Онтология и эпистемология международно-политического регионализма

Дезинтеграция одного из полюсов власти в биполярной системе международных отношений привела к реструктурированию всей системы, в том числе и к усилению динамики мировых политических процессов на региональном уровне. В биполярной системе региональный уровень был подчинен глобальному. О. Янг показал в своих исследованиях, что это подчинение не носило детерминистского характера [37]. На региональном уровне глобальная динамика нередко приобретала самостоятельный характер, иногда противоположный по своему содержанию процессам, происходящим на глобальном уровне. Тем не менее, доминирующая логика развития системы международных отношений определялась именно на глобальном уровне. Если региональные противоречия входили в прямое столкновение с глобальной динамикой, верх одерживала последняя, США и/или СССР вмешивались в кризис, предупреждая его выплеск на глобальный уровень и угрозу ядерной войны. Практически все кризисы холодной войны, от двух Берлинских кризисов до арабо-израильских столкновений, а также войн во Вьетнаме и Афганистане доказывают тезис о доминировании глобальной логики.

Сегодня структура международных отношений описывается либо как многополярная[1], либо как неполярная[2], либо как вариативная с различной структурой отношений в разных функциональных сферах (однополярность в военно-стратегической сфере, многополряность в политико-экономической сфере и бесполярность в политико-гумманитраной сфере) [29]. Региональная динамика мировой политики уже не занимает подчиненного положения. Возникает резонный вопрос: «если биполярная система исчезла, а ей на смену пришел полицентричный мир, то корректно ли утверждать, что мир распался на относительно компактные территориально-экономические регионы и субрегионы, “соответствующие” тому или иному центру международной системы, … а значит, нет и не будет общих/глобальных закономерностей, а есть только сочетание мегарегионального и субрегионального уровней взаимодействия» [48: 103].

Сама постановка приведенного выше вопроса подчеркивает актуальность региональных исследований в науке о международных отношениях. Всплеск интереса к международным регионам начиная с 1990-х годов сразу же натолкнулся на ключевые онтологические и эпистемологические вопросы, актуальные и по ныне — как определить международный регион и как его изучать? [17].

В отношении онтологического вопроса основные дебаты разворачиваются между сторонниками территориальной и реляционной версиями определения международно-политического региона [35]. На заре регионоведения в 1950–1970-х гг. регионализм рассматривался преимущественно как территориальное явление, которое исследователи стремились описывать через социальную, экономическую, политическую и организационную взаимозависимость географически близких государств [33; 6; 31]. Сегодня доминирует реляционное понимание международно-политического региона, которое сводится к утверждению, что «регионы — это политические конструкты» [23: 9], для формирования которых географическая близость государств важна, но не имеет определяющего значения. Исследовательская программа недавно возникшего «нового регионализма» включает в анализ регионализма не только государства, но и отношения между негосударственными акторами [18], усложняя значение концепции международно-политического региона.

Сбалансированное  определение  региона  можно  найти  в  работах  А.Д. Воскресенского: «Международно-политический регион — привязанная к территорально-экономическому и национально-культурному комплексу (основывающемся на специфической однородности географических, природных, экономических, социально-исторических, политических, национально-культурных условий, служащих основанием для его выделения) региональная совокупность явлений, объединенных общей структурой и логикой таким образом, что эта логика и историко-географические координаты ее существования являются взаимообусловленными» [42: 8]. Данное определение, а также популярная сегодня исследовательская программа нового регионализма допускают нестабильность и подвижность региональных границ, их зависимость от политических процессов коалиционного взаимодействия региональных групп интересов, выступающих от своего собственного имени или действующих через свои государства.

К онтологической проблематике также можно отнести вопрос формирования международно-политических регионов. Является ли международно- политический регион продуктом целенаправленной политики государств, или регионы формируются помимо воли государств? В попытках ответить на данный вопрос произошло разделение терминов «регионализм»[47; 50] и «регионализация». Регионализм — формальный, институциональный процесс формирования региона, связанный с интеграционной политикой государств, направленной сверху вниз. Регионализация же, напротив, — результат ненаправленной деятельности преимущественно негосударственных акторов, в результате которой образуется их социально, экономическое, культурное интеграционное единство в региональном масштабе [20]. Развитие такого ненаправленного единства со временем порождает необходимость его институционализации, в результате чего начинает складываться регионализм уже как формальная, государственная фаза регионализации. Нельзя сказать, что данные термины употребляются последовательно, в связи с чем их аналитическая ценность невысока [39: 65]. Следует также отметить, что термин «регионализм» имел и иное содержание. До 2000-х годов под регионализмом понимали неевропейские интеграционные проекты, так как термин «интеграция» был монополизирован ЕС [38].

Эпистемологические вопросы в исследованиях международно-политических регионов связаны с проблемой их классификации и сравнения. Критерии классификации зависят и от исследовательских целей, и от параметров выделения международно-политических регионов, то есть от решения онтологических вопросов регионоведения.

Сравнивать динамические системы можно, используя в качестве критериев показатели их состояния либо на макроуровне, либо на  микроуровне.

Сравнительные исследованиявобластимеждународнойинтеграцииориентируются преимущественно на макропоказатели международно-политических регионов. К таковым можно отнести географические, историко-культурные, геополитические, аналитические параметры регионов [42]. Наиболее популярным аналитическим параметром служит интеграционная модель ЕС, которая при этом не тождественна самому ЕС [38].

Альтернативных моделей сравнения, ориентирующихся на процессы, протекающих на микроуровне регионов, практически нет. В данной статье будет предложена такая модель, основанная на допущении конститутивной зависимости типа регионализма от типа государственности.

В предлагаемой типологизации международно-политических регионов мы основываемся на работах Ш. Хамейри [15], который связывал регионализм с эволюцией государственности и внутригосударственной динамикой конкуренции и сотрудничества групп интересов. Представляется, что такой разворот теории регионализма на 180 градусов обладает высоким эвристическим потенциалом. Он вписывает логику формирования и трансформации регионов в более широкий контекст процессов территориального структурирования и масштабирования власти, протекающих на фундаментальном политическом уровне отношений между группами интересов. Данные процессы конституируют границы территориальных политических образований, которыми являются и государства, и международно- политические регионы. Государства в иерархии сложности имеют более простую онтологию, чем международно-политические регионы. Элементарной же «частицей» в данном теоретическом построении регионализма выступают группы интересов. Ш. Хамейри операционализирует конститутивную взаимозависимость между группами интересов (микро  уровне), государствами (мезо уровне) и регионами (макро уровне) с помощью марксистской теории государства [31], взяв трансформацию государственности за независимую переменную, а регионализм — в качестве зависимой переменной.

Марксизм позволяет уйти от реификации государственности, указывая на то, что отношения между государством и обществом имеют динамическую форму и принципиально нестабильные. «Выбор между государством и обществом в качестве независимых переменных, — отмечает Б. Джессоп, — подразумевает их существование в качестве независимых, непроблематичных, внутренне целостных и взаимоисключающих феноменов, один из которых всегда определяет другой в одностороннем порядке. Такой подход реифицирует и абсолютизирует социальную границу между обществом и государством, которая на самом деле эмерджентна, частична, нестабильна и изменчива» [22: 287]. Конфликты, переговоры и коалиционное взаимодействие между группами интересов трансформирует эту границу. Государство, таким образом, становится процессом с подвижными границами.

С точки зрения марксистов, социальные процессы при капитализме, в том числе и коалиционная динамика групп интересов, стремится к интернационализации, что неизбежно приводит регионализации самого государства [12]. Регионализация в теории Ш. Хамейри предстает, таким образом, не как результат взаимодействия различных акторов, а как процесс регионализации государств, т.е. перемасштабирования функциональной границы государств, ее расширения до региональных масштабов.

Разнообразие форм государственности и регионального управления

Предложенная Ш. Хамейри методология сравнительного регионоведения, основанная на конститутивной связи государственности с регионализацией, подразумевает разнообразие как форм государственности [46], так и регионализма [40]. Однако сам Хамейри об этом не пишет и здесь мы допол- няем его теорию, усиливая, как нам кажется ее эврестический потенциал, т.к. в дополненном виде она позволяет заниматься сравнительным исследования международно-политических регионов.

Исходя из того, что государство является независимой переменной, а регионализм — зависимой, анализ разнообразия форм регионализма следу- ет начинать с рассмотрения классификаций государственности в мировой политике. Определенную популярность в академических кругах набирает классификация государств по критерию отношения к системе международных отношений, укорененной в институтах модерна. Выделяются государства модерна, государства постмодерна и государства премодерна [46].

Исторически понятие «модерн» (современность) имело различное содержание [49]. Изначально оно описывало новое христианское монотеистическое общество, отличное от языческих обществ античного мира. Затем понятие «модерн» использовалось для характеристики эпохи Возрождения, отделяя ее от средневековья. Только начиная с XVIII века модерн приобретает философское и политическое измерение, основным содержанием которого стала философия субъективности с ее теорией взаимодействия субъекта и объекта. Автономный субъект, суверенитет и свобода которого обеспечивается потенциально безграничным могуществом человеческого разума, становится основным актором истории, который благодаря своему рациональному разума (науке) неумолимо идет к прогрессу, выраженному степенью эмансипации индивида и общества от оков природы, власти, капитала.

Автономия и самостоятельная ценность государства — основа Вестфальской модели мира, автономия  и  самостоятельная  ценность  субъекта — основа модерна. Премодерн и довестфавльский мир,  соответственно, структурируются коллективистскими ценностями, укорененными в традиции. Постмодерн основывается на снятии оппозиции между рациональным индивидуализмом модерна и традиционным коллективизмом премодерна в новом качественном состоянии отношений между индивидуальным и коллективным, частным и общественным, национальным и глобальным. Политическим выражением постмодерна является Европейский союз, в кото- ром государства, сохраняя свой суверенитет, суверенов и нации, становятся органичной частью транснационального сообщества государств и обществ, объединенных общим ценностным кодом.

Премодерн, модерн и постмодерн предполагают также различное соотношение между ценностями и интересами. В сообществе империй премодерна ценности важны, но они существуют в нем априорно, до начала взаимодействия империй. Как правило, эти ценности имеют религиозный, традиционно клановый, племенной характер. Легитимирующей основой императорской и королевской власти служила именно религия. Религия и традиция априорны по отношению к взаимодействию империй.

Сообщество государств модерна носит партикуляристский характер, ценности в нем смещены с общественного на индивидуальный уровень. В международной сфере взаимодействие между государствами модерна основано на рациональном преследовании своих интересов.

В сообществе государств постмодерна ценности трансформируются в интерсубъективную величину, они выходят за пределы частной сферы отдельного государства и становятся предметом и результатом взаимной деятельности государств, утрачивая, таким образом, свой априорный статус. Во многом по этой причине религия и традиция уже не могут выступать ценностями такого сообщества.

Для государств модерна национальный суверенитет, территориальность, национальная безопасность, национальная экономика, позитивное международное право служат наивысшей ценностью. Количественно государства модерна сегодня составляют большинство. Их классическими представителями можно считать страны БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай).

Для государств постмодерна указанные институты важны, но не представляют наивысшей ценности. Их поведение в мировой политике отличается положительным отношением к взаимозависимости, взаимному участию во внутренних делах друг друга, к системе глобальной управляемости. Политическое насилие невозможно в отношениях между государствами постмодерна. Их безопасность основана на взаимной уязвимости и открытости. Примерами государств постмодерна традиционно считаются государства - члены Европейского Союза. К данной категории стран можно отнести также Канаду и Японию (хотя Япония находится в окружении государств модерна, что в определенной мере ограничивает ее постмодернистское поведение). США, скорее, принадлежат к государствам модерна, т. к. не проявляют европейского уровня взаимозависимости и открытости (особенно в военно - политической сфере). Стремление к укреплению национального суверенитета присуще США не в меньшей степени, чем Китаю.

Сложнее определить отношение государств, у которых институты модерна либо еще не сформировались, либо были подорваны в результате неумелой или целенаправленной политики властей. Во-первых, часть таких государств существуют только «на бумаге» без реальной центральной власти. Эти государства принято называть «несостоявшимися» и говорить, что они обладают отрицательным суверенитетом [21]. Среди государств премодерна есть и функциональные политии. К примеру, это теократии и государства с традиционным укладом жизни, распространенные в странах Востока и Африки.

Важно оговориться, что конкретные государства сочетают в себе характеристики и модерна, и премодерна, и постмодерна. Важно соотношение этих характеристик. Государство модерна может быть названо таковым только в силу преобладания в нем признаков модерна. Это же относиться и к государствам премодерна и постмодерна.

Трем типам государств, согласно методологии Ш. Хамейри, должно соответствовать и три типа регионализма: регионализм модерна, регионализм постмодерна и регионализм премодерна.

Регионализм постмодерна (регулятивный регионализм)

В основе регионализма постмодерна находится «регулятивное» государство [24; 25; 26], которое синонимично понятию государства постмодерна. Отличительной чертой регулятивного государства является перенесение многих функций государственного управления из политической сферы в технократическую, в деполитизированную сферу административного регулирования. К реализации управленческих функций регулиятивное государство активно привлекает как негосударственных акторов, так и деполитизирует ранее государственные органы и ведомства, такие, например, как центральные банки. За счет расширения сети вспомогательных регулятивных акторов, не все из которых имеют географическую локализацию внутри государственных границ, регулятивное государство интернационализируется, распространяя свою власть на наднациональный уровень, становится, действительно, регионализированным государством. Политической функцией государства остается метауправление — политическое координирование множества регуляторов, устранение актуальных и потенциальных конфликтов между ними.

Становление регулятивного государства обычно описывают такими понятиями как фрагментация, децентрализация государства, а также связывают с развитием различных форм многоуровневого и сетевого управления [4].

В качестве классического примера регулятивного государства обычно приводят Великобританию [27]. В результате активной политики развития государственно-частных партнерств и деполитизацияи ряда государственных регуляторов морфология самого государства становится похожей на серию концентрических кругов, центром которых служат государственные министерства, а каждый последующий от центра круг символизирует увеличивающуюся степень автономии государственно-частных партнерств.

Регионализация, формирующаяся вследствие интернационализации регулятивного государства, получила названия регулятивной регионализации [16]. Ш. Хамейри выделяет три механизма регионального управления в рамках регулятивного регионализма: метауправление, функциональная специализация и управление рисками.

Метауправление уже упоминалось выше. Оно связано с координацией множества регуляторов на различном уровне управления. В качестве примера можно привести Открытый метод координации, принятый в ЕС и активно используемый, например, в образовательной сфере при реализации Болонского процесса [45].

Функциональная специализации связанна с определением технических и политических областей управления. Проведение границы между политической и технической сферами является политическим актом. Функциональная специализация также связана с распределением юрисдикций управления между различными регуляторами одного государства, так и регуляторами нескольких государств. Регулятивный регионализм формируется путем регионализации сразу нескольких государств. Распределение функциональных юрисдикций между ними — вопрос также политический. В теории международных отношений по вопросу распределения юрисдикций стали выделять многоуровневое управление первого типа (управление универсальными юрисдикциями) и многоуровневое управление второго типа (управление специализированными юрисдикциями) (см. Таблицу 1).

Таблица 1. Характеристики двух типов многоуровневого управления [19: 236]

Первый тип управления схож с федерализмом, второй тип — с регулятивным регионализмом. Функциональные сферы при первом типе управления системно распределены на небольшом количестве уровней, между ними нет пересечений, при этом на каждом уровне и в каждой юрисдикции реализуются множество функций. Структура такого типа управления похожа на матрешку.

Многоуровневое управление второго типа реализуется множеством акторов, чья деятельность направлена на решение конкретной задачи. При этом функционально деятельность акторов может пересекаться, и они могут решать свою задачу на множестве различных уровней управления. Многоуровневое управление второго типа возникает при решении задач транснационального характера, например, при управлении водными ресурсами рек (например, программа совместного управления бассейном реки Меконг). Механизм функциональной специализации необходим при реализации многоуровневого управления второго типа, т.к. именно в этом случае происходит пересечение юрисдикций и множественное членство.

Управление рисками подразумевает создание региональных (глобальных) структур по управлению восприятия рисков. В теории международных отношений вслед за У. Беком [5] и Э. Гидденсом [11] принято разделять «угрозы» (dangers, threats) и «риски» (risks). Подходы к безопасности с точки зрения угроз и с точки зрения рисков значительно отличаются друг от друга. В рамках первого подхода (с точки зрения угроз) акцент делается на акторность и интенциональность конфликтующих сторон, в то время как в рамках второго подхода к безопасности (с точки зрения рисков) внимание больше уделяется системным характеристикам, таким как опасность заражения вирусными инфекциями определенных слоев населения, изменение климата и т. п. [2]

Секъюритизация рисков основывается на спекуляциях о возможных катастрофических событиях в будущем, вероятность которых практически невозможно точно просчитать, и предписывает при этом стратегии, направленные не на устранение рисков, а на их кооптацию. Иными словами, обеспечение безопасности с точки зрения рисков означает формирование необходимого восприятия будущего с целью изменения настоящего [32: 7]. Соответственно возникает необходимость контролировать рамки воображаемого, т. к. они определяют действия, предпринимаемые государствами в сфере обеспечения безопасности [13]. К примеру, Комиссия 9/11 в своем докладе   возлагает вину за неспособность американских спецслужб предвидеть и предотвратить трагедию 11 сентября 2001 года на недостаток воображения у этих спецслужб (failure of imagination)[3].

Управление восприятием рисков, таким образом, становится мощным инструментом политического управления, т.к. количество рисков постоянно нарастает. В качестве примера можно привести риск увеличения количества несостоявшихся государств, с которыми часто ассоциируется практически все зло современности. Практика государствострительства как раз является формой управления данным риском.

Регионализм премодерна

Регионализм премодерна — это традиционные империи. Сегодня таких политических образований практически нет, если конечно не считать попытки запрещенного в России «Исламского государства» возродить халифат на территории Сирии и Ирака. Возможно, мы вскоре увидим возврат к подобным империям, особенно, если победу одержит исламский проект в мировой политике [30]. Акторами премодернистского регионализма могут быть функциональные традиционалистские государства. Несостоявшиеся государства не могут выступать в качестве акторов, т.к. они не существуют в функциональном смысле.

Основанием такого регионализма является универсализм, источник легитимации которого трансцендентен, т.е. опрокинут в традицию, религию, этнос, расу. Одной из характеристик империи как раз является «присутствие в механизмах легитимации и в политической практике универсалистских ориентаций, вплоть до претензии на вселенский смысл собственного бытия и утверждение “космического суверенитета”, когда абсолютный сакральный смысл, эманации которого распространяются на весь обозримы круг земель, превращает политическую структуру в механизм коллективной сотериологии, переводя и индивидуальное, и групповое существование в онтологически высший порядок бытия» [44: 51].

Следует отличать универсализм премодерна и универсализм (солидарность) постмодерна. Ценностный универсализм традиционных обществ трансцендентен, существует до взаимодействия между акторами и не трансформируется в результате этого взаимодействия. Регионализм постмодерна также предполагает ценностную солидарность между регулятивными государствами. Однако этот универсализм возникает в ходе взаимодействия акторов и является продуктом этого взаимодействия, трансформируясь вместе с ним. Поэтому говорить о возвращении Средневековья[4] можно лишь с большой долей условности.

Существует множество определений империй. Например, М. Дойл рассматривал империи через структуру властных отношений, «формальных или неформальных, в которых одно государство контролирует эффективный политический суверенитет другой политии» [10: 45]. При этом данные отношения могут быть основаны на силе, политическом сотрудничестве, экономической, социальной или культурной зависимости. С. Каспэ предлагает структурное понимание империи, определяя ее через отношение центра и периферии, в котором центр «есть что-то единичное и при этом, во-первых, окруженное множественностью, во-вторых, производящее ее… Центр появляется в результате воздействия некоей внешней по отношению к плоскости силы, которая помечает своим присутствием единственную точку … и следующим ходом очерчивает ту совокупность, что будет отныне выступать в качестве порожденной центром и неразрывно с ним связанной периферии» [44: 24]. Вслед за Э. Шизлом Каспэ описывает внешнюю силу, устанавливающую центр, в терминах «центральной ценностной системы», а институциональный канал ее ретрансляции — в терминах «центральной институциональной системы» [44: 30–39]. Эволюция политий, таким образом, может быть представлена как история изменений структуры отношений между центральной ценностной и центральной институциональной системами.

Для классической империи характерно трансцендентирование центральной ценностной системы (миф, религия, обычай) и единство центральной институациональной системы (Рим).

Чем мощнее центр, тем больше и сильнее империя. При этом, согласно С. Каспэ, мощь имперского центра носит качественный, а не количественный характер. «В имперском центре импульсы сакрального веления и политического устроения не просто тем или иным способом связываются, но сплавляются до степени неразличимости (точнее, они лишь аналитически обнаруживаются в едином социальном праксисе)» [44: 53].

Возникновение империй в классической форме маловероятно на Западе, т.к. его центральная ценностная система уже давно перешла из сакрального пространства в историческое время. Ф. Ницше провозгласил смерть христианского Бога и сегодня Запад учится жить уже после христианства, в том смысле, что произошла историзация Благой вести о спасении [41]. Запад,  по мнению Х. Арендт, утратил также связь с Римом как основополагающим западным политическим мифом, в результате чего сегодня в мировой политике наблюдается кризис авторитета [3]. Таким образом, Запад лишился, или освободил себя (кому как нравится), и от религии (разумного Абсолюта), и от мифа (прошлого), оставив себе только историческое время настоящего и конструируемое время будущего.

Имперский потенциал очевиден в исламском мире в форме халифата. Мусульмане в отличие от христиан поддерживают сакральность своей центральной ценностной системы, порождая тем самым различные фундменталистские движения, которые в условиях глобализации западных социально- политических институтов, приобретают радикальные формы.

Регионализм модерна

Регионализм модерна основан на политическом партикуляризме. Государства модерна не готовы к регионализации, к проблемтизации своей национальной границы за счет делегирования регулятивных функций негосударственным акторам. Регионализм модерна возникает как продукт взаимодействия государств модерна, функциональные границы которых остаются неизменными. Стратегии регионального управления государств модерна могут быть различными: от имперских до лидерских. [9] Но всех их объединяет ориентация на государственные интересы, существующие априори по отношению к интересам государств партнеров/ конкурентов. Они могут совпадать или сталкиваться, но они не образовывают сообщество в форме общины [Gemeinschaft (нем.), community (англ.), communauté (фр.)].

Различия между общиной (Gemeinschaft) и обществом (Gesellschaft) в международно-политическом плане активно обсуждаются сегодня в дискуссии между плюралистами и солидаристами в рамках английской школы международных отношений [7: 45–62]. Плюралисты (Х. Бул [6]) видят   в международном обществе, состоящем из государств, слабо интегрированное в социальном отношении образование, общность которого основана на международном публичном праве и дипломатических правилах и обычаях. Как правило, плюралисты работают в рамках реалистской парадигмы, в которой международное общество приобретает черты международной системы, т.е. общества с минимальным количеством социальных институтов. Солидаристы (Т. Вилер, Т. Дюн [36]), напротив, исходят из кантинаского представления о политическом устройстве мира и верят в наличие в нем естественного космополитизма, который может и должен быть актуализирован посредством государственной дипломатии, а также активной роли негосударственных акторов. Плюралистов и солидаристов в английской школе международных отношений также разделяет понимание международного права, которое формирует международное общество. Плюралисты являются сторонниками позитивного международного права, солидаристы пропагандируют развитие естественного международного права как основы космополитического универсализма.

В системе координат плюрализм-солидаризм регионализм государств модерна тяготеет к плюралистическому, реалистскому полюсу, а региональное управление государств постмодерна — к солидаристскому, люберально- идеалистическому полюсу. В основе регионализма модерна находятся государственные интересы, в основе регионализма премодерна — примордиальные ценности, а регионализм постмодерна развивается на основе совместно конструируемых ценностей в ходе реализации общего проекта.

Данное различие хорошо проявляется при сравнительном анализе стратегий регионального управления США и ЕС в Латинской Америке [14]. США предложили для Латинской Америки модель так называемой «глубокой интеграции», ориентированную на полную либерализацию торговых отношений, но при этом институционально ограниченную форматом ЗСТ. Реализовать данную модель удалось в рамках NAFTA (Североамериканская зона свободной торговли). Втянув Мексику, вторую экономику ЛАК, в сферу своего интеграционного объединения, США планировали распространить модель NAFTA на всю Америку в рамках проекта ALCA (Всеамериканская зона свободной торговли), однако потерпели неудачу, не сумев преодолеть разногласия с Бразилией [43].

Основа стратегии США по региональному управлению в Латинской Америки состоит исключительно в экономических интересах, основанных на идеологии неолиберализма. Показателем этого является как раз «глубокая интеграция». Название данной интеграционной стратегии искажает ее сущность. На самом деле «глубокая интеграция» — это создание зон свободной торговли и недопущение дальнейшего углубления интеграции. При этом структура ЗСТ должна быть такой, чтобы США становились единственным региональным хабом.

Стратегия Европейского союза по региональному управлению в Латинской Америке не исчерпывается экономикой и включает в себя социальные цели и цели развития. С помощью дипломатии, общественных связей, встреч на высшем уровне и взаимодействия на уровне экспертов ЕС последовательно развивает в Латинской Америке практики «хорошего» управления (good governance), сбалансированный экономический рост и социальную ответственность, как со стороны государства, так и бизнеса. ЕС старается таким образом передать Латинской Америке свои лучшие практики в сфере управления [14: 612]. Дж. Кругел отмечает, что ЕС в региональном управлении опирается на принципы либеральной демократии, развивая наднациональные политические институты как медиаторы рыночных отношений,    стремясь таким образом обеспечить максимальную социальную инклюзивность регионального управления [14: 616].

В итоге США не удалось реализовать проект ALCA, а ЕС, напротив, довольно успешно осуществляет свою интеграционную стратегию в Латинской Америке, преимущество по линии отношений с МЕРКОСУР. Неудача США не означает изначальную ущербность неолиберальной стратегии регионального управления. Кейс Латинской Америки демонстрирует лишь разницу между подходами к региональному управлению государства модерна и государств постмодерна.

*  *  *

Предлагаемая модель сравнительного регионализма основана на характеристиках микрорегиональной динамики, а именно на специфике регионализации государств различного типа. Использование в данной сравнительной матрице теории государства Н. Пуланзаса и Б. Джессопа как отношения между социальными классами и группами интересов позволило объединить к предлагаемой модели сравнительного регионализма микро, мезо и макро уровни анализа. Государства модерна, премодерна и постмодерна формируются благодаря эволюции социальных отношений на микроуровне. Регионализация государств соответствующего типа приводит к формированию системы регионального управления модерна, постмодерна или премодерна. Предлагаемая модель обладает большей эврестичностью, чем теория нового регионализма, которая объединяет, по сути, все неевропейские модели регионализма. Новая модель объясняет и европейскую модель и дифференцирует новый регионализм на модерн, постмодерн и премодерн.

Автор: Харкевич М.В.

Список литературы

1. Agnew J. Arguing with Regions. Regional Studies. Vol. 47, no. 1.   2013.

pp. 6–17.

2. Aradau C., Lobo-Guerrero L., van Munster R. Security, Technologies  of Risk, and the Political. Security Dialogue. Vol. 39. 2008. P. 147–154.

3. Arendt H. Between Past and Future: Six Exercises in Political   Thought. New York: Viking. 1961. 298 p.

4. Bache I. Flinders M. Multi-Level Governance. Oxford: Oxford University Press. 2004. 256 p.

5. Beck U. World  Risk Society: Towards  a New  Modernity.    Cambridge: Polity Press. 1999. 268 p.

6. Bull  H.  The Anarchical  Society: A Study  of  Order  in  World  Politics. Macmillan. 1977. 368 p.

7. Buzan B. From International to World  Society? English School   Theory and the Social Structure of Globalization. Cambridge. Cambridge University Press. 2004. 320 p.

8. Cantori L., Spiegel S. The International Politics of Regions: AComparative

Approach. Englewood Cliffs: Prentice-Hall. 1970. 432 p.

9. Destradi S. Regional Powers and Their Strategies: Empire, Hegemony, and Leadership. Review of International Studies. Vol. 36, no. 04. 2010. pp. 903 — 930.

10. Doyle M. Empires. Cornell University Press. 1986. 408 p.

11. Giddens A. Consequences of Modernity. Cambridge: Polity Press.  1990. 200 p.

12. Glassman   J.   State   Power   Beyond   the  ‘‘Territorial  Trap’’:   The Internationalization of the State. Political Geography. Vol. 18, no. 6. 1999. pp. 669–696.

13. Goede  de  M.  Beyond  Risk:  Premediation  and  the  Post-9/11 Security Imagination. Security Dialogue. Vol. 39, no. 2–3. 2008. P. 155–176.

14. Grugel J. New Regionalism and Modes of Governance — Comparing US and EU Strategies in Latin America. European Journal of International Relations. Vol. 10, no. 4. 2004. pp. 603–626.

15. Hameiri Sh.Theorising RegionsThrough Changesin Statehood: Rethinking the Theory and Method of Comparative Regionalism. Review of International Studies. Vol. 39, no. 2. 2013. pp. 313–335.

16. Hameiri Sh., Jayasuriya K. Regulatory Regionalism and the Dynamics of Territorial Politics: The Case of the Asia-Pacific Region. Political Studies. Vol. 59. 2011. pp. 20–37.

17.          Hettne B. Beyond the ‘‘New’’Regionalism. New Political Economy.  Vol. 10, no. 4. 2005. pp. 543–571.

18. Hettne B., Söderbaum F. Theorising the Rise of Regionness in Sh. Breslin, C. W. Hughes, N. Phillips, B. Rosamond (eds.). New Regionalisms in the Global Political Economy. Routledge, 2002. pp. 33–47.

19. Hooghe L., Marks G. Unraveling the Central State, but How? Types of Multi-level Governance. American Political Science Review. Vol. 97, no. 2. 2003. pp. 233–243.

20. Hurrell A. Regionalism in Theoretical Perspective in Fawcett L.,  Hurrell A. (eds). Regionalism in World Politics: Regional Organization and International Order. Oxford University Press. 1995. pp. 37–73.

21. Jackson  R.  Quasi-States:  Sovereignty,  International  Relations  and the Third World. Cambridge: Cambridge University Press. 1993. 240 p.

22. Jessop B. State Theory: Putting the Capitalist State in Its Place. Polity Press. 1990. 432 p.

23. Katzenstein  P.  A World  of  Regions: Asia  and  Europe  in the American Imperium. Cornell: Cornell University Press. 2005. 320 p.

24. King R. The Regulatory State in an Age of Governance. Soft Words  and Big Sticks. Palgrave Macmillan. 2007. 248 p.

25. Majone  J.  From  the  Positive  to  the  Regulatory  State:  Causes      and Consequences of Changes in the Mode of Governance. Journal of Public Policy. Vol. 17, no. 2. 1997. pp. 139–167.

26. Majone J. The Rise of the Regulatory State in Europe. West European Politics. Vol. 17, no. 3. 1994. pp. 77–101.

27. Moran M. The British Regulatory State. High Modernism and Hyper-

Innovation. Oxford: Oxford University Press. 2003. 262 p.

28. Nye J. International Regionalism: Readings. Boston: Little, Brown & Company. 1968. 448 p.

29. Nye J. The Future of Power. Public Affairs. 2011. 300 p.

30. Phillips A. War, Religion and Empire. The Transformation of International Orders. Cambridge: Cambridge University Press. 2011. pp. 272–299.

31. Poulantzas N. State, Power and Socialism. London: New Left Books. 1978. 272 p.

32. Rose N. The Politics of Life Itself. Theory, Culture & Society. Vol. 28, no. 6. 2001. pp. 1–30.

33. Russett B. International Regimes and the Study of Regions. International Studies Quarterly. Vol. 13, no. 4. 1969. pp. 361–380.

34. Thompson W. The Regional Subsystem: A Conceptual Explication and a Propositional Inventory. International Studies Quarterly. Vol. 17, no. 1. 1973. pp. 89–117.

35. Varr  K.,  Lagendijk  A.  Conceptualizing  the  Region —  In  What Sense Relational? Regional Studies. Vol. 47, no1. 2013. pp. 18–28.

36. Wheeler N., Dunne T. Hedley Bull and the Idea of a Universal Moral Community: Fictional, Primordialor Imagined?/ Roberson B.A.(ed.). International Society and the Development of International Relations Theory. London: Pinter, 1998. pp. 43–58.

37. Young  O.  Political  Discontinuities  in  the  International System. World

Politics. Vol. 20, No. 3. 1968. pp. 369–392.

38. Байков А.А. “Интеграционные маршруты” Западно-Центральной Европы и Восточной Азии // Международные процессы. Том 5, №3 (15). 2007. С. 4–17.

39. Байков А.А. Библиография сравнительной интеграции в 2000-х годах

// Международные процессы. Т. 8, № 22. 2010. С. 58–73.

40. Байков А.А. Сравнительная интеграция. Практика и модели интеграции в зарубежной Европе и Тихоокеанской Азии. М.: Аспект Пресс. 2012. 256 с.

41. Ваттимо Дж. После христианства. М.: Три квадрата. 2007. 172 с.

42. Воскресенский  А.Д.  Стрельцов  Д.В.  Проблема  пространственной (спатиальной) подачи материала в рамках мирового комплексного регионоведения и политической компаративистики // Сравнительная политика. 2010. №2. С. 7 — 8.

43. Интеграционные процессы в Латинской Америке: состояние и   перспективы. М.: ИЛА РАН. 2012. 120 c.

44. Каспэ С. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти  и западная политическая форма. М.: Московская школа политических исследований. 2007. 320 c.

45. Ларионова М.В. Открытый метод  координации как рабочий   метод

управления интеграционными процессами в образовании // Вестник между- народных организаций. № 2. 2007. С. 6–12.

46. Лебедева М.М. Такие разные государства // «Приватизация» мировой политики: локальные действия — глобальные результаты / Под ред. М.М. Лебедевой. М.: Голден-Би, 2008. С. 91–98.

47. Песцов С.К. Современный регионализм: проблемы   теоретического осмысления // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 6: Философия. Культурология. Политология. Право. Международные отношения. 2006. №1. С. 54–59.

48. Регионализация в международных отношениях // Современные международные отношения: Учебник / Под ред. А.В. Торкунова, А.В. Мальгина. М.: Аспект Пресс, 2012. С. 103–116.

49. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: «Весь мир». 2003. 416 c.

50. Цыренов О. Ч. Регионализация и регионализм: понятие и классификация // Вестник Забайкальского государственного университета. 2012. № 9. С. 35–39.

<<Полностью ознакомиться со сборником статей "Долгосрочное прогнозирование развития международных отношений" под ред. А.И. Подберезкина>>