. Просто потому, что это понятие - антоним «однополярности», существующей сегодня в мире. Но уход от одного опасного состояния МО к другому может быть не уход в безопасность, а в еще большую опасность. Об этом пока что говорят очень мало. Между тем уже сегодня могут настораживать определенные возможные последствия будущей многополярности, например, на примере развития КНР[5]. Так, на примере темпов роста ВВП Китая всего за 5 лет, когда каждый год экономика КНР прибавляла в объёме примерно равному объему всей экономики России, видно, что в конечном счёте огромная экономика Китая станет основой для внешней экспансии в целях развития из-за демографических и ресурсных требований, которые изначально могут быть «скромными», но неизбежно будут нарастать по мере усиления экономики и демографического прироста в стран. Решения ЦК КУПК осенью 2021 года свидетельствуют о резкой активизации внешней политики Китая.

Простая экстраполяция может добавить, например, что к 2050 году экономика КНР может достигнуть 100 трлн. долл., а численность населения 2 млрд. человек. При сохранении тех же темпов развития России и её населения, которые были последние 30 лет (т. е. сценариев № 1, № 2, и № 3), соотношение ВВП России и КНР будет 1:50, а населения 1:15.

Но даже в среднесрочной перспективе развитие многополярности в мире при сохранении существующей стратегии развития нашей страны не сулит ничего хорошего. Сохранение темпов роста ВВП КНР, США и Индии после 2025 года будет равнозначно ежегодному приросту больше, чем вся экономики России. То есть за один-единственный год экономика этих стран будет увеличиваться на объем всей экономики России.

Но, главное, мы не можем прогнозировать военно-политических последствий этого мирового развития. И не только в мире, но и в отношении отдельных стран. Так, расходы на оборону КНР в эти годы росли быстрее прироста всего ВВП. Как следствие – расходы на оборону стран-лидеров будут расти опережающими темпами, а соотношение военных расходов быстро меняться не в пользу России: если в 2018 году такое соотношение между Россией и США было 1:10, а в 2020 – 1:15, то к 2025 году оно вырастет, как минимум, до 1:20 (40 млрд. долл. к 1000 млрд. долл.), а со всей западной коалицией, учитывая давление США на союзников и партнеров, – еще больше. Естественно, что это прямо отражается на военно-технических возможностях сторон, в частности, качестве и количестве средств ВКС, которые приобрели решающее значение для вооруженного противоборства в последние десятилетия. Как свидетельствует опыт Югославии, Ирака, Сирии, военные действия в основном ведутся, а их результаты предопределяются результатами и возможностями средств ВКС, чья стоимость стремительно растет. Так, один час полета истребителя-бомбардировщика фактически равняется годовой зарплате среднего европейца.

Но изменится соотношение сил не в пользу России и с другими странами, прежде всего, быстро развивающимися Китаем, Индией, Индонезией, Пакистаном и др. государствами, чей экономический потенциал может уже превосходить российский. Эти тенденции внесут свои коррективы в расстановку сил в мире уже в 20-е годы нашего века, но радикально изменят МО через 10–15 лет.

В ещё большей степени произойдут изменения в соотношении сил между Россией и странами западной военно-политической коалиции, которые иначе как радикальными, качественными назвать нельзя. Эти изменения накапливались три последних десятилетия, но уже к настоящему времени превратились в изменения качественного порядка. Если в 70–80-е годы прошлого века мощь СССР уступала мощи США и их союзников в несколько раз, то в настоящее время – уже в десятки раз, а через 10–15 лет – почти в 100 раз.

Особенно быстрыми темпами в мире растут новые, наукоёмкие отрасли экономик, что хорошо видно на примере подотраслей интернета вещей, измеряемых к 2025 году в триллионах долларов. Этот пример в принципе иллюстрирует ситуация с разницей в уровнях развития в наукоемких областях России и других ЛЧЦ намного лучше, чем в целом в экономике.

Естественно, что такое соотношение сил имеет прямое отношение к соотношению сил в оборонных отраслях промышленности и НИОКР, о чем я подробно описал в разделе работы «Промышленная политика», опубликованной в 2020 году^[6].

Неравномерность в развитии основных субъектов ВПО видна хорошо на временном отрезке с 1990 года, но особенно после 2008 года т. е. за последние десять – двенадцать лет. Как видно из графика, с 1990 года нарастание отставания России от США, КНР и Индии происходило возрастающими темпами. Но еще быстрее происходило качественное отставание России, когда в передовых странах полностью менялась структура и эффективность экономики.

Учитывая, что динамика роста ВВП и демографических факторов после 2018 года вероятно остается для России такой же негативной, растущее отставание России превращается в геополитическую угрозу национальной безопасности. Об этом ясно сказал в своём послании ФС РФ В.В. Путин 1 марта 2018 года.

Россия, опираясь по-прежнему на сырьевую энергетику, не смогла в 2014–2020 годы не только перейти на технологические рельсы развития четвертой промышленной революции, но и стремительно теряла свои преимущества от монопольного экспорта углеводородов и другого сырья. В этой области происходили решительные перемены, связанные не только с ростом конкуренции со стороны КСА и США, но и переходом экономики развитых стран на качественно новые условия использования энергии. Так, в 2020 году в Германии уже приняли Стратегию развития водородной энергетики и водородных технологий, сосредоточив внимание, прежде всего, на зеленом водороде, полученном из возобновляемых источников энергии. Планы охватывают не менее 9 млрд евро инвестиций и призваны помочь обезуглеродить (ликвидировать уголь) промышленность этой четвертой по величине экономики в мире и первой экономики в Европе.

Германия также намерена таким образом обеспечить экспорт, создать к середине столетия национальные производственно-сбытовые цепочки и сотни тысяч рабочих мест, одновременно обезуглероживая свою экономику, а также справиться с последствиями кризиса после COVID–19.

До настоящего времени водород почти полностью производился из ископаемого топлива (почти 99%), но в качестве чистого топлива он является ключом к достижению климатической нейтральности, особенно для таких секторов, как морской транспорт, авиация и промышленность. Тем не менее, эксперты предупреждают, что это не является решением всех проблем: из-за ограниченных производственных и импортных мощностей зеленого водорода, энергоэффективность и электрификация должны быть первоочередным выбором во многих секторах.

В стратегии признается, что только водород, получаемый из возобновляемых источников энергии, является «устойчивым в долгосрочной перспективе» и что это область приоритетных инвестиций.

Создание 10 ГВт национальных мощностей за счет экологически чистого электролиза водорода, произведенного в Германии не позднее 2040 года, половина из которых (5 ГВт) должна быть создана к 2030 году (нынешняя доля на мировом рынке составляет около 20 процентов).

Германия хочет сосредоточить использование водорода на судоходстве, авиации, перевозках тяжелых грузов и промышленности (начиная с металлургической и химической промышленности). Эти сектора будут первыми, кто получит выгоду от рыночных стимулов для обеспечения конкурентоспособности зеленого водорода (таких, как тендеры по электролизу или системы квот). 7 млн евро из 130-миллионного пакета помощи после COVID–19 пойдут в эти сектора.

Формируется ускоренно цивилизационная угроза!

Именно с 1990 года отставание России становится не только относительным, но и абсолютным, что хорошо видно в сравнении с двумя «провалами» – гражданской и Великой отечественной войной.

Революция и Гражданская война остановили развитие России на 15–20 лет. А компенсация этого отставания произошла в годы Великой депрессии, когда Россия оказалась рынком сбыта для терпящих кризис перепроизводства европейский стран и США.

Сверхзадача – не допустить таких провалов в период до 2025 года!

Если относительно последствий  – негативных и позитивных – развития западной ЛЧЦ мы можем строить какие-то предположения и даже долгосрочные прогнозы, то в отношении будущей политики других ЛЧЦ, о которых мы знаем чрезвычайно мало, мы не имеем сколько-нибудь точных научных знаний и вынуждены полагаться на субъективные представления и рассуждения, относящиеся не столько к научной, сколько религиозной, культурно-исторической, психологической и другим областям, в которых выражены особенности развития тех или иных представителей ЛЧЦ^[7].

Между тем очень быстрое экономическое развитие некоторых ЛЧЦ уже привело к не менее быстрому социально-политическому, научно-техническому и военному развитию этих новых влиятельных субъектов ВПО, что неизбежно приведёт к росту их внешнеполитических амбиций и военных возможностей. Об этом уже наглядно свидетельствует не только результат развития Китая и Индии, но и Пакистана, Индонезии, Мексики и целого ряда других стран^[8]. Они достаточно быстро превращаются во влиятельных субъектов региональной и даже мировой политики, а прогнозы их экономического роста можно (с определенной степенью условности) экстраполировать на государственную мощь и внешнеполитические амбиции к середине века.

В частности уже видно, что «первая десятка» экономических стран-лидеров к 2050 году будет выглядеть по-иному. Причём в первой пятёрке останется только одно западное государство – США. Т. е. традиционные страны, формирующие сегодня «лицо мира» – ОЭСР, – станут державами второго эшелона. Этот сдвиг в расстановке сил можно сопоставить со сдвигом в начале ХХ столетия, когда традиционные лидеры мира – Великобритания, Франция и Германия – вдруг превратились в державы второго эшелона, сохранившие лишь некоторые атрибуты бывших стран-гегемонов.

Более того, оказывается, что и во втором эшелоне их могут потеснить державы, о которых в прежние годы не было принято говорить как о факторах решающего влияния на формирование повестки дня МО и ВПО: Вьетнам, (возможно) объединенная Корея, Филиппины, Нигерия, Египет, Турция и целый ряд других государств могут вплотную приблизиться к странам-лидерам, образовав мощный «второй эшелон».

Сказанное означает, что по сути дела образуется не 5–6 новых центров силы и ЛЧЦ, и их коалиций, а 10–12, может быть даже больше. Так, объединенная исламская коалиция (даже в случае её разделения на две части – сунитскую и шиитскую – во главе с разными лидерами) сможет вполне составить конкуренцию не только России, но и США, и Китаю, и Индии, и другим военно-политическим коалициям. Для России это может означать появление новых, помимо традиционных, «партнёров- соперников». Например, среди исламской коалиции, либо китайской, либо созданной на европейских и советских обломках коалиции во главе, например, с Польшей.

Сегодня очевидно, что Китай и Индия будут мощными экономическими центрами силы к середине века. Это понимают практически все, но если в США, осознавая эти перемены, полагаются на сохранение военно-технологического превосходства, как минимум, на обозримую перспективу, то в других странах, которые могут стать союзниками КНР и Индии, пока что эти тенденции просматриваются слабо. Между тем можно попытаться представить себе мощную коалицию во главе с Индией в бассейне всего Индийского океана, либо не менее мощную китайскую коалицию, охватывающую весь Юго-восток и даже территорию Филиппин, Индонезии, Австралии и Новой Зеландии.

Особая роль при этом будет принадлежать новым экономическим гигантам, которые смогут в середине века, на мой взгляд, навязать свою повестку дня в мире, отодвинув в сторону не только Россию и Европу, но и США. На мой взгляд, быстрое развитие «новой семёрки» может привести к тому, что именно эта группа стран начнёт доминировать не только в экономике, но и в военно-политической области.

Эти новые страны хотят отстаивать свои интересы, в том числе, участвуя в формировании международной повестки дня, задавая свою тональность, особенно в том, что касается регионов, где формируются соответствующие центры силы – Китай, Индия, Бразилия, в известной степени Южная Африка. Хотя на Африканском континенте есть страны и покрупнее, но устойчивость развития характерна пока только для ЮАР.

Повторю еще раз, это тенденция, в ходе которой новые формирующиеся центры силы берут на себя ответственность за обеспечение безопасности и стабильности в своих регионах и в целом на международной арене. Этот процесс невозможно остановить, потому что, по большому счету, многополярность – это отражение реально существующего культурно-цивилизационного многообразия современного мира и, конечно же, желаний народов самим определять свою судьбу и стремиться к установлению справедливости примерно так, как ее видели те, кто писал Устав ООН, где все основополагающие принципы, сохраняющие свою актуальность и сегодня, закреплены, являясь универсальными для всех государств.

Так, нас интересуют, прежде всего, военно-политические последствия будущей многополярности, в частности:

– когда военные потенциалы Китая и Индии в 2025 году станут сопоставимыми с потенциалами России и США;

– когда потенциал исламской ЛЧЦ (или её частей) станет доминировать на Ближнем, среднем Востоке и в Центральной Азии;

– когда потенциал Бразилии сможет доминировать в Латинской Америки в качестве региональной сверхдержавы.

Эти ЛЧЦ и государства отнюдь не гарантируют Россию от^[9]:

– опасного развития национализма и шовинизма – китайского, индийского, исламского, бразильского и т. д., – что уже не раз проявлялось в истории, а тем более от канализации этих амбиций во внешней политике в антироссийском направлении;

– превращение этих центров силы в «политический» ислам, буддизм и др. идеологии и агрессивные мировоззрения, которые, также как и сегодня либеральный протестантизм, будут претендовать на универсальность;

– столкновения, в т. ч. вооруженного, с российской ЛЧЦ или Россией, или нападок на этнических или неэтнических русских, как это было во время периода «дружбы» между КНР и СССР в 60-е годы, или русских погромов в Средней Азии, на Северном Кавказе и Казахстане;

– использования части населения и территории России против основной территории и нации, как это было на Украине, где за короткий период времени превратили часть граждан в русофобов. То, что это пока не является в Евразии доминирующей тенденцией, отнюдь не означает, что это будет в будущем^[10].

Причем эти оценки могут иметь огромное значение не только для внешней, но и внутренней политики России. Так, рост влияния исламской ЛЧЦ неизбежно ведет к усилению политического ислама не только во всем мире, но и, в частности, в России. Свидетельством этому стали события в Мьянме и реакция на них мусульман России. Трагедия мусульман-рохинджа в мьянманском штате Ракхайн, сотни которых были убиты в столкновениях с правительственными войсками, а более 120 тыс. вынуждены покинуть страну и стать беженцами в Бангладеш, оказалась неожиданно близка российским верующим. 3 сентября в Москве на Большой Никитской улице прошел несанкционированный митинг – мусульмане протестовали против геноцида народа рохинджа, который, по их мнению, в Мьянме организованно проводят правительственные войска. Акция напротив посольства Мьянмы собрала несколько сотен: один из ее участников, выложивший видеозапись митинга в Facebook, оценил количество собравшихся в 1–1,5 тыс. протестующих. На следующий день, 4 сентября, в столице Чеченской Республики Грозном прошел еще один митинг, на этот раз согласованный и куда более масштабный. Участие в нем принял глава Чечни Рамзан Кадыров^[11].

Кроме Москвы 3 сентября несанкционированный митинг состоялся еще и в Махачкале, – но и участие в них представителей Чеченской Республики. Так, в Москве у мьянманского посольства стихийно развивавшуюся ситуацию быстро взяли под свой контроль представители депутата Государственной думы Адама Делимханова. Именно они призывали собравшихся к порядку и давали команду отойти на тротуар для пропуска полицейского транспорта. Они же объявили о том, что сотрудники эвакуированного посольства не смогут принять представителей протестующих, заверили собравшихся в том, что связь с ними есть «через МИД», и организовали сбор подписей под петицией на имя российского президента, призывающей вмешаться в ситуацию в Ракхайне.

Из российских политиков – и статусных членов уммы – лишь Кадыров сумел не только отреагировать на события в Мьянме, но обратить стихийное недовольство ими себе на пользу. О борьбе за политическое представительство российских мусульман и своем видении ситуации «НГР» рассказал государственный советник 1 класса, президент информационно-аналитического центра «Религия и общество» Алексей Гришин. По его мнению, политический ислам, который вопреки расхожему мнению присутствовал в России еще в 90-е годы, в последние годы значительно радикализо- вался. «Сейчас момент подошел к тому, что экстремисты внутреннего ислама, захватив определенные позиции, начинают пробовать, как власть будет реагировать на те или иные вызовы, – сказал Гришин. – Внутри России существует два крупных крыла, которые претендуют на доминирование в российском исламском сообществе, – это Северный Кавказ и Татарстан с огромной территорией, контролируемой татарскими по национальности муфтиями. Ведь, кроме Северного Кавказа и Башкирии, муфти - яты в регионах возглавляются исключительно муфтиями татарской национальности. На Северном Кавказе такая же роль принадлежит Рамзану Кадырову, который фактически замкнул на себе значительную часть уммы. Между президентом Татарстана Рустамом Миннихановым и руководителем Чеченской Республики, на мой взгляд, идет соперничество: кто из них, где и как будет выступать от имени российского ислама как политический лидер. Минниханов возглавил группу стратегического видения «Россия и исламский мир», в Грозном было проведено заседание этой группы, и Рамзан Ахматович стал сопредседателем этого форума. Открывшаяся в Болгаре Исламская академия претендует на всероссийский статус – Татарстан здесь перетягивает, а хадж больше перетягивает кавказский сегмент и т. д.».

Этот внутренний конфликт не может остаться не замеченным. Политолог Малашенко, например, считает, что в текущей ситуации налицо раскол российских элит, где уже есть определенное пространство для острых высказываний, на которых можно заработать политические очки. Кадыров в полной мере воспользовался им, однако последствия такого шага просчитать сложно. «В Мьянме была провокация со стороны исламских сепаратистов. Представьте себе, что завтра ИГ заявит, что поддерживает их! В какой компании тогда окажется Рамзан Кадыров? Сама ситуация потрясающая. Россия выступает за мир вместе с Китаем, но хочет выстраивать особые отношения с миром исламским, делая это в том числе и при помощи Кадырова, – а вот тут такое! России приходится даже не выбирать между ними, а сочетать одно с другим. Отсутствие нормального политического курса и взаимодействия в среде элиты порождает кавардак во внутренней и внешней политике, который Кадыров блестяще использовал»^[12].

Напомню, что таких поводов может быть много. В мире зреют сотни религиознах конфликтов уже не одно десятилетие. Так, конфликт населяющих штат Ракхайн ро- хинджа с правительством, продолжается уже не первое десятилетие. Фактически он начался еще в 1930-е годы, тлел во время японской оккупации британских колоний (в 1942 году между рохинджа и араканцами-буддистами произошла так называемая рак- хайнская бойня), а с момента провозглашения независимости страны в 1948 году присутствовал фоном во время гражданской войны, продолжавшейся в разных регионах до 2012 года. С точки зрения государства рохинджа – это потомки переселившихся в страну до 1948 года бенгальцев, которые не являются полноценными гражданами страны: так, они не могут получать высшее образование и ограничены в передвижении.

Для России, где после развала СССР выходцев-мусульман из Средней Азии и республик Кавказа стало на несколько миллионов больше, а вместе с российскими мусульманами они смогут составить к 2025 году группу численностью не менее 30 миллионов человек, их политическая позиция будет иметь чрезвычайное значение. Во всяком случае уже станет ясно, что кандидаты от политического ислама смогут претендовать на лидирующие посты в российской политической системе.