Сущность[1] «переходного периода» в развитии МО и ВПО в мире 2018-2025 годов оценивается разными политиками и учёными по-разному, во многом в зависимости от точки зрения и профессиональной принадлежности, но, на мой взгляд, применительно к военно-политическим свойствам и особенностям, она характеризуется прежде всего следующими чертами[2]:

С точки зрения трансформации мирового устройства, структуры МО и ВПО, происходит процесс ускоряющейся трансформации прежних систем в новые, до конца не понятые и не осознанные, который упрощенно называется переходом от однополярности к многополярности.  Этот процесс охватывает самые разные области международных отношений – от финансов и международной торговли до идеологии и продвижения вовне систем ценностей.

Он характеризуется по-разному, но, как минимум, большинство обозревателей согласны, во-первых, с тем, что этот процесс носит глобальный и системный характер, во-вторых, что он охватывает все сферы жизнедеятельности человечества, в-третьих, что он далёк от своего завершения, т.е. находится в состоянии «переходного периода». Вот как его описывают, например, М. Узан и Я. Лисоволик: «Система глобального управления, долгое время способствовавшая экономическому росту и развитию всей мировой экономики, переживает фундаментальную трансформацию – переход к многополярному устройству. Бреттон-Вудский порядок под руководством США уступает место новой конфигурации глобальной силы, новым коалициям стран, новой системе управления и новым институтам. Катализатором этого во многом становятся сами США, провозгласившие отказ от принципов глобализации. … В то время как глобальное регулирование теряет централизованный характер, национальные государства вновь начинают утверждать своё влияние.

Последние десятилетия прошли под знаком нарастающего регионализма и теперь уже региональная интеграция становится символом альтернативного экономического порядка. Ответом на эти вызовы могут стать многосторонние платформы сотрудничества, наподобие БРИКС+ или ШОС+, на базе интеграции и кооперации между региональными блоками, банками развития, суверенными фондами. Подобная модель глобализации может оказаться более устойчивой и инклюзивной в сравнении с парадигмой «центр – периферия»[3].

Сказанное означает, что наступило время широких военно-политических коалиций и новых центров силы, которые формируются на региональной и межрегиональной основе с сильной спецификой, отражающей локальные человеческие цивилизации и национальные черты. Это не простое «возвращение к государству», это – возвращение к национальным интересам и системам ценностей, которые в конце прошлого века предсказывали некоторые известные политологи, например, С. Хантингтон и А. Тойнби. Эта парадигма, по мнению С. Хантингтона, «обеспечивает довольно простую и ясную систему понимания мира, позволяет определять узловые моменты многочисленных конфликтов и предсказать возможные пути развития будущего…»[4].

С точки зрения развития глобальных тенденций, переходом к новому технологическому укладу и стремительному развитию новейших технологий, которые радикально меняют экономические и социально-политические условия существования человечества[5]. По разным оценкам (сделанным ещё несколько лет назад), этот переход может занять 10–15 лет[6]. С точки зрения лидеров западной ЛЧЦ и их союзников по широкой военно-политической коалиции, «переходный период» означает возможность сохранения с помощью новейших технологий контроля над существующей и будущей финансово-экономической и военно-политической ситуациями в мире.

Опираясь, прежде всего, на информационно-коммуникационные технологии. Эта концепция предполагает возникновение синергетического эффекта, возникающего при трансформации преимуществ, присущих отдельным информационно-коммуникационным технологиям, в общее конкурентное преимущество за счёт объединения в единую устойчивую сеть самых различных информационных систем[7], включая социальные сети, разведывательные комплексы, и пр.

С точки зрения военно-политической, в 2018-2025 годы, которые можно назвать «переходным периодом» от блокового противостояния к противостоянию широких военно-политических коалиций, резко повышается степень вероятности, что подобный сценарий ВПО будет развиваться по нарастающей военно-силовой эскалации, которая стремительно усиливает внешние угрозы и вызовы самому существованию России. Так, в операциях западной военно-политической коалиции в Ираке и Сирии на разных стадиях участвовало более 40 государств. Как правило, в одной из трех форм[8]:

1. Непосредственного участия на территории Ирака – США, Австралия, Бельгия, Великобритания, Дания, Нидерланды, Франция; а на территории Сирии – США, Бахрейн, Иордания, Катар, Саудовская Аравия и ОАЭ.

2. Вторая форма – финансовая, разведывательная, материально-техническая и иная поддержка коалиционным силам (Австрия, Албания, Венгрия, Израиль, Люксембург и др. страны.

3. Наконец, третья форма – политическая поддержка Египет, Греция и пр. государства.

Характер этих новых угроз, как правило, вытекает из увеличения экономического и технологического отставания России, прежде всего, растущего отставания России в научно-техническом развитии.

Более того, если полагать, что «переходный период» в МО и ВПО не просто (как любят говорить, «турбулентный»), но и кризисный, причём системно-кризисный, то Россия оказалась внутри этого кризиса в своём системном кризисе, который затронул все основные стороны:

– экономику;

– социальную область;

– идеологию;

– политическую систему;

– ценностную систему общества;

– кризис государственных институтов[9].

Поэтому проход через этот «переходный период» осложняется для России многократно. Он требует ясной идеологии, социально-экономического долгосрочного прогноза и планирования, способности правящей элиты к эффективному управлению. Президент В.Путин в очередной раз сформулировала эти приоритеты в своём послании Федеральному Собранию РФ 1 марта 2018 года, потребовав от правительства 7 мая подготовить принципиальный план развития России до 2024 года[10].

С точки зрения политического и социально-экономического развития России, этот период станет решающим этапом, от результатов которого будет зависеть само будущее государство и нации. Он не просто совпадает с президентским сроком В.Путина, но и его амбициозной программой, выдвинутой 1 марта 2018 года, которая в случае её реализации, позволит качественно сократить отставание в развитии России от наиболее передовых государств.

К сожалению, предыдущие программы и стратегии развития, широко предлагавшиеся с марта 2008 года, не всегда были успешны. Вот почему В.Путин в указе от 7 мая 2018 года поручил правительству разработать программу опережающего развития, которая могла бы избавить управление от прежних недостатков стратегического управления[11].

К началу нового века уровень  технологического развития  государств стал главным критерием развития человечества на фоне усреднения других критериев, – экономических, демографических и пр., а также завершения в основном оформления глобальных  тенденций[12].  От него в конечном счёте стали зависеть основные критерии развития государств и их перспектив в будущих системах МО и ВПО. Именно такая оценка лежала в Послании Президента России В.Путина ФС РФ 1 марта 2018 года, когда он говорил о том, что « отставание – вот главная угроза и вот наш враг»[13]. Растущее технологическое отставание стало, таким образом,  главным объектом для действий правительства, который Президент России обозначил в своём первом указе 7 мая 2018 года, где он потребовал разработать до 1 октября того же года план основных мероприятий по ускорению развития России.

Это же  технологическое отставание наиболее ярко выразилось в отставании России в развитии информационных технологий. Такое отставания сложилось во многом ещё во времена существования СССР, т.е. оно уже исторически закрепилось в развитии советской и российской экономики ко второму десятилетию нового века. Но главная опасность заключается в том, что нынешний этап развития мировой экономики – информационно-технологический – охватывает все области и сферы деятельности, т.е. является своего рода «интегральным показателем» уровня экономического и технологического развития, который, в свою очередь, является решающим фактором в развитии обществ и государств. Поэтому отставание России в области информационно-коммуникационных технологий, которое началось с последней трети прошлого века,  имеет не только технологическое и экономическое, но и гораздо более широкое значение: военно-политическое и даже культурно-цивилизационное значение, отражающее глубокий системный кризис российского общества и его идентичности[14].

Это отставание во многом стало причиной глубокого экономического и социально-политического кризиса в СССР, но оно же продолжает оставаться во многом первопричиной низких темпов развития России сегодня. Таким образом, «круг замыкается»: отставание России на информационном этапе развития человечества ведёт к неизбежному отставанию в темпах развития экономики и общества, что в военно-политической области  выражается в отставании в создании средств и разработке способов силового (включая военное) насилия. В полной мере это относится к информационным средствам насилия, включая такие средства, как СМИ и сетевые ресурсы, которые до недавнего времени не относились к категории средств политического, а тем более силового принуждения.

Все эти закономерности в полной мере находят своё выражение в политике «силового принуждения»[15], которая стала сутью современной политики западной военно-политической коалиции во главе с США. В этой политике исключительно важную роль в последние десятилетия стали играть сетевые СМИ и другие интернет-ресурсы, контроль над которыми в настоящее время практически находится у США и их союзников. Так, уже в ходе войны в Ираке в 2003 году США активно использовали социальные сети для агентурной противоповстанческой работы, направленной на уничтожение очагов сопротивления[16].

И, наоборот, в организации «сопротивления» тому или иному режиму, против которого готовились акции силового принуждения США, социальные сети выступали в качестве инструмента организации беспорядков и внутриполитической дестабилизации. Особенно в террористических и экстремистских организациях. Такой «информационный джихад», как правило, осуществлялся в трех основных формах:

1). Социальные сети, блоги и форумы (профили «Имарат Кавказ» в сетях  «Facebook», «ВКонтакте», «Одноклассники», в «Живом журнале», но особенно в сервисах Twitter, а также на специализированных исламских форумах «независимых» информагентств («саляф-форумах») и агентств «Джаамат» и др.

2). Сайты «вилаятов» «Имарата Кавказ» и пр.

3). Чаты (Kavkazchat, IRV).

С точки зрения организационно-политической,  возможности социальных сетей и форумов широко использовались для сбора средств на финансирование (по некоторым оценкам, до 80%) и вербовки наёмников. В частности, на платформах «Одноклассники» и «Вконтакте» присутствуют тематические группы для сбора средств и «пожертвований» для «братьев по вере». Для перечисления средств боевиками используются системы «Яндекс. Деньги», номера мобильных телефонных карт, карт Сбербанка, Россельхозбанка и других[17].

Следует подчеркнуть, что деятельность в социальных сетях организована на высоком профессиональном уровне программистов, дизайнеров, контент-редакторов. В особенности в Ираке и в Сирии, где проявилось «творчество» в демонстрации актов террора и публичного уничтожения не только военных, но и гражданского населения. Широко известен случай, когда террористы публично сожгли (и показали в сетях) иорданского лётчика, водителей грузовиков, учителей и даже священнослужителей. 

При этом используются социальные сети как самостоятельно, так и для дублирования других СМИ, в том числе печатных. Террористические организации в Сирии, например, ежедневно работают в интернете в любых форматах, которые удобны читателю, – pdf, Word, Epub, Fb2, Ibooks и т.д. Но что самое главное – среди подписчиков и участников различных групп в социальных сетях проходит первый этап отбора и вербовки будущих участников. Канал Telegram, например, используется не только в качестве СМИ (в самых разных тестовых и видео- формах), но и для распространения инструкций, приказов, призывов и т.п., а также методичек для изготовления бомб и других диверсий[18].

Наконец, третий аспект – внедрение вирусов и сбор информации с помощью социальных сетей – превратилось в глобальную супероперацию США, осуществляемую СНБ и специальным Отделом специализированного доступа, который к 2010 году уже имел  свои разведывательные устройства почти в 100 000 компьютерных системах более 85 государств.

В любом случае кибероперации, частью которых стало использование социальных сетей с 2000 года, стали политическими инструментами, которые при необходимости используются в военных целях. Как использование социальных сетей, так и кибероружия стало с начала первого десятилетия специальным решением, принимаемым  в США только на уровне президента. «В этом смысле оно имеет много общего с ядерным оружием»[19], – писал известный автор Шейн Харрис. В этой связи обращает на себя внимание, например, решение Д. Трампа, принятое в августе 2018 года, о расширении полномочий Военного компьютерного командования США, в котором недавно был создан специальный Отдел по противоборству с Россией.