Мы обязаны сконцентрировать все ресурсы, собрать все силы в кулак, проявить волю для дерзновенного результативного труда[1]

В. Путин, Президент РФ

Следующий этап развития — это когнитивные центры. Говоря на понятном для обывателя языке, речь идет об усилении роли экспертов в представлении информации, необходимой для принятия решений. А послезавтра наступит время симбиоза человеческого мозга и искусственного интеллекта, внедрения социо-гуманитарных технологий …[2]

Н. Ильин, сотрудник Ситуационного центра Президента РФ

В марте 2018 года В. В. Путин предложил по сути дела «прорывной сценарий» развития России в условиях нарастающего военно-силового противоборства, которое поставило вопрос о выживании России в цивилизационную, историческую, плоскость. Этот сценарий (не называя его «мобилизационным», как в настоящей работе), по сути, является очередной попыткой мобилизации в будущие 6 лет в целях экономического и технологического рывка. В нем прямо говорится, что в зависимости от того, удается ли нам изменить характер нашего развития, который вплоть до начала 2018 года определялся в основном инерционными тенденциями, с инерционно-стагнационного на инновационно-мобилизационный, — будет зависеть не только сохранение суверенитета России, но и ее национальной идентичности.

Но даже горизонт планирования, ограниченный сроком правления В. Путина в 6 лет, не снимает, но, наоборот, делает более важным и необходимым стратегическое планирование на период после 2025 года, который, вероятно, уже будет связан с судьбой новой элиты и нового президента. Поэтому стратегический долгосрочный военно-политический прогноз развития России после 2025 года крайне необходим, даже неизбежен, — без него уже сегодня невозможно не только планировать долгосрочные военно-технические программы, например, строительства стратегических наступательных вооружений, судов ВМФ, электростанций, военно-технического сотрудничества и многого другого, в тем более создавать принципиально новые ВВСТ, но и планировать сколько-нибудь определенное социально-экономическое развитие страны, определять приоритеты финансирования и распределения национальных ресурсов. Такой прогноз однако крайне труден в силу целого ряда особенностей. Прежде всего, огромного множества переменных величин, формирующих будущую МО и ВПО, но еще больше — из-за не известных факторов и переменных, парадигм и тенденций в экономике, науке и технике, которые проявятся неизбежно в будущем[3]. Причем многие из этих факторов могут радикально повлиять как на будущую ВПО, так и на перспективы и сценарии развития России.

Кроме того (и прежде всего) мы не уверены, что после 2025 года ВПО не превратится в глобальную, региональную или серию локальных войн. Скорее всего, — если соотнести прогноз с нашими оценками, сделанными выше, — именно так и произойдет. Иными словами, если прогнозировать военно-политические перспективы развития России на долгосрочный период после 2025 года, то сразу же возникает вопрос относительно того, какие «перспективы развития» могут быть после завершения почти неизбежной для России войны или серии войн 2021– 2025 годов[4], к которым мы стремительно двигались после 2013 года, и о которых мы неоднократно предупреждали в своих работах 2014–2015 годов[5]. Общий ход размышлений сводился к следующей модели развития России в будущем (рис. 1).

Рис. 1. Модель развития России на долгосрочную перспективу (2025–2050 годов)

Иными словами, в самом общем виде, сценарий развития России в период 2025–2050 годов будут зависеть:

1. От субъективной оценки национальных интересов России ее правящей в 2018, 2025 и 2050 годах, тех целей и задач, которые могут вытекать из характеристики национальных интересов (вектор «А»–«Д» и «Д»–«В» («В1» и «В2»);

2. Влияния МО и ВПО на цели и задачи политики России (вектор «Б»–«В» и «Б1»–«В1»; «Б2»–«В2»;

3. Объема и качества национальных и коалиционных ресурсов России (группа векторов «Г»);

4. Наконец, избранной политической и военной стратегией, средствами и способами ее реализации (вектор «Г»–«В»).

Напомним, что в свою очередь военно-политическая обстановка (ВПО) формируется под влиянием как уже известных многочисленных групп постоянных и переменных тенденций, факторов и парадигм, так и малоизвестных и совсем пока что не известных[6]. Их причудливое сочетание в долгосрочной перспективе не поддается строгому прогнозированию, а тем более планированию, однако, практическая потребность все-таки вынуждает к этому. Тем более на перспективу более 8–10 лет, как в нашем случае, когда принимается программа ГОЗ 2027 и планируются огромные средства для ее реализации. Иными словами, хотим мы этого или нет, умеем, либо нет, но прогнозировать развитие МО и ВПО (факторы «Б», «Б1», «Б2») нам все равно придется.

Поэтому для нас крайне важно попытаться спрогнозировать максимально точно будущее состояние международных отношений в военно-политической области, хотя будущую ВПО можно сравнить с обстановкой, которая появится на биллиардном столе, где одновременно бьют по шарам не двое, а сотни играющих. Причем не только один раз, но и через десятки «ходов» игроков, как в случае с прогнозом на 2025–2050 годы. Тем не менее это сделать придется, хотя, повторю, что через десятки «ходов» игроков, участвующих сотен и тысяч субъектов ВПО, ситуация может измениться радикально, иногда абсолютно не предсказуемо.

Однако сказанное выше отнюдь не означает, что для целей стратегического прогноза ВПО и развития России невозможность прогнозирования, их бессмысленность. На мой взгляд, наоборот, потребность таких прогнозов только возрастает. В особенности если это касается глобальных военно-политических последствий для развития России в долгосрочной перспективе.

Для этих целей можно использовать те или иные вполне обоснованные сценарии или логические модели развития ВПО или субъектов, в которых уже сегодня формируются некоторые долгосрочные тенденции и обоснованные предпосылки[7]. Так, например, на мой взгляд, в военно-политической области можно искать и анализировать перспективы развития следующих сценариев и их вариантов, в которых проявляются следующие тенденции:

— финансирования долгосрочных программ (особенно в области ВМС), ориентированных на десятилетия;

— тенденции технологического развития в тех или иных областях (например, робототехники, ИИ или БПЛА);

— тенденции в развитии политического и военного искусства, которые, на мой взгляд, представляют сегодня наибольший интерес для целей прогноза.

Взятые вместе, эти и многие другие тенденции могут подсказать общий вектор развития ВПО в мире и, соответственно, военно-политические последствия для России. В этой работе используется, например, самая общая модель развития сценариев МО и ВПО после 2025 года, которая продолжает логическое следствие развития ВПО в период с 2018 по 2025 год. Она имеет следующий общий вид:

Рис. 2. Логическая модель сценариев развития России и их вариантов на период 2025–2040 годов

Естественно, что такая абстрактная модель может быть построена только предположительно, в самом общем плане. В нашем случае, выделяется:

Во-первых, общее стратегическое направление № 1, в котором доминируют старые, известные, парадигмы развития, продолжающие в той или иной степени прежние сценарии, хорошо нам известные до2018 года и описанные во второй части работы. Напомню, что наиболее вероятными из них мы выделили «Сценарий № 2 («Инерционный») в нескольких его вариантах[8].

Так, в нашем случае мы можем говорить, например, об устойчиво набирающей тенденции роста напряженности и эскалации военно-силовой политики, которая объясняется долгосрочным и вполне объективным интересом западной коалиции сохранить исключительно благоприятную для них систему финансово-экономических и военно-политических отношений, ставших в результате однополярного мира «нормой» международных отношений.

Во-вторых, стратегическое направление № 2, в сценариях которых после 2025 года будут доминировать уже новые парадигмы (экономические, социальные, военные, технологические и пр.) развития. Эти парадигмы могут быть как уже известны в 2018 году, так и ожидаемы, предполагаемы или совсем неожиданными, о которых мы пока что не подозреваем.

С точки зрения вероятности реализации, представляется, что стратегическое направление № 2 более перспективно. Через 7–8 лет ожидаются очень серьезные изменения в мире, которые неизбежно отразятся на МО и ВПО. Прежде всего, в технологической и социальной области, но их последствия (как это и бывает обычно, например, в ракетостроении или ядерной физике) быстрее всего найдут свое применение в области безопасности.

Но эти изменения — и в этом их главная проблема — и их последствия наиболее трудно прогнозируемы. В отличие от инерционного направления № 1. Когда те или иные последствия могут накапливаться годами. Однако и у первого, и второго направления есть общие черты, создающие в целом некую общую тенденцию развития. Результатом развития этой тенденции стали многочисленные конфликты и войны, которые в 2014–2018 годах существовали по всему миру, но особенно в Евразии, где и происходит основной «разлом» между ЛЧЦ и их коалициями. Причем эти войны уже не делятся только на «внутренние» и «внешние», но и на целый ряд других особенностей, среди которых основной является интернационализация любого военного конфликта, участия в нем других стран, прежде всего, представляющих западную военно-политическую коалицию.

И, приходится признать, что к началу 2018 года абсолютное большинство этих факторов и тенденций подтверждало прогноз 2014 года[9]о долгосрочной глобальной тенденции эскалации военно-политической напряженности в мире как в первом, так и во втором стратегическом направлении развития, делая войну (или, как минимум, серию крупномасштабных военных конфликтов) неизбежными.

В этих условиях было бы справедливо говорить о том, что после 2025 года Россия будет существовать (если сумеет противостоять внешней агрессии) и даже развиваться в условиях военно-силового противоборства или его завершения в результате военной победы одной из сторон[10]. При этом, естественно, важно понимать или, как минимум,

представлять себе, возможные итоги такого военно-силового противоборства к 2025 году, т.е. попытаться сделать долгосрочный прогноз военного конфликта. Очевидно, что бесполезно заниматься прогнозированием военно-политических последствий для России после 2025 года, не оценив результатов противоборства на предыдущем этапе. Это, как по аналогии с оценкой военно-политических перспектив для СССР в 1930-е годы, строить планы развития (пятилетки), не проанализировав результатов Первой Мировой и Гражданской войн для Советской России.

Поэтому в качестве рабочей гипотезы и вполне обоснованной концепции, основанной на предыдущих разделах и работах, предлагается следующая модель развития России в условиях обострения ВПО в мире после 2025 года, который основан на сохранении в России инерционного сценария развития, существовавшего до 2018 года, несмотря на все попытки «прорыва в будущее», которое предпринимал В. В. Путин и часть правящей элиты страны. Этот вывод основывается на реальном состоянии социально-экономического положения России в 2018 году и на том, что все предыдущие попытки «рывка», к сожалению, окончились ничем — ни в начале XXI века, ни после 2008 года (рис. 3).

Рис. 3. Модель инерционного развития России в условиях эскалации сценария военно-политического противоборства после 2025 года

Основной вывод, который следует в 2018 году из долгосрочного прогноза развития ВПО и ситуации в России, следующий: если Россия хочет сохранить национальную идентичность и суверенитет, то ей придется неизбежно перейти уже в 2018–2019 годах к мобилизационной и инновационной модели развития. Подобный, единственно возможный, по сути дела сценарий её развития еще до 2025 года будет реализовываться фактически в условиях постоянного военно-силового противоборства с коалицией западной ЛЧЦ, т.е. крайне неблагоприятных внешних условиях.

Причем этот мобилизационный сценарий охватывает все области, а не только те, которые связаны с военной безопасностью. Так, например, за последние 30 лет из России, по оценке С. Глазьева, вывезли более 1 трлн долларов[11], что означает финансовое обескровливание страны, причем мы даже не знаем куда, кто и зачем вывез эти огромные деньги, сопоставимые с тремя годовыми бюджетами. Вполне возможно, что они сегодня работают против России. Если ситуацию не исправить до 2025 года, то после она уже может оказаться не исправимой.

Сказанное означает, что основные военно-политические условия для развития России после 2025 года можно представить в следующем виде, как две доминирующие тенденции:

1. Во-первых, как нарастающее военно-политическое противоборство, прежде всего российской и западной ЛЧЦ[12], переходящее в прямые военные действия практически во всех регионах планеты, которое создает устойчивую и не преодолимую негативную общую динамику развития МО и ВПО. Она характеризуется большим количеством военных конфликтов в мире и стремлением США расширить искусственно их спектр и интенсивность, стимулируя создание и развитие во всех регионах системы «управляемого хаоса»[13]. Иными словами, маловероятно, что после 2025 года внешние условия для России будут лучше, чем в 2018 году, скорее — хуже.

Я исхожу из того, что при перераспределении экономической, политической и военной мощи между ЛЧЦ и центрами силы не в пользу Запада, последний в возрастающей степени становится заинтересованным в «размывании» мощи этих новых центров силы, как минимум, препятствуя их консолидации. Сохранение «норм» и «правил» западной ЛЧЦ будет выступать в качестве политического и правового обоснования политики США по стимулированию дестабилизации в мире. Так, США не будут заинтересованы в стабильности внутри таких новых центров силы, как Китай, Индия, Пакистан, Индонезия, Бразилия и другие быстро развивающиеся страны, но, прежде всего, приоритетами их политики провоцирования военных конфликтов станут те страны, которые попытаются «ревизировать» (как следует из Стратегии национальной безопасности США и их военной стратегии, утвержденных Д. Трампом в декабре 2017 и январе 2018 годов)[14] существующую проамериканскую военно-политическую систему в мире:

— Россия и постсоветское пространство, в особенности нарождающийся цент силы в виде Евразийского союза, ОДКБ или ШОСа;

— Китая и его доктрины консолидации прокитайских сил «Шёлковый пути»;

— Ирана и его амбиций создания центра исламского притяжения в Евразии;

— КНДР, Вьетнама и других государств, способных стать антиамериканской альтернативой политики США в ЮВА.

Для реализации этих планов у США вполне достаточно уже существующих очагов напряженности, однако, как показывает опыт Сирии, при необходимости они могут достаточно быстро организовать «внутренний» конфликт в любом регионе мира или даже отдельной части конкретного государства, как, например, в Йемене.

Обилие реальных и потенциальных конфликтов в XXI веке, как ожидается, будет не сокращаться, а увеличиваться. Чем меньше «доля власти» США в мировом управлении, тем больше должно быть конфликтов и проблем за пределами США. И не только в других ЛЧЦ, но и в самой западной ЛЧЦ, где США, например, могут быть заинтересованы в дестабилизации даже таких своих союзников как Саудовская Аравия, Пакистан или страны Западной Европы. В любом случае территория планеты рассматривается в США как «поле дестабилизации». Тем более, что реальность вполне совпадает с такими стратегическими планами сохранения мирового контроля США. Как видно на рисунке ниже (рис. 4), условий для их реализации вполне достаточно. В этом смысле имеющихся более 50 конфликтов вполне достаточно, но, если будет необходимо, то США быстро подготовят почву для новых. В качестве основы для них могут быть любые поводы или реальные проблемы в следующих областях:

— национальной;

— религиозно-конфессиональной;

— социальной.

В свою очередь эти области могут легко быть разделены по иным признакам, отражающим местную или региональную специфику, которую с помощью различных информационных и социальных технологий можно в короткие сроки трансформировать в кризис и военный конфликт. Поэтому число имеющихся военных конфликтов — «горящих» и «разгорающихся», — которых эксперты клуба «Валдай» насчитали в 2017 году 57, может быть быстро увеличено в зависимости от потребностей политики США или их союзников. Классический пример — Украина, где значительную часть населения в течение короткого периода времени превратили в русофобов, готовых бороться и даже воевать со свои соседом, который этнически, исторически и культурно абсолютно идентичен.

Рис. 4. Состояние и долгосрочные военно-политические перспективы развития России в XXI веке[15]

Поэтому традиционный подход, фиксирующий наличие вооруженных конфликтов де-факто, используемый экспертами клуба «Валдай», не вполне информационен. На мой взгляд, было бы более перспективно выделить те страны и регионы, где потенциальные интересы США будут вести политику к формированию искусственных «зон конфликтов», превращаемых в вооруженные конфликты и войны. В частности, речь может идти о таких странах, как:

— Казахстан, Узбекистан, Киргизия, Таджикистан в Средней Азии;

— пограничных районах Индии и Вьетнама с КНР, а также потенциальных спорных территориях в Ю-В Азии, где оппонентами Китая могут выступить Япония, Филиппины, Вьетнам, Индонезия, Республика Корея, Сингапур и др. страны;

— Украина, страны Прибалтики и Молдавия;

— наконец, можно прогнозировать, что будут приложены определенные усилия США для развития кампания антироссийской истерии в европейских государствах с тем, чтобы минимизировать возможное сотрудничество с Россией в Европе. В этом смысле будет в полном объеме использован потенциал средств политики «новой публичной дипломатии США», которая стала внешнеполитическая доктрина после прихода к власти президента Б. Обамы на второй срок[16].

Эти и другие регионы — потенциальные очаги военных конфликтов, которые могут стать реальными еще до 2025 года. Их долгосрочный прогноз должен входить в прогноз развития МО и ВПО после 2025 года и прогноз развития военной политики России и ГОЗ.

2. Вторая тенденция, формирующая внешние условия безопасности и развития России, — нарастающая общая энтропия в природе и обществе в мире, хаотичные, противоречивые и трудно прогнозируемые социальные, природные и иные процессы, которые становятся не случайно нормой существования в мире в XXI веке. Можно говорить о самых разных закономерностях, но, на мой взгляд, нельзя не заметить и не признать того, что в мире нарастает хаос несмотря на все результаты в области сбора, обработки и передачи информации и успехов в области управления.

Очевиден парадокс, требующий своего объяснения: чем больше и эффективнее средств управления появляется в руках у человечества, тем менее управляемыми становятся глобальные процессы. Так, революция в области управления в военном искусстве уже привела к ситуации, когда верховное командование получило возможность управления уже самыми небольшими подразделениями (а, вскоре, и отдельными военнослужащими), включая возможность ведения системных и сетевых войн. Это, однако, не привело к увеличению способности руководства страны контролировать развитие не только войн, но и даже отдельных конфликтов. Войны западной коалиции в Афганистане, Ираке и Сирии показали абсолютную неспособность военного руководства стран реализовать политические цели, если, конечно, не допустить, что лидеры западной коалиции умышленно создают ситуацию «потери контроля»[17].

В целом можно выделить следующие некоторые области, где процесс хаотизации развивается особенно стремительно, угрожая стабильности ВПО и, соответственно, ухудшая внешние условия для развития России[18]:

— рост военно-силового противоборства и отношений между разными субъектами и акторами ВПО, фактический возврат к традиционной политике силы в МО, которая, как казалось некоторым с 70-х годов прошлого века, исчезла с повестки дня истории. Военная сила не просто вернулась в мировую политику, но и стремительно вытеснила из неё международное право, экономические интересы, гуманистические принципы и даже экологическую обеспокоенность;

— усиление торгово-экономического и финансового соперничества между старым и новыми центрами силы, которые стали быстро превращаться из партнеров в конкурентов и даже соперников;

— развитие новых технологий и технологических укладов, не предполагающих сотрудничества, но активно используемых в целях конкуренции, противоборства и даже вооруженного противостояния;

— рост социальной нестабильности и нарастание социальной напряженности характерной уже не только для бедных стран, но и «благополучных» стран-лидеров;

— усиление религиозной, национальной и конфессиональной розни, переходящей в силовое противоборство.

Это позволяет сделать вывод об искусственно стимулируемой напряженности в мире со стороны Запада, которому необходима эта нестабильность для сохранения своего влияния и присутствия в максимальном количестве стран и регионов. Сказанное означает, что и далее, на перспективу после 2025 года, эта тенденция будет сохраняться, более того, развиваться, а ценность «военной силы» — повышаться. Естественно, что «нестабильность в слабых государствах» выступает в качестве основного обоснования для правящих кругов США и их союзников в эскалации военно-силовой политики, закладывая фундаментальную основу для их развития на будущее[19].

Очевидно, что такая будущая МО и ВПО после 2025 года будет определять негативные внешние условия для развития России. И не только военно-политические, что вполне естественно, но и социально-экономические, и научно-технические. Эти внешние условия развития российской нации и государства после 2025 года будут определяющими и о них надо говорить сегодня, в 2018 году, а не в 2025 году, потому, что период до 2025 года будет во многом решающим для развития России: либо она окончательно встанет в ряды второстепенных региональных держав, наравне, например, с Мексикой (чьему уровню развития и основным показателям она соответствует в 2018 году), либо она вернется в число великих держав к 2025 году и сможет не просто определять мировую повестку дня, но и сохранить свою идентичность и суверенитет в новых условиях. Всё, в конечном счете, будет зависеть от нашей стратегии и готовности её реализовать[20].

Наконец, трудно объяснимое, но реально существующее совпадение двух глобальных тенденций: нарастания социально-политических катаклизмов и природных стихийных явлений, войн и природных бедствий, наводнений и революций и т.п. Резкое увеличение таких природных явлений началось с катастрофы на Чернобыльской АЭС и увеличилось ко второму десятилетию XXI века в 2, 3 и даже 4 раза.

С военно-политической точки зрения это означает, что для государств, наций и ЛЧЦ внешние условия существования становятся все более опасными и непредсказуемыми, требующими дополнительного внимания и отвлечения ресурсов. Действительно, если в условиях снижения риска внешних угроз, военные расходы сокращаются, как правило, до уровня менее 2% ВВП и даже стремятся к нулю, то в условиях внешних опасностей они могут стремительно расти, превышая уровень в 8%, который считается рядом экономистов «границей милитаризации экономики». В СССР, гитлеровской Германии и ряде других стран (в н/вр. в Израиле и Саудовской Аравии) этот уровень составляет порядка 30%, что, однако — важно подчеркнуть отнюдь не препятствует ни технологическим, ни социально-экономическим достижениям этих стран.

Таким образом, можно сделать три самых общих вывода:

— во-первых, в ВПО нарастает процесс хаотизации, совпадающий с целым рядом социальных и природных процессов;

— во-вторых, нарастает «экономическая милитаризация», которая во втором десятилетии отражается ростом военных расходов США и их требованиям к союзникам увеличить свои расходы;

— в-третьих, целому ряду стран милитаризация не препятствует опережающему развитию, что вступает в противоречие с их известной аксиомой о том, что деньги, потраченные на оборону, — выброшены на ветер[21].

При этом у российской правящей элиты есть выбор: либо активно участвовать в военно-политическом соперничестве, защищая суверенитет и идентичность страны, её национальные интересы в мире, при том, понимании, что такая политика будут сталкиваться ежедневно с политикой западной ЛЧЦ «принуждения России военно-силовыми средствами» и эскалацией военного противоборства[22].

Либо, как и в середине 80-х годов ХХ века, выбрать политику уступок, так называемых «компромиссами», изобретая каждый раз для этого новые обоснования, т.е. фактически политической капитуляции. Очередной пример нам дали молодые исследователи в своем докладе, где они сделали следующий вывод: «Сравнения — вечный источник рисков для российской внешней политики и российской системы союзов.

Он заключается в том, что отечественная политическая элита, которая в значительной своей части состоит из людей, сформировавшихся еще в Советском Союзе, не отрефлексировала тот геополитический сдвиг, который пережила страна за последние четверть века. «Остров Россия» оказался не столько проектом, сколько предсказанием, между тем, в нарративах России о самой себе господствует мотив неполноты — по сравнению с Российской империей или СССР. Это толкает Москву к тому, чтобы испытывать фантомные боли, связанные с исчезновением элементов геополитического статуса государств — предшественников»[23].

Рис. 5.[24]

Иными словами, «старички-недоумки» из российской элиты, которые в отличие от «всей страны» не смогли понять и смириться с тем, что страну уничтожают, мучаются по-пустому, подвергая молодых (тех, кто уже «отрефлексировал») не нужному риску в отношениях с Западом. Этих недоумков и их сторонников из лагеря государственников и патриотов необходимо, по мнению Сушенцова и Ко, отодвинуть от процесса принятия решений, заменив их «нормальными», т.е. воспринявшими как свои, интересы Запада людьми. Сказанное накануне президентских выборов в России, это мнение особенно значимо — оно отражает надежды горбачевско-ельцинской элиты на возвращение того времени, когда отношения с Западом были идеальны потому, что никто в российской элите не испытывал «фантомные боли» в отношении уничтожаемого государства.

Среди всех этих процессов, на мой взгляд, наиболее дестабилизирующий — технологический, — который превратился в бесконечную череду «технологических скачков», определяющих в настоящее время не только уровень экономического и социального, но и военного развития.

И Россия на этом направлении, очевидно, все более проигрывает. Тем более что результаты такой технологической революции могут проявляться в долгосрочной перспективе в трех важнейших областях:

Рис. 6.

В представлении Н. Ильина, например, это, прежде всего, технологическое развитие — переход революции в области ИКТ на новый, когнитивный и даже социо-гуманитарный уровень, имеющий под собой вполне понятную характеристику. На мой взгляд, это — вполне объективная база для долгосрочного технологического прогноза. Так, сегодня мы можем прогнозировать создание к 2025–2030 годам новых компьютеров, обладающих памятью и быстродействием в миллионы раз больше, чем сегодняшние[25].

Но это то, что касается технологических и, может быть, экономических последствий «технологических рывков», которые практически не прогнозируются на стратегическую перспективу сколько-нибудь точно. Еще сложнее представляются их социальные и политические последствия. Так, появление и развитие персональных компьютеров привело, как известно, к революционным изменениям в экономике. Но в то же самое время (о чем говорится меньше) — к социальным и политическим последствиям, прежде всего, оформлению в самостоятельную политическую силу такой социальной группы, как «креативный» (творческий) класс. В свою очередь, эта социальная группа стала двигателем социальных революций в целом ряде стран и политическим инструментом силовой политики — против других стран. Это стало заметно еще в начале нового века, о чем мы писали в серии своих работ, посвященных значению национального человеческого капитала и его институтов еще с 2000 годов[26].

В настоящее время эта социальная группа превратилась в основу такой политической силы как социальные сети и другие интернет ресурсы, в т.ч. те, которые создают самостоятельные контент и его объяснение, что ведет к когнитивным и иным изменениям, способным повлиять не только на политику правящих элит (что уже видно на примере США), но и их представлениях о системах национальных ценностей и интересах[27].

Сказанное означает, их развитие России во многом будет предопределяться как «технологическими рывками», так и их последствиями в политической, экономической, социальной и военных областях. Это направление еще только обозначено в качестве объекта исследования и ни в коем случае не исследуется с точки зрения перспектив развития России. А между тем может произойти примерно то же самое, что произошло в СССР в начале 1960-х годов, где главной силой политических изменений в очередной раз был провозглашен пролетариат, который в то же самое время в развитых странах (а на самом деле и в СССР) уже уступил свою ведущую роль «среднему классу» и служащим.

Рис. 7.[28]

Именно поэтому привлекают к себе внимание любые попытки проследить последствия технологической революции не только в экономической, но и в социальной, и в политической областях. Рассмотрим в качестве примера одну из таких попыток анализа технологических последствий, имеющую принципиальное значение для понимания того, по какому сценарию может развиваться человечество и российская ЛЧЦ.

Американская компания Lockheed Martin приступила к проектированию большого автономного необитаемого подводного аппарата, который в перспективе может поступить на вооружение ВМС США. Как сообщает Defense Aerospace, работы ведутся в рамках программы Orca.

Помимо Lockheed Martin проектированием большого подводного робота также занимается американский концерн Boeing.

Подводные роботы используются военными для разведки, исследования морского дна, патрулирования входов в морские базы, поиска боевых пловцов противника, противоминной борьбы, а также в поисково-спасательных операциях. По мнению американских военных, большие роботы будут более универсальными и смогут выполнять широкий спектр задач, иметь оборудование массой до 18 тонн и погружаться на глубину 3,4 тыс. метров[29].

Очень наглядно влияние научно-технических последствий проявилось, например, в демонстрации В. В. Путиным военно-технических достижений в ежегодном послании президента ФС 1 марта 2018 года, где были продемонстрированы технологические прорывы в таких областях, как:

— гиперзвуковые ЛА;

— миниатюризация ядерных двигателей на воздушных, космических и подводных аппаратах;

— возросшие возможности БР наземного базирования;

— лазерное оружие и др.

Очевидно, что в 2018 году предсказать возможные военно-технические последствия развития науки и технологий после 2025 крайне трудно, однако, несомненно, что они (причем самые радикальные), безусловно, будут. В самом общем виде можно ожидать, что даже самые «безобидные» направления технологического развития отразятся на создании эффективных военных средств и способах их применения.

Рис. 8[30].

Как видно из приведенных примеров, каждый из них создает целую платформу возможностей по созданию новейших средств и способов вооруженного насилия, эффективность которых будет чрезвычайно высока, как минимум, до тех пор, пока не будет создано средств противодействия. Так, второе направление (создание дронов) может привести к революции в области средств воздушно-космического нападения, когда тысячи ударных беспилотников (в особенности гиперзвуковых) наносят массированный удар.

Этот подход — вполне научен, если говорить о попытках объективных исследований, но чаще в таких перспективах присутствует политический нарратив[31], несущий в себе не просто субъективное знание и опыт, но и политическую заданность. Так, лозунг «Построить коммунизм к 1980 году!», выдвинутый Н. Хрущевым, — типичный пример такого политического нарратива, из которого попытались сделать научно обоснованную программу развития СССР.

Другой, современный, пример — многочисленные оценки и частные не только экономические, но и социальные прогнозы, которые стали популярными с 70-х годов прошлого века[32]. Так, например, американский журнал «Ю Эс Ньюз энд Уорлд Репорт» в январе 2018 года сделал очередную комплексную попытку оценки «качества» того или иного государства, в результате которой Россия поднялась на одну позицию и заняла 26-е место в рейтинге лучших стран мира по версии журнала U.S. News & World Report.

Эксперты оценивали 80 стран по девяти критериям: сила и влияние на мировой арене, темпы роста экономики, инновации, открытость для бизнеса, социальная сфера, общий уровень жизни населения, культура, туризм и историческое наследие. Аналитики высоко оценили вооруженные силы России, ее политическое и экономическое влияние, крепкие международные союзы, а также высшее руководство. Кроме того, доверие вызвала перспективность экономики.(Первое место в рейтинге заняла Швейцария, Канада и Германия оказались на второй и третьей строчках, США стали седьмыми)[33].

Иными словами, в долгосрочном политическом прогнозе очень часто собственно научного обоснования меньше, чем субъективных желаемых оценок. В наибольшей степени это сказывается на описании тех или иных (прошлых или будущих) политических событий[34]. Пропорции в истории и прогнозе между объективными и субъективными оценками еще больше искажены, чем в реальной политике[35]. Так, более чем через 200 лет, которые прошли после Бородинского сражения, когда написаны тысячи исследований, книг и статей, до сих пор так и нет определенности по ключевому вопросу: кто же одержал победу в этом сражении, — русские или французы.

Еще больше субъективности в долгосрочном военно-политическом прогнозе, где сочетаются самые разные факторы — экономические, политические, технологические, информационные и пр. — как объективные (известные, предполагаемые и ожидаемые), так и субъективные. В этом же и заключается основная трудность долгосрочного военно-политического прогноза развития субъекта ВПО: с одной стороны уже существуют вполне определенные факторы и тенденции, которые будут развиваться и влиять на будущую военную политику России (например, некоторые вида и системы оружия — ТБ ТУ–190, вертолеты МИ-8 и другие существуют уже десятки лет и постоянно модернизируются), построены заводы, существуют КБ и полигоны, которые, например, позволяют уже сегодня делать вполне обоснованные выводы о том, что эффективность ПРО США будет высока или, что можно ожидать, что в 2020 годы появятся гиперзвуковые и космические системы оружия, а после 2030 годов, вероятно, оружие, основанное на новых физических принципах.

С другой стороны, существует множество частных и очень субъективных оценок и гипотез, которые в корне могут изменить эти обоснованные и вполне объективные оценки с появлением новых парадигм.

Так нередко случалось в прошлом. Причем, совершенно не ожидаемых и даже не наблюдаемых сегодня. Так, никто, конечно, в 1970 году не ожидал, что в 1991 году будут уничтожены ОВД и СССР. Более того, этого не ожидали, а, тем более не планировали в СССР даже в 1989 году, когда шла работа над новой военной доктриной ОВД (которая через год будет распущена). Также в декабре 1916 года никто в России не ожидал февральской революции, а тем более — Октябрьской, которые последуют через несколько месяцев[36].

Исключительно важно поэтому попытаться синтезировать все возможные и предполагаемые тенденции и факторы, выделив их в некую общую, стратегическую, тенденцию развития всей международной и военно-политической обстановки в ХХI веке (и уже, как следствие, ВВСТ в России)[37]. На мой взгляд, такая наиболее общая тенденция развития человечества после 2025 года приведет к изменению качества НЧК и его институтов, что станет основой для радикальных социальных и политических изменений, сопоставимых с самыми масштабными революциями прошлого. НЧК и его институты в период 2025–2050 годов станут той качественно новой основой, на которой будут происходить технологические, экономические и военные изменения в социальной и политической жизни государств. В этом смысле развитие МО и ВПО в период 2025–2050 годов станет радикальным и непредсказуемым, с одной стороны, и прочно связанным с развитием НЧК и его институтов, — с другой.

Взаимосвязь лидерства по профессиональной подготовке и технологических областей требует, например, выделения наиболее приоритетных направлений, которые в отношении стран ЕС уже до 2020 года представляются следующим образом:

Рис. 9. Приоритеты профессионального лидерства для Европы 2020 года[38]

Как видно, профессиональная и социальная структура общества в развитых странах будет стремительно меняться еще до 2025, что неизбежно приведет после 2025 к новой социальной, а затем и политической структуре общества и государства. В ее основе будет лежать, прежде всего, творческий потенциал нации (ее НЧК) и эффективность ее институтов.

Эта доминирующая тенденция, безусловно, окажет решающее влияние на развитие всех сценариев (и их вариантов) — как возможных, так и наиболее вероятных. Однако, силу этого влияния мы ещё пока что оценить не в состоянии, а поэтому мы можем только говорить об «известных» сегодня (возможных и вероятных) сценариях развития МО– ВПО и России и «не известных», тех, о которых мы можем в лучшем случае только ещё догадываться.

В основе моего подхода находится тот же сценарный метод, в котором остается попытка синтеза происходящих событий, влияния самых различных факторов и тенденций, формирующих МО, когда конкретное состояние ВПО выступает их частным проявлением, следствием, в рамках нескольких наиболее вероятных сценариев. Понятно, что подобная индукция носит вполне субъективный и, возможно, даже ошибочный, характер, но без неё, на мой взгляд, не обойтись. Мы твердо уверены, что без авторской концепции стратегический прогноз невозможен.

Сценарии, предлагаемые мною, конкретизируются в нескольких частных вариантах их практической реализации, учитывающих те или иные особенности развития МО и ВПО. Таким образом, анализ и долгосрочный прогноз развиваются четко «сверху–вниз»: от отношений между ЛЧЦ и соответствующими сценариями развития МО, к их части — сценариям развития ВПО и их конкретным вариантам[39].

Понятно, что на этот процесс оказывает влияние и движение «снизу-вверх» — от существующих конкретных состояний стратегической обстановки (СО), характера и особенностей войн и военных конфликтов на формирование ВПО, но этому специальному процессу уделяется значительно меньше влияния[40]. Прежде всего в силу огромного объема, субъективности и специального характера. Так, характер будущих войн будет, безусловно, влиять на формирование ВПО, но этот опыт 2025– 2050 годов еще не доступен: он будет очень конкретен, субъективен, обладать только своими особенностями. Поэтому характер будущего состояния СО, войн и конфликтов мы можем пытаться прогнозировать только в самых общих чертах. Соответственно и влияние будущей СО на ВПО, а тем более на МО, мы должны, но можем прогнозировать только очень и очень предположительно.