Глобальные стратегические тренды» (ГСТ) описывают стратегический контекст для министерства обороны (Великобритании) и в более широком плане – для Правительства, – вовлеченного в разработку долгосрочных планов, стратегий и возможностей…[1]

Доклад «Глобальные долгосрочные тренды» до 2045 года, подготовленный для МО Великобритании

Интернет не просто накладывается на существующие системы и институты, и он не приведет к концу географии… Скорее, он предлагает новые возможности для географий соединения и исключения… Нет единой географии Интернета – есть огромное количество географий Интернета, как продолжения среды обитания человека на Земле[2]

М. Зук

Роль военной силы в российской политике «стратегического сдерживания» исключительна хотя не следует забывать о том, что военные средства этой политики далеко не единственный. Завершение холодной войны создало в конце XX века уникальную ситуацию когда западная ЛЧЦ осталась единственным лидером, доминирующим в мире и претендующим на «советское наследство», которое она рассматривала как естественный военный трофей, с одной стороны, и единственным центром силы, контролирующим глобальную ситуацию в мире. Естественной задачей в XXI веке для нее стало окончательно освоить «советское наследство» и не допустить появления центров силы, способных угрожать американскому доминированию, что можно сделать только при помощи и силовых инструментов политики[3].

Проблема роли и значения вооруженных средств и способов среди других средств и способов военного насилия во внешней политике западных государств в XXI веке стала одной из важнейших. Для точного соответствия выбора (а, значит, эффективности использования) средств противодействия между «просто» силовыми и военными, потребовался новый подход, реализованный в XXI веке. Произошел решительный поворот в соотношении силовых и военно-силовых средств и способов политики в пользу последних, которые фактически ликвидировали границу между тем, что называлось прежде «жесткой силой» (hard power) и «мягкой силы» (soft power) в пользу «силы принуждения» (the power to coerce). По сути дела «сила принуждения» – это новая силовая политика, включающая те или иные формы вооруженного насилия, обеспеченная угрозы применения подавляющей военной мощи[4].

Сложился парадокс: расширяющийся спектр силовых (но не военных средств и способов), который стал господствующей и даже модной тенденцией в конце XX века незаметно оказался сначала «разбавлен», а затем и существенно усилен военными инструментами. Это привело к фактической милитаризации невоенных силовых инструментов политики и их превращению в военные. Типичный пример – кибероперации, которые превратились в начале XXI века в специальный вид вооруженных сил, оставаясь формально «невоенным» средством политики.

То же самое произошло и в целом ряде других областей человеческой деятельности – экономике, социальной, но особенно в когнитивной области, где лидерство (как, например, на Украине зимой 2014 года) оппозиции стало решающим силовым средством политики: морально-психологический террор доминирует вплоть до настоящего времени.

Выбор конкретных средств стратегического сдерживания и соотношения этих средств и способов (которые сегодня точно не определены ни в редакции Стратегии национальной безопасности России 2009, ни в редакции от декабря 2015 года) во многом зависит именно:

– от когнитивного фактора – понимания в высших эшелонах власти реальной роли силы вообще и военной силы, в частности, в стратегической обороне и защите национальной безопасности страны. Если стратегическое сдерживание ограничено задачами исключительно обороны, то и средства для решения этой задачи должны быть только: – оборонительными и – военными, что не соответствует реалиям;

– реальной политической возможности эффективно заниматься оборонным планированием «сверху» – в зависимости от политических приоритетов, – а не «снизу» – в зависимости от пожеланий и прочих «хотелок» министров, главкомов видов и родов войск, политических лидеров или экспертов;

– способности создать эффективную стратегию сдерживания, реагирующую на разные виды и типы угроз, спектр которых сознательно и быстро развивается политикой «новой публичной дипломатии» Запада;

– наконец, от уровня стратегического прогноза и стратегического планирования и качества военной организации государства и всей нации[5].

Решительный поворот западной ЛЧЦ в конце XX века в сторону открытого доминирования в мире и окончательной ликвидации «советского наследства» означал неминуемое возвращение к военно-силовой политике в глобальном масштабе (Афганистан, Ирак и т.д.), включая и отношения с Россией. Руководство РФ было по сути дела поставлено перед выбором: либо согласиться с продолжением курса 90-х годов, означавшем в итоге развал России и раздел ее ресурсов, либо столкнуться с военно-силовой машиной всей западной ЛЧЦ, которая (как показал опыт войны в Афганистане, Ираке, Ливии, Сирии, на Украине и т.д.) объединила вокруг США коалицию из более 50 государств и целый ряд международных институтов – от НАТО и ЕС до ВБ и МВФ.

В этой связи адекватный анализ и стратегический прогноз новой роли и значения военной силы в XXI веке среди других средств стратегического сдерживания и противоборства имеет огромное значение для правящей элиты России. Потому, прежде всего, что в его выводах в той или иной степени уже заложена не только вероятная будущая картина мира, но и место, роль и значение силовых и военных инструментов политики, распределение ресурсов нации, государства и ЛЧЦ на долгосрочную перспективу, в т.ч. в области военного искусства.

Надо обязательно сказать, что эти объективные и угрожающие России процессы тщательно маскируются с помощью средств «новой публичной дипломатии», которые создают совершенно нереальную «картинку» в мире. Особое место среди этих средств стал и играть интернет и сетевые СМИ.

Это связано с тем, что для таких СМИ отсутствует понятие «суверенитет». «Динамичное развитие информационно-коммуникационных технологий и интернета, формирующего современное глобальное информационное общество, не знает национальных границ и, как следствие, оказывает трансформирующее влияние на все сферы общества и государства, включая международную политику. При этом существенно усиливается интернет-влияние и расширяются возможности манипулирования общественным мнением. Всё большее внимание привлекают вопросы социального инжиниринга с помощью интернета и управления большими группами людей, в том числе в политических целях. Сегодня реализация каждой внешнеполитической цели подкрепляется инструментами цифровой дипломатии»[6].

Так, например, реальное место на рынке вооружений России в мире чуть выше 10%, однако именно в последние годы средства западной массовой информации развернули кампанию об «угрозе» роста торговли России оружием и неблагоприятном влиянии этой торговли на обстановку в мире. Более того, под этим предлогом были арестованы российские граждане, введены дополнительные санкции и запреты. Этот пример – один из очень многих примеров превращения Россию «в империю зла», против которой допустимо променять оружие.

На самом деле все объясняется достаточно просто: на фоне падения продаж ВиВСТ на Западе Россия демонстрировала относительный рост, который не меняет ничего по большому счету в общей расстановке сил. На западную ЛЧЦ приходится почти 80% всех мировых продаж, а на Россию – около 10%. Даже с точки зрения доли этих продаж в российском экспорте он не превышает 3%.

[7]

Этот пример свидетельствует такие о том, насколько информация (точнее дезинформация), настойчиво подаваемая западными СМИ, мало соответствует политическим и экономическим реалиям. Этот же пример показывает как при определенном желании можно сделать информационный повод для любой, в том числе и крупной медийной кампании. Примеров с 2000 по 2016 годы – от запрета на участие параолимпийцев до псевдовторжения войск РФ на Украину – не счесть.

Надо сказать, что простая констатация усиления роли военной силы в политике западной ЛЧЦ в начале XXI века явно недостаточна. Требуется:

– во-первых, соотнести усиление влияния и роли военной силы с другими силовыми инструментами политики, в частности, «мягкой силой» и «силой принуждения», где наметился процесс эволюции и сближения между собственно «военной силой» («hard power») и «силой принуждения» («the power to coerce»);

– во-вторых, определить максимально подробно самые различные формы и способы использования военной силы в XXI веке, особенно, новые и нетрадиционные, а, главное, – роль в них средств «новой публичной» и официальной дипломатии, использование которых вместе с военной силой далеко не всегда привлекает внимание;

– в-третьих, посмотреть, какие из открытых форм «военной силы» замещаются (и, какими) формами «силы принуждения», как быстро и в какой степени. Так, кибер-операции очевидно вытесняют традиционную военную силу и выступят эффективной формой ее замены также как и новые средства психологической войны.

Очень условно этот процесс взаимной системной интеграции военной силы и публичной дипломатии в XXI веке можно выразить на рисунке следующим образом.

В целом на рисунке видно, что доля средств политики «новой публичной дипломатии» существенно выросла за счет «серых зон»: официальной дипломатии (разведки, спецопераций, идеологических диверсий и др.) и особенно за счет собственно военных операций, которые в середине XXI века:

– не проводятся без подготовки и участия публичной дипломатии;

– являются чаще силовым прикрытием публичной дипломатии;

– обеспечивают региональное и локальное участие ВС США с помощью своих средств;

– наконец, «в чистом виде» военные операции без прикрытия средств политики «новой публичной дипломатии» практически исчезли.

Планирование подготовки стратегического сдерживания в XXI веке в России таким образом во все большей степени зависит уже не только от создания ВиВСТ и совершенствования военного искусства, но и от системных и комплексных мер в других областях, в т.ч. не являющихся традиционно силовыми: финансовой, социальной и др., но, прежде всего, в области сетевых СМИ и коммуникаций.

Таким образом новая политика западной ЛЧЦ, начатая с конца XX века, означала активизацию силовых и собственно военных инструментов, что нашло свое выражение в появлении такого феномена как политика «новой публичной дипломатии».

Автор: А.И. Подберезкин