Содержание новой политики «силового принуждения» западной ЛЧЦ


 

Радикальные перемены в истории происходят удивительно внезапно, а иногда ещё и довольно спокойно[1]

У. Перри, бывший министр обороны США

 

С военно-политической точки зрения основным содержанием «переходного периода» к новой  парадигме развития ВПО в 2018–2025 годы будет ускоренное развитие силовых, вообще, и военных, в частности, возможностей западной ЛЧЦ.  Если говорить просто,  даже упрощённо,  то в  период 2018–2025 годов западная ЛЧЦ попытается добиться увеличения силового вообще и военно-технического превосходства, в частности, над другими ЛЧЦ и центрами силы, до такой степени, которая позволит ей контролировать дальнейший процесс развития не только МО и ВПО, но и других ЛЧЦ посредством проведения политики  их «силового принуждения»[2].

Однако, неизбежные риски военно-силового противостояния, в особенности связанные с сознательной эскалацией, требуют, чтобы политических целей добивались силовыми, но, по возможности, не военными средствами и способами. Война США в Афганистане и Ираке (а до этого во Вьетнаме и Корее) дорого обошлась экономически и демографически стране, но, главное, новые технологические возможности, прежде всего в области информатики и связи, предоставляют, как считают в США, качественно новые средства политического насилия. Эти новые средства политического насилия, основанные на технологическом (прежде всего, информационном) превосходстве Запада, значительно расширяют силовые возможности политического влияния[3].

При этом в основе такой установки на силовое превосходство находится концепция, в соответствии с которой будущее соотношение сил в мире будет определяться прежде всего соотношением сил в области науки и технологий[4].

Это соотношение в последние несколько десятилетий стремительно меняется в пользу США во многом именно благодаря их технологическому нарастающему лидерству, которое трансформируется в политическое влияние практически в течение нескольких лет. Если посмотреть на график капитализации крупнейших технологических компаний США за последние 15 лет, то легко увидеть как растёт это влияние. По сути,  одновременно с ним растёт и влияние военно-политической коалиции, созданной США в конце прошлого века потому, что западная цивилизация основывается на использовании своей технологической мощи[5].

Считается, что в последние годы, по мере усиления «многополярности», усиливается и влияние антиамериканского блока, в который кроме России, КНР, Ирана, КНДР и нескольких других стран входят ряд акторов. А. Афанасьев, например, пишет, что «Антиамериканский блок получается довольно мощный, с пятой колонной в НАТО, и остановить его развитие у США без войны – скорее всего не получится. Проще всего договориться с Китаем – но это только на первый взгляд. Китай наиболее опасен в долговременном плане и США договоренность с Китаем нужна меньше всего. Трамп кстати прозорливо попытался начать разрушение антиамериканского блока с России – но Конгресс поломал ему всю игру и тем самым кардинально ухудшил геополитическое положение США»[6], что является заведомым преувеличением.

На мой взгляд, темпы роста наиболее крупных наукоёмких компаний США свидетельствуют о том, что они быстрее других стран-лидеров переходят к новому технологическому укладу, получая огромные политические и военные преимущества перед другими центрами силы. Достаточно посмотреть на темпы капитализации только четырёх  наукоемких компаний, чей совокупный ВВП уже превосходит национальный ВВП России.

 

Рост рыночной капитализации крупнейших наукоёмких компаний

 

Правда А. Афанасьев считает, что этот рост не подкреплен реальным ростом экономики, что он базируется на трех вещах:

1. Мода.

2. Возвратом в США большого количества долларов с мировых рынков.

3. Байбеками.

Но именно эти три «вещи» и являются двигателями наукоёмкой экономики.

Таким образом, опережающее технологическое развитие США и ряда их союзников означает, что они используют самый мощный и динамичный фактор современного развития экономик и государств, который намного важнее чем прежние факторы роста – демография, ВВП, природные ресурсы.

При этом сознательная ставка на технологическое превосходство стала приоритетом американской политики уже достаточно давно, превратившись в принцип, на котором публично эта политика основывается[7]. Это означает в конечном счёте ничто иное как  будущую политическую победу западной ЛЧЦ над другими ЛЧЦ и центрами силы, которая может быть достигнута посредством решения следующих задач в «переходный период»[8]:

– применением самого широкого спектра силовых средств и способов политики «новой публичной дипломатии», в основе которых лежат новейшие технологии. Использование СМИ и интернет-технологий, прежде всего, социальных сетей, создание киберкомандования США и специального командования по руководству операциями против России, огромные дополнительные инвестиции в эти области администрации Д.Трампа, превысившие в 2019 ф.г. 900 млрд. долл., наконец, расширение полномочий войск киберкомандования – эти и многие иные шаги свидетельствуют о том, что политические установки «силовой политики» получили огромные технологические возможности;

– по мнению правящих кругов США, опережающее технологическое развитие на новой фазе экономического развития, требует пересмотра сложившейся системы международных и военно-политических отношений, отказа от достижения равноправных договорённостей и компромиссов, слом сложившейся системы международной безопасности и институтов, формирование новой МО и ВПО, ориентированной на интересы США и их широкой военно-политической коалиции;

– наконец, технологическое превосходство, как правило, автоматически трансформируется не только в военно-техническое превосходство, которое связано непосредственно с использованием военной силы в качестве инструмента решающей политической победы, но и в превосходство в государственной мощи, общее соотношение сил[9].  Подобная логика неизбежно толкает на эскалацию в развитии военно-силовых сценариев ВПО, которая оставляет нерешенным единственный вопрос – сохранение контроля над эскалацией, в крайнем случае, когда остальные силовые инструменты политики оказываются не эффективными[10].

Именно поэтому невоенные силовые инструменты политики самого широкого спектра начинают играть исключительно важную роль: добившись с помощью силовых инструментов политической цели без перехода к открытому военному конфликту, – это одна из самых древних и эффективных стратегий человечества, о которой писал ещё великий китайский учёный Сунь Цзы.

Среди таких силовых невоенных инструментов, которые способны решить стратегические задачи политики, огромное значение приобрели средства массовой коммуникации и информации, прежде всего, социальные сети. Причём не только потому, как считают российские специалисты, что они традиционно использовались в качестве средства влияния и убеждения[11] (т.е. «мягкой силы»), но и потому, что они активно используются в целях обмана, откровенной дезинформации и политического принуждения. «Фейки», вброшенные в массовом порядке через социальные СМИ, стали, например, отличительной чертой поведения политической и общественной элиты Украины, которая ежедневно по нескольку раз воспроизводит «новости» нередко нелепого и абсолютно бессмысленного содержания.

Но не только. В США и Великобритании, да и в ряде других стран, именно в 2010–2018 годы стало нормой использование в сетях заведомо ложной и даже абсурдной информации, которая, как правило, никогда не находила подтверждение, либо изначально сознательно искажала действительность. Так было, например, при обвинении России в уничтожении пассажирского «Боинга» над Украиной, «спортивными скандалами», «делом Скрипалей» и другими масштабными «фейками».

Вместе с тем, не только в целях дезинформации и обмана, но и реального продвижения политического курса, социальные сети стали влиятельным личным инструментом многих политических лидеров, включая Д. Трампа, который ежедневно размещает в них по нескольку новостей. «Личная», «Твиттерная», дипломатия привела, в частности, как минимум, к двум последствиям:

Личные публикации во многом позволяют не только быстрее, но и «гибче», даже безответственнее, относиться к внешнеполитическим демаршам, используя ложные и сознательно «ошибочные» инициативы для проверки реакции партнера, либо введения его в заблуждение. Кроме того, политика всё дальше отдаляется от дипломатии, оставляя для неё место в масштабе протокола.

Это означает, прежде всего, что в США пересматривают отношение к военной мощи и ее роли в будущей МО и ВПО, что не может не означать открытой милитаризации, внешней политики, которая, однако, будет стремиться избегать применения грубых военных форм насилия до тех пор, пока это будет возможно. Не из-за гуманистических, а сугубо из практических соображений.

В целом, мы видим, что формирование силовой политики западной коалиции происходит под влиянием противоположных тенденций. Очень упрощенно этот курс можно изобразить следующим образом:

Таким образом, Россия стоит перед периодом радикальных перемен в МО и ВПО, вызванных усилением военно-силового противостояния, который открыто угрожает самому её существованию как государства и её идентичности, как нации. Ему, по всей вероятности, будет предшествовать очень короткий период (2018–2024 годов), который я бы назвал периодом «фазового перехода» к новому качеству МО и ВПО, когда сложится их новая структура[12]. Таким образом, вероятно, что этот период будет иметь отсроченный переходный характер, когда изменения в соотношении сил проявят себя более качественно и выразятся в радикальном изменении в соотношении сил, которое, в свою очередь, приведёт к формированию новой структуры МО и ВПО.

Так, можно ожидать, что демографически между КНР и Индией это произойдет после 2035 года. В это же время – экономически и в военном плане – могут произойти аналогичные перемены. Очевидно одно: будущая структура ВПО в мире будет радикально отличаться от нынешней, что однако не означает, что все эти изменения будут происходить автоматически.

[13]

Кроме того, развитие новых силовых средств противоборства, прежде всего в области информатики, связи и социальных сетей может привести к началу 2020-х годов к качественным изменениям в отношениях между ЛЧЦ, обострив их до состояния полномасштабных военных действий. Пока что стратегия США укладывается в классическую формулу:

а) планирования операций;

б) переход в доминирующую операцию;

в) победа;

г) операция по стабилизации;

д) закрепление результата.

Если эта формула уже не раз использовалась в Югославии (стадии «а» – «в»), Афганистане, Ираке (стадии «а», «б» и «в»), то применительно к крупным участникам мировой ВПО – России и КНР – эта формула реализуется пока что только на этапе «а)». Так, примечательно в этой связи недавнее исследование, подготовленное в РЭНД, которое посвящено анализу последствий различных по масштабу войн США и КНР с использованием ЯО.

Особое значение, которое в будущем развитии МО и ВПО будет иметь период 2018–2025 годов, может заключаться в переходе к новой силовой (открыто военной) парадигме противостояния западной ЛЧЦ с некоторыми, прежде всего, российской ЛЧЦ[14]. Такой переход возможен, даже вероятен, потому, что сами по себе изменения в экономике и демографии не ведут к изменениям военно-политическим, которые можно отложить, либо даже игнорировать, опираясь на военную силу[15].

Опасность заключается в том, что развитие кибернетического оружия РЭБ, сетевых средств массовой информации и интернет-ресурсов (переход к веб 2.0 и веб 3.0 технологиям) может достигнуть некой критической точки, когда их системное и массовое применение может показаться эффективным с точки зрения установления контроля над государственными и общественными институтами потенциального противника.

Строго говоря, собственно огневая мощь и вооруженные силы в этом случае могут и не использоваться. Вполне достаточно может быть этих ресурсов для того, чтобы правящая элита противника признала свое поражение и отказалась от суверенного права на управление. Эта новая модель ведения вооруженной борьбы без собственного оружия может быть условно названа как «информационно-когнитивный вариант», когда противник постепенно, но в течение нескольких лет признает чужую систему ценностей и интересов в качестве своей. Примерно так, как это произошло в 1988–1991 годы в СССР и в 2004–2014 годы на Украине.

В этой связи огромное значение приобретает точный анализ и прогноз развития возможных сценариев развития МО и их вариантов на новых этапах существования человеческой цивилизации, и развития науки и техники, когда будут доминировать уже новые технологические и социальные парадигмы. Особенно после 2021–2022 годов, когда очень велика, даже неизбежна вероятность изменения всей парадигмы мирового технологического и экономического развития, появление возможности создания принципиально новой политической картины мира. Эти перемены в МО могут быть вполне сопоставимы с переменами после Второй мировой войны, когда в мире появились два бесспорных противостоящих друг другу центра силы. Прогнозировать возможность такой смены парадигм даже в среднесрочной перспективе (до 10 лет) крайне трудно, но необходимо, ведь от них в конечном счете зависит вся будущая МО и ВПО[16].

Таким образом, в течение короткого периода времени 2022–2023 годов характер развития сценариев МО и особенно ВПО может радикально измениться, хотя соотношение сил и потенциалов противостоящих сторон за этот же период времени изменится незначительно, либо даже вообще останется на прежнем уровне. Это означает необходимость учета новых рисков принципиального характера, не предусмотренных в прогнозах нашей экстраполяции развития сценариев МО и их вариантов не только до 2040 года, но и даже более раннего периода. Вероятность такой смены технологических парадигм остается для 2021–2023 годов и ее необходимо учитывать при планировании.

С точки зрения обеспечения безопасности страны, подобное отставание России на фоне ускоренного развития других центров силы в мире (например, в августе 2018 года некоторые международные рейтинговые агентства заявили, что Шанхай по объему своих научно-технических разработок уже обогнал район Калифорнии) для России чрезвычайно опасно, более того, несёт в себе опасность цивилизационной угрозы,  по нескольким фундаментальным причинам:

– Усиление военно-силового противостояния и ставка на политику «силового принуждения» со стороны Запада тем эффективнее, чем ниже темпы технологического и социально-экономического развития России потому, что позволяет разрабатывать и использовать самый широкий набор силовых инструментов – от собственно военных до информационно-пропагандистских, – которых нет у другой стороны (например, в области киберопераций и РЭБ) для силового принуждения противника к действиям, противоречащим его интересам, более того, способных привести к его военному поражению.

Развитие новейших технологий вновь поставило перед Россией задачу своевременной и эффективной защиты от  прорывных военно-технических результатов, как это уже было в годы изобретения ядерного оружия и ракетной техники, угрожающих прежде всего информационной безопасности обществу и государству[17];

– Растущее отставание России неизбежно сказывается на внутриполитической стабильности в России и суверенитете ее правящей элиты, способности принимать адекватные решения. Относительно невысокий рейтинг НЧК и его институтов, низкие доходы огромного числа граждан и стимулируемая извне напряженность неизбежно ведут у внутриполитической нестабильности. Так, санкции 2014-2018 годов привели к скачку инфляции, расширению слоя бедных и нищих в стране, обесценению рубля и другим последствиям, хотя и не вызвали ожидавшегося на Западе роста протестных настроений, которые должны были привести к замене элиты.

К 2018 году  в США и в странах Западной Европы[18] было общепринято  (и вполне справедливо) считать, что последствия для России политики санкций в 2014–2017 годах привели к тому, что:

– ускорилась инфляция, в особенности в области продовольственных товаров и услуг;

– на 50% обесценился рубль по отношению к доллару;

– заметно увеличилось численность бедных и нищих;

– сократился импорт и экспорт порядка 30%;

– сократился до отрицательного рост ВВП в 2014–2016 годы;

– был создан дефицит бюджета (до 3,5%) и сократились золотовалютные резервы (более чем на 150 млрд. долл.);

– несколько раз повышалась ставка рефинансирования, что привело к банковскому кризису, что хорошо видно на следующем графике:

– а также другие экономические и социальные последствия.

Вместе с тем, на Западе  признают, что:

Во-первых, была не достигнута главная, внутриполитическая, цель – ухудшение социально-экономической ситуации в России радиально не повлияло пока что на уровень политического доверия к руководству страны, т.е. на внутриполитическую стабильность.

Во-вторых, ухудшение социально-экономической ситуации в стране вызвано разными причинами, что хорошо понимают граждане: трудно сказать наверняка, что негативные явления в экономике и торговле в 2013–2018 годах полностью стали следствием санкций. Так, падение стоимости экспорта некоторых стран, по отношению к которым санкции не применялись, в эти годы также сократилась.

К началу 2018 года ситуация в российской экономике исправилась и вышла на скромный, но устойчивый рост, – отмечает рейтинговое агентство Fitch: «Долгосрочный кредитный рейтинг страны в иностранной валюте аналитики подтвердили на инвестиционном уровне «BBB-» с «позитивным» прогнозом, краткосрочный – на уровне «F3». Позитивный прогноз «отражает продолжающийся прогресс в укреплении экономической политики, основанный на более гибком валютном курсе, твердой приверженности инфляционному таргетированию и устойчивой бюджетной стратегии»[19].

Вместе с тем этот устойчивый рост равносилен растущему экономическому и технологическому отставанию, которые неизбежно отражаются на внутриполитической стабильности в России. Учитывая, что именно российская правящая элита – основная цель политики «силового принуждения»[20], против которой используется весь спектр средств насилия, это обстоятельство становится решающим в вопросе обеспечения национальной безопасности;

– Отставание России в социально-экономическом и научно-техническом развитии неизбежно будет вести к дальнейшему отставанию в технологической области, национального человеческого капитала (НЧК)[21] и институтов его развития, которые в настоящее время, в свою очередь, в решающей степени определяют темпы развития нации и экономики и характер «переходного периода» от одного уровня технологического уклада к другому[22].

Это, в свою очередь, означает, что весь спектр развития средств и способов «силового принуждения»[23] современной политики западной военно-политической коалиции – от новейших ВВСТ до СМИ и средств массовой коммуникации, – социальных сетей, технологий развития  когнитивных способностей и т.д. – в России будет неизбежно отстающим. Так, например, если до начала 2020 годов в основном российские ВВСТ будут характеризоваться модернизированными (иногда глубоко) системами и видами, то новые поколения оружия и техники, разработанные на основе последних достижений фундаментальных наук и современных НИОКР, появиться  если и смогут, то с огромным трудом и в ограниченных областях.

При этом исключительно важное значение среди этого набора силовых инструментов политики «силового принуждения» приобрели средства массовой коммуникации и информации, интернет ресурсы самого широкого профиля и социальные сети, а также средства кибервойны.  Уровень их развития – в ВВСТ, системах управления, в гражданских областях и в целом в обществе – отражает общий уровень информационно-технологического развития России.

Рост их значения в 2014-2018 годы уже привёл к тому, что они превратились в мощный политический инструмент, который, как известно, в кампании Д. Трампа 2016 года играл даже более важную роль, чес электронные СМИ

Автор: А.И. Подберёзкин


[1] Перри У. Мой путь по краю ядерной бездны. – М.: Политическая энциклопедия, 2017. – С. 121.

[2] Подберёзкин А.И., Жуков А.В. Стратегия «силового принуждения» в условиях сохранения стагнации в России / Информационно-аналитический журнал «Обозреватель», 2018. – № 4 (339). – С. 22–25.

[3] Подберёзкин А.И., Жуков А.В. Стратегия «силового принуждения» в условиях сохранения стагнации в России / Информационно-аналитический журнал «Обозреватель», 2018. – № 4 (339). – С. 25.

[4] Законы истории: Математическое моделирование и прогнозирование мирового и регионального развития / отв. ред. А.В. Коротаев, Ю.В. Зинькина. – М.: Издательство ЛКИ, 2014. – С. 7–60.

[5] См. подробнее об особенностях развития МО: Долгосрочное прогнозирование развития отношений между локальными цивилизациями в Евразии: монография / А.И. Подберёзкин и др. – М.: Издательский дом «Международные отношения», 2017. – С. 34–44.

[6] Афанасьев А. Как рухнут США / Эл. ресурс: «Международные новости». 16.08.2018 / http://x-true info/72955

[7] См., например: The National Security Strategy of the US of America. – Wash., 2015, Jan.

[8] Подберёзкин А.И. Состояние и долгосрочные военно-политические перспективы развития России в ХХI веке. – М.: Издательский дом «Международные отношения», 2018. – С. 71–118.

[9] Законы истории: Математическое моделирование и прогнозирование мирового и регионального развития / отв. ред. А.В. Коротаев, Ю.В. Зинькина. – М.: Издательство ЛКИ, 2014. – С. 7–60.

[10] См. подробнее: Подберёзкин А.И. Современная военная политика России: учебно-методический комплекс. В 2-х т. – Т. 2. – М.: МГИМО-Университет, 2017. – С. 64–83.

[11] Зиновьева Е.С. Цифровая публичная дипломатия как инструмент урегулирования конфликтов / В монографии: Публичная дипломатия: Теория и практика: Научное издание / под ред. М.М. Лебедевой. – М.: Издательство «Аспект Пресс», 2017. – С. 54–69.

[12] Мир в ХХI веке: прогноз развития международной обстановки по странам и регионам: монография / А.И.Подберёзкин, М.В.Александров, О.Е.Родионов. – М.: МГИМО-Университет, 2018. – С. 41–47.

[13]  China-India in 2030: A Net Assessment. – P. 16 / http://www.defence.gov.au/ ADC/Publications/Commanders/2012/01_India%20-%20China%20NA%20-%20Full%20Paper %20v16%20-%2015%20Dec%2011%20-%20final.pdf

[14] Проект долгосрочной стратегии национальной безопасности России с методологическими и методическими комментариями: аналит. доклад / [А.И. Подберёзкин (рук. авт. кол.) и др.]. – М.: МГИМО-Университет, 2016. Июль. – 86 с.

[15] Об этом я предупреждал еще в 2014 году. См., например: Подберёзкин А.И. Вероятные сценарии развития международной обстановки. – М.: МГИМО-Университет, 2015.

[16] Мир в ХХI веке: прогноз развития международной обстановки по странам и регионам: монография / [А.И. Подберёзкин, М.И. Александров, О.Е. Родионов и др.]; под ред. М.В. Александрова, О.Е. Родионова. – М.: МГИМО-Университет, 2018. – С. 30–31.

[17] Информационная безопасностьзд.: состояние защищенности общества и государства от угроз суверенитету, ценностям и развитию (См. подробнее: Президент РФ В.В. Путин. Указ 3646 от 5 декабря 2016 г. «Об утверждении доктрины информационной безопасности Российской Федерации».

[18] Nelson R.M. U.S. Sanctions and Russian Economy. Congressional Research Service. February 17, 2017.

[19]  Fitch отметило устойчивость российской экономики к санкциям США / Эл. ресурс: «ТАСС».Подробнее на РБК: https://www.rbc.ru/economics/18/08/2018/5b7738449a794737a f02361a

[20] Gompert D., Binnendijk H. The Power to Coerce. – Cal., RAND, 2016. – P. 3–41.

[21] Подберёзкин А.И. Национальный человеческий капитал. – М.: МГИМО. – Т. 3. 2011.

[22] Публичная дипломатия: Теория и практика: Научное издание / под ред. М.М. Лебедевой. – М.: Издательство «Аспект Пресс», 2017. – С. 42–46.

[23]  Стратегическое прогнозирование и планирование внешней и оборонной политики: монография: в 2- т. / под ред. А.И. Подберёзкина. – М.: МГИМО-Университет, 2015. – Т. 1. Теоретические основы системы анализа, прогноза и планирования внешней и оборонной политики. – 2015. – С. 112–123.

 

16.06.2020
  • Аналитика
  • Военно-политическая
  • Органы управления
  • Европа
  • США
  • НАТО
  • XXI век