Стратегическое сдерживание, как государственная политика, теоретическая концепция и политическая практика, развивается в последние годы особенно быстро в силу многих внешних и внутренних факторов и обстоятельств, о которых подробно я скажу ниже. Главное, что движет этими изменениями — то, что политика стратегического сдерживания должна быть эффективной, т.е. быть средством эффективного противодействия усиливающемуся внешнему силовому влиянию, характер и особенности которого в последние десятилетия существенно изменились[1]. На протяжении последних десятилетий разные формы стратегического сдерживания, существовавшие в СССР и в России, так или иначе, являлись отражением изменений в МО и ВПО, с одной стороны, и глубоких внутренних изменений, — с другой.

Достаточно сравнить политику стратегического сдерживания, которой фактически придерживался СССР в 1980-е годы, отказавшись от идеи «продвижения коммунизма», либо — в 1990-е годы, когда политика стратегического сдерживания вообще перестала существовать в России, оставив внешней политике страны функции дипломатических компромиссов, или — в начале нулевых, когда до 2007 года России продолжала делать вид, что у неё нет внешнеполитических национальных интересов, наконец, после 2008 года, когда Россия всё смелее и настойчивее стала возвращаться в международную политику[2]. Общее, что объединяло политику стратегического сдерживания в эти годы, это стремление не допустить нападения на нашу страну, противодействуя политике силы с разной степенью активности при помощи угрозы применения ядерного оружия в скрытой или открытой форме.

В каждый период, как мы видим, стратегическое сдерживание было разным, причём существенно разным в своих важнейших особенностях, но его опорой было ЯО. Уже изначально, как мы видели, понятие стратегическое сдерживание требует более точного толкования и понимания, если говорить о реалиях, которые неизбежно влияют на адекватность его восприятия у исследователей и лиц, принимающих решения. В ещё большей степени потребуется уточнение, если мы будем говорить о будущей политике стратегического сдерживания и предотвращения военных конфликтов до 2025 года, — среднесрочного периода, который будет нести на себе отчётливый отпечаток личности и президентства В. В. Путина и его попытки в очередной раз ускорить развитие страны, обеспечив одновременно её безопасность[3].

Это, в свою очередь, неизбежно потребует как минимум некоторых теоретических и методологических пояснений и дополнений к уже сказанному выше, а именно:

— относительно влияния тех или иных особенностей сценариев развития МО и ВПО (и их конкретных вариантов, особенно в области СО) на представления об эффективности стратегического сдерживания и предотвращения военных конфликтов (ПСС и ПВК)[4]. Так, современная стратегия «силового принуждения» Запада требует от России, как показал опыт силового противоборства в 2015– 2018 годы, принципиально нового отношения к стратегии нейтрализации этой политики[5];

— относительно влияния характера и особенностей социально-экономического и военно-политического развития собственно России в период до 2025 года на развитие потенциала стратегического сдерживания и приоритетах развития России, о чём В. В. Путин заявил в своём самом первом Указе 7 мая 2018 года;

— относительно вероятных мировых и региональных политических и экономических трендов и изменений в научно-технической, технологической и иных областях и т.д., которые будут определять будущий характер МО и ВПО.

Есть основания полагать, что существующее восприятие СС и ПВК в нормативных документах и некоторых (очень немногих) работах в области политической и военной теории уже недостаточно. Иными словами, упрощенное восприятие стратегического сдерживания как средства защиты от существующих и новых угроз (господствующее сегодня) оказывается малоэффективным. Как и восприятие сдерживания только в качестве ядерного сдерживания (хотя и первое, и второе выгодно в современных условиях политически потому, что не даёт определенности, при которой можно применять военную силу Западом)[6]. Как и многие другие традиционные посылки, требующие теоретического и методологического пересмотра, такие, например, как первичности и приоритетности анализа внешних и внутренних угроз безопасности, которые должны уступить анализу реальных национальных интересов и ценностей, защиту которых должно обеспечить концепция стратегического сдерживания[7].

Существует немало и других теоретических и методологических вопросов, требующих рассмотрения, без которых анализ военно-политических особенностей развития России в среднесрочной перспективе вряд ли будет достаточно полным[8]. В то же время их перечень и объем очень широк и не может быть рассмотрен в одной книге, однако, при всей широте проблем, связанных с исследованием современных проблем стратегического сдерживания, а, тем более, их практического применения, целесообразно, на мой взгляд, остановиться, прежде всего, на следующих положениях, характеризующих политику стратегического сдерживания России в настоящее время.

1. Месте стратегического сдерживания в политической системе и структуре политики государства;

2. Ключевых факторах влияния на формирование политики стратегического сдерживания;

2.а). внешних факторах влияния;

2.б). политических приоритетах;

2.в). субъективных факторах правящей элиты;

2.г). национальные ресурсы.

3. Интересы и система ценностей как основа для формирования стратегического сдерживания.

4. Формы стратегического сдерживания:

4.а). вооруженные;

4.б). невооруженные;

4.в). смешанные;

4.г). неясные.

Общее представление о роли, месте, структуре и ключевых факторах формирования политики стратегического сдерживания предоставляет следующая модель политического процесса

Главная трудность в подготовке современной эффективной политики стратегического сдерживания России заключается в понимании разницы между традиционной внешней политикой и влиянием МО-ВПО, существовавшей до XXI века, и новой политикой силового принуждения, вытекающей из качественно новой внешней и военной политики. Разница между ними может быть проиллюстрирована следующим образом (рис. 1).

Рис. 1. Модель традиционной внешней политики влияния

Где: влияние МО–ВПО и субъектов на других субъектов МО–ВПО характеризуется:

— влиянием (90%) на политику;

— влиянием (по5%) на систему ценностей и правящую элиту.

Именно такая модель действовала, например в XX веке, когда достижение политических целей (в т.ч. войны) предопределялось способностью оказать решающее влияние на политику другого государства — будь то политика Наполеона (и его коалиции) или Гитлера и его коалиции.

Ситуация радикально, качественно изменилась в XXI веке, когда ее условно можно представить следующим образом.

Рис. 2. Модель политического влияния в XXI веке

Где: произошло перераспределение «векторов» влияния в пользу векторов:

«Б» → «А» (национальные интересы и системы ценностей).

«Б» → «Д» (правящая элита).

Соответственно не менее радикально произошли изменения и в политических стратегиях: если произошло перераспределение энергии силового принуждения «в пользу» влияния на правящие элиты и систему ценностей, то и средства претерпели существенные изменения

Как видно из сравнения двух вариантов, отображенных на рисунке 3 («Вариант № А»и «Вариант № Б») в стратегиях произошли самые радикальные изменения.

Рис. 3. Роль, место, структура и факторы формирования политики стратегического сдерживания

Прежде всего, видно, что область стратегии распространилась далеко за традиционные области — политические цели и ресурсы — на области отношений правящей элиты и, главное,  системы национальных ценностей и интересов. Таким образом, новая стратегия по своему характеру, целям и факторам, радикально отличается от прежних.