… инсценированные угрозы, благодаря манипулятивному воздействию на сознание людей, могут превращаться в реальные опасности имеющие тенденцию распространяться по времени и охватывать все новое пространство[1]

С. Кравченко, А. Подберезкин, исследователи-политологи

Неизбежная смена формаций и сценариев развития МО–ВПО в XXI веке ведёт к смене парадигм безопасности и такой же неизбежной смене стратегий национальной безопасности.

Существующая современная стратегия национальной безопасности России, утвержденная Президентом РФ 31 декабря 2015 года, отражает реалии прежних лет, но не направлена на современные (а тем более будущие) реалии переходного периода. Более того, эти реалии толком даже не изучены и есть основания говорить о том, что они не вполне известны, а, значит, могут быть крайне опасны. По сути, речь идет о том, что разрабатывая ответные меры, мы можем не вполне отдавать себе отчет о том, каким интересам, целям, угрозам и опасностям они соответствуют.

Сегодня Стратегия национальной безопасности Российской Федерации[2] основана на концепции стратегического сдерживания, предполагающей «своевременные и эффективные ответные действия с использованием всего спектра средств — политических, экономических информационных и военных для предотвращения и отражения агрессии»[3].

Эта концепция, безусловно, отражает определенный уровень современного состояния МО и ВПО и современное понимание правящей элитой поведения России в этих условиях. Но именно «определенный уровень». Однако ситуация в мире стремительно осложняется, что подтверждается её опасным и стремительным развитием в самые последние (2014–2015) годы, позволяя делать вывод о стремительном сползании к военно-силовому сценарию уже сегодня[4]. Соответствует ли нынешняя Стратегия этой тенденции?

Следует подчеркнуть, что она меняется качественно в самых различных областях, осложняя традиционные и создавая новые опасности и угрозы, что хорошо видно на примере такого ставшего уже традиционной угрозой феномена как международный терроризм, который в действительности в последние годы превратился в системное средство политики западной военно-политической коалиции и локальной цивилизации, а не некое противоправное явление[5].

Рис. 1.  Логика процесса смены парадигм безопасности

Причем если прежде такие специальные операции тщательно скрывались (как минимум, отрицались), то сегодня они стали политической реальностью, о которой говорят (например, как о поддержке США ИГИЛ) открыто официальные лица на уровне госсекретаря и министра обороны США[6]. Это привело к естественному и закономерному росту численности и масштабов террористических актов в последние годы, что объясняется фактическим превращением специальных операций (террористических, диверсионных и пр.) в легальную форму силовой политической войны[7].

Рис. 2. Количество террористических атак за 1970–2015 годы

Другой наглядный пример нарастания качественно новых угроз, стоящих перед всеми ЛЧЦ, связан уже с относительно успешными попытками международного сотрудничества по ограничению выбросов СО2, которые однако не только не привели к изменению в целом негативной тенденции, но и не решили других глобальных проблем, связанных с косвенными последствиями загрязнения окружающей среды. Оба этих примера свидетельствуют о том, что в целом развивается тенденция силового противоборства между ЛЧЦ и центрами силы, когда, во-первых, элементы сотрудничества отходят на второй план, а, во-вторых происходит нарастание всего спектра новых средств и способов силового противоборства.

Рис. 3. Загрязнение CO2 по источникам[8]

К сожалению, надо исходить из того, что удачных примеров международного сотрудничества, даже по наиболее актуальным проблемам, становится всё меньше, а причин для военно-силовой конфронтации — всё больше. Налицо опасная тенденция эволюции форм сотрудничества в формы противоборства. Соответственно и общая вероятность военно-силовых сценариев стремительно растет. Другое дело, какие конкретные формы приобретают эти сценарии и способы борьбы, в условиях одновременного усиления рисков непосредственного использования военной силы в прямой форме. Это обстоятельство становится особенно важным с точки зрения поиска новых форм противодействия. В рамках существующей концепции стратегического сдерживания это означает, что каждая новая угроза или опасность требует адекватного противодействия в той или иной форме (политической, экономической, военной информационной и т.д.). Представляется, что такой алгоритм поведения является несколько упрощенным и все менее эффективным: учитывая колоссальную разницу в соотношении сил и стремление Запада к разработке все более широкого спектра инструментов насилия становится с каждым годом сложнее противодействовать этим угрозам.

Особенно в режиме ответной реакции, даже если она и не является зеркальной. Так, наращивание потенциала ПРО и ВТО, направленное на обесценение российских СНВ, пока что стимулирует нас к «асимметричным мерам» по преодолению этих усилий в области совершенствования возможностей стратегических си прорыва ПРО. В то же время существует реальная угроза того, что новые возможности ПРО и ВТО смогут нейтрализовать эти усилия.

В любом случае усиление противоборства России с Западом в традиционно силовых областях будет связано, в конечном счете, с ресурсными возможностями нашей страны, которые уступают и будут уступать западной ЛЧЦ. Это означает, что противоборство нужно переносить в другие области, где позиции России могут быть сильнее, а также выбирать уже не только области и формы противоборства, но и степень активности.

Совершенно справедливое в этой связи замечание А. Гилёва, как и другие предупреждения экспертов, относительно современной стратегии «удушения» России, которые, к сожалению, пока не стали поводом для серьезной публичной дискуссии о стратегии развития и национальной безопасности России в XXI веке. Дискуссии в СМИ ограничились незначительными спорами о социально-экономической политике России и бюджете страны[9]. Из них стало ясно, что военный бюджет России будет сокращен в ближайшие годы на 100 млрд. рублей (что не коснется программ ВВСТ), а поддержка военных возможностей в будущем, по словам В.В. Путина и С.К. Шойгу, сохранится на современном уровне.

Между тем до сих пор остались в стороне многие вопросы, от которых зависит само будущее существование нации и государства. Они пока что только обозначены, но не более того. Не случайно, в Послании Президента Федеральному Собранию России 1 декабря 2016 года В.В. Путин сделал многозначительное заключение: «…мы создали базу для дальнейшего движения вперед…. мы думали над повесткой развития и обеспечивали её. И сегодня именно эта повестка становится главной, выходит на первый план»[10]. Конкретность этих вопросов быстро обостряется, когда сохраняется абсолютное экономическое и технологическое превосходство западной ЛЧЦ, которое не только превышает современные возможности России в десятки раз, но и;

— прогнозируемо сохранится на обозримое будущее;

— может увеличиться еще больше при сокращении военных издержек западной ЛЧЦ относительно своего ВВП;

— будет сопровождаться продолжающимся увеличением научно-технологического отставания России.

В этих условиях продолжение стратегии противоборства в форме стратегического сдерживания представляется малоперспективны. Необходима такая стратегия, которая смогла бы обеспечить выживание и развитие нации в переходный период. Такой стратегией может стать «стратегия управления», в основе которой лежат не ответные меры на внешние вызовы, опасности и угрозы, а защита и продвижение базовых интересов и ценностей нации[11].

Если вернуться к базовой логической модели политики, которая использовалась в работе неоднократно, то сравнение двух стратегий видно на рисунке:

Рис. 4. Сравнение двух стратегий на примере базовой логической модели политики

– Стратегия стратегического сдерживания» («Д») отвечает за противодействие попыткам добиться политических целей за счет усиления внешних угроз и опасностей (вектор «Б»–«В») посредством использования средств и способов обеспеченных национальными ресурсами;

– «Стратегия управления» («Д++») предполагает продвижение собственных интересов и системы ценностей во внешней мир, что формирует новые условия для взаимодействия, противоборства и продвижения национальных интересов и ценностей. Эта стратегия исходит из безусловной приоритетности системы ценностей и интересов над традиционными угрозами[12].

Стратегии стратегического сдерживания и стратегического управления, таким образом, принципиально отличаются друг от друга. В том числе и своими базовыми моделями, которые подробнее рассмотрим ниже. Искусство политики всегда играло большое значение в истории человечества, но в некоторые периоды — особенное, даже исключительное. Именно такой период, например, относится к концу XX века, когда советско-российская элита оказалась абсолютно не способной к управлению государством, обществом, экономикой и, естественно, Вооруженными силами, что привело не просто к краху такой политики, но и уничтожению советского государства, развалу ВС и ОПК. Именно неудачи политического руководства СССР–России, т.е. субъективные качества правящей элиты в области политического искусства, стали основными причинами поражения СССР. Существовавшая в то время стратегия «борьбы с империализмом» устарела, а горбачевская политика оказалась вообще непригодной для выживания страны.