Если НЧК уже в конце XX века стал главным человеческим ресурсом, от количества и качества которого зависит не только общее соотношение сил в мире между локальными цивилизациями и нациями, формирование СО, но и в конечном счете победа в войне, то другим важным ресурсом становится воля и умение правящей элиты и общества использовать этот потенциал (капитал) в нарастающей борьбе локальных человеческих цивилизаций.

Мир знает немало примеров того, как более сильный и мощный соперник уступал значительно более слабому. Таких примеров достаточно и в политике, и в военном деле. Поэтому политика и война – это не только (и даже не столько) наука, сколько искусство использовать свои возможности и не дать противнику полностью применить свои. И объемы НЧК, и способы его использования зависят от качества государственного и общественного управления и правящей элиты. Прежде всего ее профессионализма, нравственности, способности к стратегическому прогнозу и творческим возможностям.

К сожалению, последние десятилетия отмечены катастрофическим снижением качества правящей элиты и государственного управления, которые с огромными трудностями и издержками пытаются исправить в самые последние годы. Прежде всего это сказывается на качестве НЧК и его институтов, а также стратегическом прогнозе и планировании, которые с трудом выходят из глубочайшего кризиса 90-х годов.

Принципиальная разница между тем периодом и современностью заключается в том, что если в 90-е годы и в первой половине первого десятилетия XXI века вообще запрещалось говорить о стратегическом прогнозе и планировании, то в последние 10 лет мы говорим о плохом прогнозе и планировании. Достаточно сказать, что закон о стратегическом планировании принимался несколько лет и был принят только в июле 2014 года, а Стратегия инновационного развития РФ на период до 2020 года (принятая в конце 2011 г.), «… разработан на основе положений Концепции долгосрочного социально-экономического развития Российской Федерации на период до 2020 года»[3], устаревшей уже в год ее принятия.

Таким образом будущий результат противоборства ЛЧЦ будет зависеть от наличия возможностей (соотношения сил, прежде всего НЧК) и готовности и умения их использовать. Если первая область охватывает очень широкие сферы жизнедеятельности – от экономика и финансов до других ресурсов, составляющих общий потенциал, – то вторая область – это искусство применения различных социальных технологий, включая силовых и военных, составляющих высшую степень социального конфликта. Такой подход к формированию СО в XXI веке и их эволюции в регионах является, безусловно, качественно новым.

Глобальное потепление, войны, уменьшение репродуктивной способности и смертности, повышение возраста матери и многие другие факторы практически не повлияли на прогноз возрастания роли НЧК в противоборстве локальных цивилизаций и наций. Более того, в первые десятилетия XXI века усиление роли НЧК продолжалось. Особенно в связи с двум качественно новыми факторами, отчетливо проявившимися еще в конце XX века[4]:

– появлением массовых социальных групп творческого («креативного») класса;

– созданием сообществ и негосударственных институтов, объединяющих социальные группы творческого класса.

Таким образом в начале XXI века мы наблюдаем три очень важных процесса, влияющих решающим образом на формирование соотношения сил в области НЧК в мире:

– количественный рост, распределенный крайне неравномерно по отдельным регионам, демографического, «базового» потенциала НЧК, который достаточно быстро влияет на другие области в соотношении сил в мире и на формирование новых центров силы и качественно новых ВПО;

   [5]

– качественный рост демографического потенциала и в целом НЧК, связанный с улучшением социально-экономического положения отдельных групп населения, образования и формирования целых социальных групп «творческого класса»;

– массовое появление социальных институтов творческого класса и рост их влияния во внутренней и внешней политике наций и государств, одним из проявлений которого стали «цветные революции» в мире.

Указанные три новых процесса превратились в XXI веке в решающие факторы формирования региональных ВПО и СО, чего не было в предыдущей человеческой истории. Действительно, до XXI века решающими факторами формирования ВПО и СО было:

– соотношение ВиВТ;

– соотношение л/с Вооруженных сил противодействующих сторон;

– соотношение государственной и военной мощи противников;

– соотношение ресурсов и возможностей коалиций.

В XXI веке эти факторы, отчасти продолжая играть свое значение, уступили свою ведущую роль факторам НЧК и его институтов.

На этом фоне в XXI веке совершенно по-иному воспринимаются факторы формирования СО в мире и в регионах. Так, если во время Второй мировой войны погибло около 50–85 млн людей (что стало самым летальным конфликтом в истории человечеств), то на фоне современных гуманитарных катастроф эти цифры уже не выглядят такими фатальными. Уже мало кто вспоминает о том, что больше 37 млн людей погибло во время Первой мировой войны.

Однако, даже при сценарии 5-летней «Третьей мировой войны», в котором имитировалось то же число смертей, что и при Первой и Второй мировых войнах вместе взятых, практически не наблюдалось отклонения на кривой роста мирового населения в этом веке[6]. Другими словами, даже крупные демографические потери не становятся катастрофическими для ЛЧЦ, а тем более всей человеческой цивилизации. Если в Средние века эпидемии уносили жизни до 50% населения, а природные катаклизмы ставили под угрозу существования целых народов, то в современную эпоху росту численности населения не угрожают даже мировые войны. Более того, в условиях ограниченности ресурсов, сокращение или «регулирование» численности населения становится актуальной задачей. В КНР ее решают посредством запретов на рождение детей, а в других странах, – где таких ограничений нет, – в Индии, Бразилии, Мексике, Индонезии, странах Африки – мы наблюдаем сверхбыстрый рост.

Хотим мы того или нет, но количество и качество населения страны сегодня предопределяет ее возможности в мире и даже будущее. Так, для Казахстана, например, крайне трудно будет сохранить свою идентичность и даже суверенитет, находясь в близком соседстве с такими густонаселенными странами и цивилизациями, как КНР, Иран, Пакистан, даже Узбекистан.

[7]

Для него наиболее благоприятная стратегическая обстановка будет только в границах ОДКБ и Евразийского союза – такого же малонаселенного и богатого природными ресурсами государственного образования, чья культурно-историческая общность легко совмещается с казахстанской.

Эти темпы роста в отдельных регионах прямо сказываются на СО. «Мировое население выросло так быстро за последнее столетие, что 14% всех людей, которые когда-либо существовали, до сих пор живы», – заявил, например,  профессор Кори Брэдшоу (Corey Bradshaw). «Это отрезвляющая статистика. Это непосильно по многим причинам, включая невозможность накормить всех и воздействие на климат и окружающую среду». Понятно, что эти выводы относятся прежде всего к новым демографическим гигантам и странам Африки, чье экономическое и политическое влияние будет расти уже в ближайшем будущем. Как и конфликтность в регионе.

Ученые проанализировали несколько сценариев по изменению населения Земли к 2100 году. Даже при политике одного ребенка, как в Китае, внедренной в предстоящем веке, или катастрофических событиях, таких как глобальные конфликты и пандемии, к концу XXI века нашу планету будет населять 9–10 млрд людей. Проблема ресурсов и пространства и их перераспределения неизбежно обострится. Соответственно крайне остро встанет и очевидно, что если ресурсов не хватает, или ожидается рост их недостатка, то борьба за контроль над их распределением становится жизненно важным. Сегодня основной контроль над мировыми ресурсами сосредоточен в руках США и возглавляемой ими ЛЧЦ Запада. Однако по мере изменения демографических параметров, соотношения сил и кризиса в ресурсном обеспечении мы неизбежно столкнемся с политикой, когда США будут силовыми и даже вооруженными средствами стремиться сохранить контроль над мировыми ресурсами, а новые центры силы – перераспределить контроль в свою пользу.

Региональные СО (с точки зрения США) будут сознательно формироваться под будущие силовые и военные конфликты. Уже сегодня десятки существующих и новых региональных конфликтов следует рассматривать не как некую общую численность, выраженную простым арифметическим сложением, а во многом как производное число от некой единой стратегии США по формирований и созданию предпосылок для и поддержание региональных конфликтов.

Это подтверждает, например, эволюция наиболее массового – стрелкового оружия во второй половине XX века. Как отмечают эксперты, «Начиная с момента завершения Холодной войны автоматическое стрелковое оружие под малоимпульсный/промежуточный патрон (далее - АСО), предназначенное для оснащения всех категорий военнослужащих, претерпело существенное изменение. Изменившийся характер конфликтов, в ходе которых уже не требовалось применение крупных воинских подразделений, акцент на приоритетное развертывание относительно малочисленных высокопрофессиональных частей (в том числе, специального назначения), изменившиеся требования к военнослужащим сухопутных войск в значительной мере повлияли на развитие АСО, начиная с 1990-х гг.»[8]

Примечательно, что в этой стратегии в XXI веке войны и военные конфликты в мире:

– не просто консервируются, сохраняются, но искусственно поддерживаются и даже исподволь развиваются;

– становятся все более «самоокупаемыми», снимая «издержки» извне;

– становятся все более управляемыми извне за счет внедрения новых социальных технологий сетецентрической войны.

В частности, на влияние в региональных конфликтах естественно оказывают возможности «проецировать» военную силу, которым уделяется пристальное внимание в США. При изменении структуры ВС США (переходе, например, от дивизионной к бригадной системе), одним из аргументом было именно возросшие возможности транспортировки ВС для специальных и легковооруженных частей. Как видно из следующего графика, при бригадной структуре они сокращаются в несколько раз[9].

  [10]

Примечательно, что изменение в соотношении сил в регионах связано в том числе с демографическими изменениями: чем выше прирост населения, тем быстрее темпы военных расходов. Это хорошо видно на примере изменения в военных расходах по регионам планеты[11]:

[12]

Есть все основания полагать, что рост военных расходов по регионам связан также с региональной военной политикой США, той сетецентрической войной, которую они начали несколько лет назад в регионах. Корреляция: рост конфликтности – демографический рост – активизация военной политики США очевидна. Из общей схемы «выпадает» рост военных расходов США в 2011–2012 годы, которые сократились на несколько процентов за это время. Объясняется это достаточно просто:

– во-первых, в предыдущее десятилетие (2000–2010 гг.) наблюдался фантастический рост военных расходов, который привел к их удвоению, когда они превысили половину мировых военных расходов. Это свидетельствует о том, что обострение силовой борьбы рассматривалось в США еще в конце 90-х годов XX века, когда весь мир уповал на «однополярное благополучие»;

– во-вторых, в последние годы США усилили коалиционную составляющую в своей политике лидера ЛЧЦ, максимально привлекая к ней своих союзников и сателлитов. Именно в эти годы активизировался НАТО, стали создаваться ТАП и ТТП, усилились двусторонние «партнерские» договоренности военно-технической составляющей;

– наконец, в-третьих, в концепции сетецентрической войны были усилены акценты на силовые (но не вооруженные) операции, которые в бюджете США проходят по статьям расходов ЦРУ, Госдепа, иностранной помощи и поддержки негосударственных корпораций и институтов.

Сегодня в мировом информационном пространстве, от масс-медиа до академического дискурса, — всё чаще мелькает знакомый из прошлого термин «холодная война». Он понемногу входит в обиход российских «фабрик мыслей», выступления политиков, сообщения телевизионных и интернет-новостей. Представляется, что возврат термина «холодная война» имеет две стороны. Одна из них связана с его удобством для фиксации обществом и различными структурами власти реального состояния дел в мире, усиления конфронтационных тенденций между Россией и Западом, резкого нарастания их конфликтного потенциала. В таком коммуникативном плане характеристика нынешней ситуации как «холодная война 2.0» вполне оправданна и эффективна.

Однако есть и вторая сторона дела. Холодная война, как известно, представляла собой вполне определённый, детерминированный историческими обстоятельствами тип острого конфликта между мировыми капиталистической и социалистической системами. Этот конфликт базировался на отказе от традиционных прямых вооружённых столкновений между сторонами конфликта, на их переносе в иные регионы и сферы соперничества с использованием идеологических, экономических и иных инструментов.

Сегодня ситуация коренным образом изменилась. Появились новые социальные технологии и такие летальные вооружения, которые никак не связаны с традиционными видами оружия и могут использоваться скрытно, в том числе без обнаружения реальной стороны, стоящей за применением этого вооружения. Наиболее известный пример такого оружия – кибератаки. На подходе – психофизиологическое, климатическое оружие и т.п.

В современных региональных СО произошли также тектонические изменения в экономической, социальной политической и иных конфигурациях мира. Как в реалиях, так и их восприятии на Западе. В докладе Центра разработки концепций и доктрин Министерства обороны Великобритании «Глобальные стратегические тенденции-2045» (Global strategic trends–out to 2045), опубликованном в сентябре 2014 года, например, особо отмечено, что за ближайшие 30 лет ситуация на планете станет значительно более взрывоопасной, а количество зон конфликтов и локальных войн будет только возрастать. Другими словами реалии таковы: война и силовые акции уже идут, а их масштабы неуклонно расширяются.

В этих условиях термин «холодная война», по сути, описывает вчерашнюю реальность и скрывает существо дела. Как справедливо отметил в сентябре 2014 года ведущий военный теоретик, консультант Пентагона и правительства Израиля Мартин Ван Кревельд: «В современном мире больше нельзя провести грань между войной и миром, и в этом смысле привычные нам понятия «горячей» и «холодной войны» утеряли смысл. Мир всё в большей степени перманентно оказывается в ситуации непрекращающегося, но в значительной мере скрытого насилия»[13].

Это «скрытое насилие» и есть современная Мировая война, которая активно ведется западной ЛЧЦ в регионах. Ее продолжительность и интенсивность, измеряемая в военных расходах в последние 12 лет, хорошо иллюстрируется на следующей диаграмме, где видны отчетливо политические приоритеты Запада (Восточная Европа, Северная Африка, Центральная и Юго-Восточная Азия).

[14]

Собственно военные региональные и локальные конфликты, как правило используются Западом на заключительных этапах сетецентрической войны по изменению политического строя или режима в той или иной стране. До военного вмешательства используется множество этапов эскалации силового конфликта до военного уровня – от создания респектабельной оппозиции до вооруженных групп. Все эти этапы хорошо наблюдались на примере Ирака, Ливии и Украины. Это хорошо видно на логической схеме, отображающей последовательность этих действий. Эта логическая (самая общая) схема может быть легко детализирована по отношению, например, к Украине, когда каждый из этапов достаточно просто разбит на отдельные этапы. Так, для Украины первый этап - ограничен началом 80-х годов, когда в США созрела решение к дезинтеграции ОВД и СССР; второй этап – первая половина 80-х годов, когда правление Л. Брежнева, Ю. Андропова и К. Черненко объявлялось «временем застоя», третий этап – вытеснение М. Горбачевым из элиты национальных лидеров и т.д. Наконец, седьмой этап – период после выборов П. Порошенко и Верховной Рады.

[15]

Эта схема иллюстрирует реальные этапы ведущейся против Украины или другого государства войны и формирования постепенно такой СО, которая неизбежно должна привести к политической победе (7-ому этапу войны). При этом очевидно стремление максимально избежать ассоциации с «вооруженной войной». Происходит неизбежная подмена понятий, о которых российские эксперты говорят – следующее:

«Мы все чаще в своем лексиконе используем слово «война». Разнообразие войн поражает. Появились вооружения, которые никак не связаны с традиционными видами оружия и могут использоваться скрытно, в том числе без обнаружения реальной стороны, стоящей за применением этого вооружения. Наиболее известный пример такого типа оружия – это кибервооружение. На подходе – психофизиологическое и поведенческое вооружения и т.п. Грозным оружием являются экономические и технологические санкции»[16].

Особенно трудно, используя классическое определение «война», дать точную характеристику информационным средствам ведения войны. С одной стороны, они наиболее эффективные и востребованные, а с другой – «не стреляют». Эта путаница должна быть устранена следующим образом. Если признать, что главный ресурс (потенциал) НЧК, а главное средство его использования – социальные (в т.ч. информационные) технологии, то необходимо констатировать, что главное оружие XXI века – НЧК, а главные средства войны социальные технологии[17]. В этом смысле совершенно справедливо утверждения: «Особенностью сегодняшнего момента в переходе от ненасилия к вооруженному мятежу и перевороту является использование современных информационных технологий. Онлайн-трансляции с места событий втягивают в сами события мгновенно огромные массы людей. Недавний пример арабских революций и майдана тому подтверждение.

Летом 2013 года в ведущем учебном центре по подготовке специалистов по оранжевым революциям во Флетчеровской школе Университета Тафтса, США совместно с ведущим центром по разработке методов сопротивления власти – Международным центром по ненасильственным конфликтам (ICNC) была проведена большая конференция «Ненасильственное сопротивление: вчера, сегодня, завтра». Работа конференции была выстроена вокруг обсуждения доклада Майкла Стефана и Эдварда Ченовеза, в котором были изложены результаты статистического исследования всех гражданских конфликтов в мире за 1985–2013 годы. По итогам анализа выяснилось, что движения гражданского сопротивления добились успеха в 55% зафиксированных случаев, в то время как военные противостояния власти имели успех только в 28%. В итоге был сделан вывод о том, что «гражданские ненасильственные кампании обеспечивают устойчивый переход к демократии в два раза чаще, чем вооруженное противостояние с властью»[18].

Однако наряду с этим привычным выводом на конференции выяснилось, что в течение последних 15 лет наибольшую эффективность показали смешанные стратегии, которые имели успех почти в 70% случаев. К смешанным стратегиям относились гражданские ненасильственные кампании, которые сопровождались либо угрозой силового противостояния с властью, либо с точечными конкретными вооруженными акциями. Соответственно был сделан вывод о необходимости разработки теории, а главное, детального практического инструментария для гибридного гражданского сопротивления, включающего как ненасильственные методы, так и целевые вооруженные акции или угрозы применения силы против власти. Собственно этим активно в последние годы и занимались в США. В результате можно говорить о создании «гибридной стратегии» формирования СО, которая является частью сетецентрической стратегии войны в регионе.

Таким образом «гибридные войны» – одна из форм реализации сетецентрической стратегии, сочетающей все виды силовых и вооруженных воздействий одновременно.

В августе 2014 года генерал Филип Бридлав, командующий НАТО в Европе, дал развернутое интервью ведущей германской газете Welt. В нем он, в частности, сказал: «Наша большая проблема на самом деле – новый вид ведения войны. Мы работаем над этим… На военном жаргоне это называется DIME: дипломатия, информация, вооруженные силы, экономика».

DIME-конфликты – это и есть современные гибридные войны. Если раньше можно было четко отделить друг от друга политическое принуждение и вооруженные столкновения, обычную войну и террористические операции, финансово-экономические диверсии и партизанскую герилью, то сегодня все смешалось в некое единое, подчас неразделимое целое»[19].

Сетецентрическая война, как уже говорилось выше, предполагает системное использование всех компонентов силы и государственной мощи без какого бы то ни было исключения. Естественно, что те компоненты мощи, которые являются наиболее мощными, каким является национальный человеческий капитал, – используются наиболее масштабно и полностью. Как и против его носителей – правящей элиты страны и творческого класса и его институтов.

Не случайно, что в 2014 году основные силовые инструменты западной ЛЧЦ против России были использованы именно в этих областях. Экономические санкции, давление на НЧК и правящую элиту страны, включая ее конкретных носителей. Как справедливо заметили российские ученые, «В этих условиях фактически безальтернативными полями противоборства стали экономика и технологии. Традиционным инструментом, используемым в этих сферах, является механизм санкций. Этот механизм в том или ином виде действует уже более 200 лет. Впервые он, как специальный юридический и организационный механизм, был использован британским правительством Уильяма Питта против Наполеона в форме так называемой континентальной блокады.

В новейшей истории санкции используют достаточно часто: в 1950-х годах – 15 раз; в 60-х – 21; в 70-х – 37; в 80-х – 23; в 90-х – 54; в нулевых – 67 раз. В подавляющем большинстве случаев, особенно в 50–70-е годы, санкции применялись в одностороннем порядке Соединенными Штатами. Начиная с 80-х годов санкции, как правило, вводились Соединенными Штатами по согласованию с союзниками по НАТО, а затем странами ЕС и Японии»[20].

Таким образом формирование региональных СО предопределяется противоборством ЛЧЦ, где главный фактор борьбы – НЧК и его институты. В соответствии с этим утверждением можно говорить о том, что в основе этих сетецентрических региональных стратегий лежит ставка на преимущество в качестве человеческого капитала и институтов его развития, о чем автор неоднократно писал в предыдущие годы[21]. Победа или поражение в такой войне (не зависимо от конкретной СО, войны или конфликта) будет предопределена преимуществами в объеме и качестве НЧК и его институтах, а такие в конечном счете в идеологии – готовности, умения и воли использовать НЧК.

Автор: А.И. Подберёзкин, доктор исторических наук, профессор МГИМО(У), директор Центра Военно-политических исследований