С точки зрения современной политической теории и методологии подхода к изучению «стратегического сдерживания» политика России является ответной реакцией, стремлением повысить эффективность политики стратегического сдерживания в ответ на соответствующий рост политики «силового принуждения» со стороны западной военно-политической коалиции, хотя, следует признать, могут быть и другие варианты такой реакции[1]. В том числе и откровенно капитулянтские. На них настаивают те политики и учёные, которые сознательно или нет, но продолжают традиции горбачёвско-ельцинской внешней политики и соответствующего отношения к стратегическому сдерживанию.

Теоретически это могут быть (названия, естественно, условные, требующие уточнения) альтернативные существующей политике стратегического сдерживания такие капитулянтские концепции, как:

— «политика капитуляции», откровенного отступления, беспринципных компромиссов (как при Горбачёве и Ельцине), которая в любой форме отказывается от государственного суверенитета и отдаёт целые области национальной идентификации внешнему оппоненту;

— политика стратегических уступок, основанная на бесконечном поиске компромиссов ради компромиссов (очень любимая нашими учёными — либералами из РАН), которая, по сути, является завуалированной формой односторонних компромиссов и беспринципных уступок.

Могут быть и иные варианты (не капитулянтские) стратегического сдерживания, которые существовали не только в советской истории, но теоретически возможны и сегодня:

— политика «стратегического наступления» (как при И. Сталине), предусматривающая расширение влияния России посредством своеобразного толкования стратегического сдерживания, как борьбы с империализмом во главе с нашей страной. Сегодня таким мировым лидером могут выступить уже КНР, исламские государства, а в социально-культурной области — Россия;

— стратегическое сдерживание как политика «сдерживания, обороны», «мирного сосуществования» (как при Л. Брежневе и Ю. Андропове), которая постепенно ограничивает сферу обороны и действия стратегического сдерживания;

— наконец, политика «стратегического сдерживания» (активной обороны, как в настоящее время), но фактически являющейся политикой «стратегического отступления» в силу крайне невыгодных внешних и внутренних факторов (как при В. Ленине, Александре I).

На Западе, особенно в НАТО, рассматривают и другую возможность ревизии «сдерживания», противопоставляя «дестабилизирующие» положения российской стратегии (как они называют, «интегрированного стратегического сдерживания») свою стратегию «современного сдерживания»[2]. Это следует иметь ввиду, как минимум, для того, чтобы изначально не исключать полностью других вариантов стратегического сдерживания просто потому, что  «этого не может быть никогда» в угоду сегодняшней, «единственно правильной» политике стратегического сдерживания[3].

На наш взгляд, например, политика «стратегического наступления» сегодня, может быть более эффективной и плодотворной в части возвращения контроля над постсоветским пространством и в Восточной Европе, который «тает» в последние десятилетия. Более того, неизбежной, предполагающей, если и не возврат под контроль потерянных территорий, то не потерю других. Очевидно, например, что современная политика «стратегического сдерживания», проводившаяся Россией в последние десятилетия, оказалась малоэффективной (за редким исключением Южной Осетии, Абхазии и Крыма) в отношении не только Украины, но и Казахстана, Армении, Молдавии, Киргизии и ряда других стран.

Концентрируясь только на официальной концепции политики «стратегического сдерживания» современной России, мы исходим из того, что стратегическое сдерживание в современном понимании — политика, обеспечивающая защиту национальных интересов на любом уровне противостояния или противоборства[4], которая становится всё более и более зависима и обеспечена не только военными, но и полувоенными и даже невоенными средствами. Она исходит из тенденции потери влияния военной силы во всём наборе мер, сил и средств силового принуждения и противодействия. Более того, в целом ряде своих специфических (информационном, когнитивном и даже экономическом) аспектах силовой политики собственно военная сила может лишь облегчать решение этих задач, но быть в целом малоэффективным инструментом[5].

Простое, даже традиционное, восприятие военной силы как «инструмента силовой политики», а сдерживания — как «ядерного сдерживания», сменилось в последние десятилетия на сложный синтез, сочетающий, понимание силовых инструментов, как правило, системное и одновременное использование всех форм силовой политики, оставляя за военной силой роль последнего политического аргумента[6]. Более того, современная трактовка стратегического сдерживания не даёт однозначного ответа на вопрос о том, какими средствами и способами такая политика будет реализовываться, в каких условиях и т.д., оставляя сознательно простор для разных интерпретаций.

Во многом этому подходу и степени неопределённости способствовало достижение Советским Союзом и удержание Россией стратегического равновесия, а также резко увеличенные риски применения не только ядерного, но и обычных вооружений. Войны ХХ века поэтому, как правило, ограничивались локальными и региональными конфликтами, когда великие державы стремились избегать прямого военного участия в военных конфликтах друг с другом. Исключения, которые существовали (война в Индокитае, Корее и ряд агрессивных экспедиций США в странах Латинской Америки), в целом подтверждают этот вывод.

Ситуация стала радикально меняться с конца 1980-х годов, когда США и их союзники стали активно использовать невоенные и полувоенные силовые инструменты в Европе, а затем в Азии и Африке. Произошел постепенный отказ от политики «сдерживания» при сохранении политики «ядерного сдерживания», которая превратилась, по сути, в военную гарантию активного использования силовых инструментов (политических, экономических, информационных и пр.).

Таким образом, политика политического сдерживания как форма использования «силового принуждения» откровенно уступила своё место политике системного и комплексного «принуждения силой». Это, в свою очередь, привело к резкому расширению всего набора средств использования силы, включая военную силу, произошла тихая революция, в результате которой незаметно ядерное сдерживание потеряло своё практическое значение. Примером этому стали Югославия и Ирак, которые откровенно принуждались с помощью самых разных форм применения военной силы к признанию капитуляции. Позже таким же путем прошли Афганистан, Ливия. И только Сирия отказалась подчиниться агрессивному давлению.

О том, что США в соответствии со стратегией «силового принуждения» отнюдь не исключают применения военной силы в отношении России и других стран, свидетельствуют достаточно многочисленные оценки самых различных последствий такой стратегии.

При этом по их мнению, возможно развитие по нескольким вариантам военного сценария, которые могут (по последствиям) существенно отличаться друг от друга в зависимости от длительности конфликта. В частности, предполагается, что военный конфликт может продолжаться от нескольких дней до одного года, т.е. носить длительный характер.

Это, в свою очередь, неизбежно означает, что:

— во-первых, совершенно необязательно использование ОМУ в массовом масштабе, которое может быть заменено применением высокоточного оружия (например, большого количества крылатых ракет);

— во-вторых, длительный конфликт требует совершенно иных запасов вооружений военной и специальной техники, боеприпасов и мобилизационных резервов, а, в конечном счёте, дееспособного государства, которое будет в состоянии оказать длительное сопротивление.

Сказанное имеет прямое отношение к России: чем сильнее будет государство, его экономика и институты, чем больше будут его возможности к сопротивлению (включая резервы), тем эффективнее оно сможет вести вооружённую борьбу с противником в длительный период времени — до одного года и более. При этом сохранение возможностей к ведению боевых действий прямо связано с дееспособностью государства и его социально-экономическими возможностями.

Как видно из оценок RAND, потери США могут привести к тому, что они полностью лишатся своего потенциала. Это будет означать фактическое поражение (даже учитывая то, что противник будет полностью уничтожен)[7].

В полной мере эту ситуацию можно транслировать на Россию, что добавляет аргументов в пользу политики «силового принуждения», которая минимизирует военные средства в пользу невоенных силовых средств. Интересны в этой связи оценки возможных экономических потерь США и КНР в случае полномасштабной войны в течение одного года (см. табл. 1.). Таким образом, заявляют аналитики RAND, в своем докладе, посвященном будущему России, с полным правом можно говорить о деградации российского государства. Оно, по их мнению, неспособно обеспечить своим гражданам такие главные ценности, как гарантия личной безопасности, исполнение закона в области экономических взаимоотношений и защита от любой внешней угрозы. По сути дела, вывод RAND в 2002 г. означал приговор для России, который, однако, поставил под сомнение своими действиями В. В. Путин в последующие годы, а конъюнктура нефтяных цен облегчила ему эту задачу.

Таблица 1. Оценка экономических потерь США и КНР[8]

Но при этом выводе RAND, надо особо отметить, ценность России как сырьевой «дойной коровы» подчёркивается в докладе особо: «Нельзя забывать, что Россия является крупным производителем и поставщиком энергоресурсов и в ближайшие годы кардинальных изменений в этом направлении не произойдёт. Через неё, в частности, осуществляется транзит нефти и газа из региона Каспия, который определён как один из ключевых для интересов национальной безопасности США». Иными словами, в «обрушающемся» государстве надо вводить внешний контроль, естественно контроль США, которому могут помешать только остатки государственного суверенитета — власть федерального правительства и дееспособные институты, прежде всего силовые[9]. Против них и были направлены, основные действия по дестабилизации в начале 2000-х годов.

Аналитики приходят к неутешительному для России выводу: «Когда приходящее в упадок государство неспособно справиться с каким-либо кризисом, который потенциально опасен для интересов других стран, то последние должны брать ситуацию под свой контроль». По мнению авторов доклада, США предстоит серьёзно вмешаться во внутриполитическую жизнь России.

Основные возможные поводы для вторжения в Россию, согласно материалам доклада, удивительным образом совпадают с декларациями администраций США в 2002–2017 гг., а именно:

— нападение России на соседние страны;

— попадание российского вооружения (особенно ядерного) в руки агрессивных режимов и террористов;

— гражданская война на территории России;

— предоставление Россией убежища участникам международных террористических и криминальных организаций;

— крупномасштабная экологическая катастрофа[10].

Существует множество иллюстраций того, как происходит «эскалация угроз» и средств противодействия им, которые, как правило, повторяют в основном модели «сдерживания» и «ядерного сдерживания», разработанные еще в конце 40-х годов XX века. Их суть проста: существует политическое сдерживание («containment») и военное сдерживание («deterrence»), как часть от политического сдерживания. Между ними возможны и необходимы частные разработки, как политического, так и военного сдерживания. В принципе все эти рассуждения вполне укладываются в такое понятие, предложенное еще в 1948 году Дж. Кеннаном, как «политическая война («Political warfare»), реагирующая на любые, в том числе придуманные, угрозы и опасности. Одна из последних таких попыток предлагается ниже:

Таблица 2. Таблица определений для поиска[11]

По большому счету все эти изыски сводятся к мысли о том, чтобы максимально увеличить эффективность политики «силового принуждения» («the power to coerce»), которая и является стратегией западной внешней и военной политики, оставляя пространство, как для развития политических, так и военных концепций, средств и способов использования силы — военной и не военной[12].

Это означает, что все последние десятилетия внешнеполитическая стратегия и военная политика Запада не менялись в своей сути, но, по мере изменения МО и ВПО, они приспосабливались с целью сохранения высокой эффективности силового воздействия, приобретая в возрастающей степени возможности «силового принуждения». Таким образом, в ХХI веке произошла, как уже говорилось, очередная корректировка политики «силового принуждения» в направлении перераспределения основных объектов, когда к собственно политическим целям добавились фактически два новых объекта внешнего влияния и принуждения — правящие элиты и системы ценностей.

С точки зрения теории и методологии анализа политики «силового принуждения» Запада это означало необходимость создания дополнительных инструментов и способов влияния на эти объекты: очевидно, что средства влияния на системы ценностей, либо на конкретных субъектов правящей элиты отличаются от традиционных силовых средств, применяемых в политике.

Прежде всего, это привело к  необходимости разработки силовых, но не военных средств силового принуждения на эти объекты. Трудно ожидать, например, что применение (или угроза применения) ядерного оружия будет влиять на смену системы ценностей или появление тяги к новым нормам международного права. Эти функции стали успешно выполнять массовые средства информации (телевидение, радио) и интернет-ресурсы, которые стали важнейшими силовыми инструментами политики с конца ХХ века, формирующими общественное сознание.

По мере развития этой новой стратегии «силового принуждения» Западом в отношении двух относительно новых политических объектов появилась объективная потребность создания стратегии противоборства, получившей название «стратегического сдерживания», которая, как и стратегия «силового принуждения», стала результатом эволюции политики сдерживания.

Соответственно стратегическое сдерживание России показало на этих примерах свою недееспособность: Россия по сути ничего не смогла противопоставить использованию со стороны США и их союзников силы против этих государств[13]. Вялая и неэффективная реакция демонстрировала, что у России нет эффективной стратегии противодействия США на уровнях «ниже глобального конфликта». Более того, у России не осталось средств эффективного противодействия использованию силовых инструментов на постсоветской и даже российской территории: вмешательство во внутренние дела, открытая поддержка оппозиции, террористов на Кавказе и в других регионах, наконец, глобальная кампания западных санкций продемонстрировали низкую эффективность официальной концепции стратегического сдерживания.

Для целей повышения эффективности политики обеспечения защиты интересов национальной безопасности, воспринимаемой в настоящее время исключительно как стратегическое сдерживание, можно использовать аналог этого подхода, вытекающий из оценки угроз и действий стратегическому сдерживанию (как это показано в таблице выше)[14].

Для практических целей современной политики обеспечения безопасности России можно и нужно определить, что кроме существующего определения и подхода — обеспечение стратегической стабильности — существуют и могут рассматриваться иные. Поэтому следует изначально оговориться (и повториться) относительно различных форм противодействия силовой политики для того, чтобы достаточно определенно отличать стратегические средства и силы для достижения самых разных политических целей:

— стратегической капитуляции;

— стратегического нападения;

— стратегической обороны;

— стратегического сдерживания.

Опыт показывает, что все эти формы, в свою очередь, делятся на[15]:

— военные формы стратегических действий, предполагающие применение ВВСТ и ВС;

— невоенные формы стратегических действий (экономические, политические, информационные и пр.). Иногда нередко даже используют термин «Меры сдерживания невоенного порядка» (МСНВ) — внешнеполитические действия по укреплению системы международной безопасности, хотя их трактовка в этом случае, безусловно, очень узкая.

Таким образом, подытоживая, мы можем заявить, что теоретически возможны четыре формы стратегических действий, которые так или иначе использовались в истории современной России и СССР, каждая из которых применяла как военные, так и невоенные инструменты насилия, но в разных пропорциях. При «стратегической капитуляции» военная мощь применялась для политико-дипломатических целей, стремления «сохранить лицо» и обеспечить экономические компенсации за односторонние уступки СССР. При «стратегическом нападении» СССР получал массу преимуществ разного рода — от политических до экономических, — расширяя зону своего влияния в Европе и в Азии.

При этом (достаточно условном) делении необходимо также иметь в виду, что:

— существующие различия между стратегическими, оперативными и тактическими средствами в военном деле и в политике в настоящее время достаточно условны, а границы между ними нередко исчезают;

— как правило, военные и невоенные стратегические средства используются системно и совместно, комплексно. Даже в тех случаях, когда происходит применение только невоенных силовых средств, их эффективность обеспечивается стратегическими военными силами в открытой или скрытой форме (Угрозы или применения). Так, торгово-экономические санкции против Кубы в начале 60-х годов прошлого века обеспечивали ВМС и ВВС США, а экономический шантаж и санкции против России сегодня — поддерживает вся военная машина, включая средства разведки, наблюдения, мониторинга и пр.

Такая же непростая ситуация наблюдается и в области военного искусства, т.е. разработки способов и методов наиболее эффективного применения стратегических сил и средств, а также в области политического искусства и его отдельного направления — военно-политического искусства, где в самые последние годы наблюдаются серьезные изменения. В частности, «Стратегическое нападение», «ядерный удар», «стратегическая оборона» и «стратегическое сдерживание»[16] — эти понятия долгое время находились в основе представлений о внешней и военной политике и отношений ядерных держав. Под ними, как правило, понимались вполне определенные представления о роли и значении, а также способах использования ядерного оружия, которое было вполне конкретно связано с существованием и развитием стратегических наступательных вооружений, характеристику которых определили в ходе советско-американских переговоров об ограничении СНВ как средств доставки, обладающих дальностью более 5000 километров, оснащенных ядерными боеголовками или бомбами (для ТБ).

СССР и Россия не столкнулись с реалиями глобальной войны именно из-за существования стратегического сдерживания, посредством ядерного устрашения (deterrence), которое вплоть до недавнего времени не ставилось под сомнение и рассматривалось не только как стратегическое равновесие, но и по сути как военно-стратегическое равенство[17]. Политический суверенитет СССР в прошлом и России в настоящее время, в конечном счете, был, как известно, гарантирован возможностями СЯС РФ нанести ядерный удар по территории США и их союзников[18]. Проще говоря, до сих пор считалось, что политический суверенитет равнозначен способности отразить ядерное нападение, которое рассматривалось как стратегическое нападение[19], и которое могло быть осуществлено, как правило, в очень ограниченном наборе заранее подготовленных планов-вариантов использования СНВ.

Эта возможность нанесения Советским Союзом и Россией ответного удара в течение нескольких послевоенных десятилетий обеспечивала стратегическое равновесие и гарантировала СССР, а затем России, практически полную самостоятельность при принятии важнейших политических решений. Причем не только при защите собственной территории, но и интересов своих союзников (СССР несколько раз прибегал к эксплицитным угрозам) за рубежом[20]. В этом смысле стратегическое сдерживание несло в себе и глубокий политический смысл как способность гарантировать защиту интересов национальной безопасности посредством угрозы применения ядерного оружия[21].

Но эта возможность постепенно обесценивалась и, как уже говорилось, к концу ХХ века превратилась в возможность исключительно ядерного ответного удара, который уничтожил бы всю человеческую цивилизацию. В фильме, посвященном В. В. Путину накануне выборов 2018 года Президент в одном из документальных интервью так и сказал: «А зачем нам весь мир без России?». Понятно, что такого рода радикальное решение может применяться только один раз и в исключительных случаях, что означает «одноразовость» или, (что, то же самое, «не используемость» подобного средства политики. В полной степени эту логику отражают представления экспертов о будущей роли разных видов и систем вооружений в политике, где роль ЯО стремительно сокращается, а других — увеличивается.

Долгие годы было очевидным, что США пытаются избавиться от «дискомфорта», вызванного распространением ЯО в мире. К началу ХХI века эта ситуация, от которой долгие годы пытались избавиться США, создавая качественно новые системы СНВ и управления ими, была поставлена под сомнение: применение ЯО стало не просто опасным, но и бессмысленным с появлением новых видов оружия, прежде всего ВТО.

Это означает, однако, что сомнения могут возникать уже и в России в отношении всего военно-стратегического равновесия, включая военные возможности на разных ТВД и соотношения потенциалов в самых разных областях. Но такие же сомнения могут возникать и в политическом плане, что уже ставит под вопрос само существование российского суверенитета и независимой политики[22]. Эрозия этих представлений к концу второго десятилетия нового века достигла такого уровня, когда суверенитет России в целом ряде областей, прежде всего, политике, экономике, финансах, стал ставиться под сомнение потому, что оказался оторванным от военно-стратегического суверенитета, рассматриваться в качестве возможного для ограничения с помощью силовых, но невоенных инструментов политики «силового принуждения»[23].

Более того, во втором десятилетии стало ясно, что против целого ряда силовых средств, способов и угроз со стороны Запада ядерное оружие, включая стратегическое, бесполезно, а его ценность стремительно падает. Соответственно и трансформируется представление о стратегическом сдерживании, которое в ХХI веке приобретает более широкое толкование: как способность того или иного государства эффективно управлять своими силовыми компонентами и средствами политики в условиях кризиса[24]. Особенно в связи с появлением новых видов и систем оружия в области ПРО-ПВО, с одной стороны, космических систем и средств ВТО, с другой. Тенденция набирает силу, угрожая к 2025–2030 годам возникновением такой ВПО, когда стратегические потенциалы станут экзотическими средствами ведения войны в исключительных обстоятельствах, освобождая руки для любых силовых и собственно военных действий[25].

Рис. 1. Эволюция роли ядерного оружия среди средств и способов стратегического нападения

Выше уже достаточно подробно говорилось о том, что силовые невоенные средства принуждения в политике Запада вытесняют вооруженные средства борьбы, но, естественно, не отменяя, а совершенствуя их применение и качество. Стратегическое наступление в ХХI веке, таким образом, во всё большей степени превращается в политику системного использования всех силовых сил и средств, где роль собственно военных сил и средств сводится постепенно к обеспечению эффективного применения невоенных силовых средств «политики принуждения»[26].

Одновременно стратегическое сдерживание в ХХI веке тем эффективнее, чем большим набором средств и способов их применения обладает тот или иной субъект ВПО. Иными словами, в традиционной силовой политике государств в ХХI веке (а она — подчеркнем — остается в любом случае силовой, т.е. не замененной ни на «правовую», ни на «моральную», ни на любую ещё) произошли изменения, в результате которых основными средствами принуждения становятся силовые, но не военные средства, а собственно военные постепенно превращаются во вспомогательные инструменты политики, обеспечивающие эффективность использования первых. Этот процесс начался еще в 70-е годы ХХ века. Тогда или чуть позже многие политики и ученые в СССР поспешили заявить, что «военная сила потерла своё значение», что было — как теперь стало для всех очевидным — ошибкой, а не их «глубокой мудростью», пропагандировавшейся на всех углах[27].

Военная сила, надо констатировать, всегда выполняла две функции — политическую (угрозы, шантаж) и военную (прямое применение вооруженного насилия). Иногда полагали, что это функции «со стрельбой» и «без стрельбы», хотя политическая функция, как правило, делилась на явную угрозу (шантаж) и скрытую (демонстрацию мощи). В разное время, и в разных условиях эти функции использовались разными субъектами ВПО по-разному. В конце прошлого века показалось (особенно тем, кто был, как Горбачев, неопытен в реальной политике), что вторая, собственно военная, функция себя исчерпала.

На самом деле она просто на какой-то период отошла в тень тех доминировавших политических процессов, которые развивались в связи с самоуничтожением социалистического центра силы в лице СССР и ОВД. На первое место вышли невоенные инструменты насилия, прежде всего экономические, информационные и когнитивные, с помощью которых Запад планировал окончательно приспособить в своих интересах МО и ВПО[28], когда (как говорится в официальных документах США) «… контроль над эскалацией становится более трудным и более важным …»[29].

Но постепенно стало ясно, что только этих, невоенных, инструментов уже не хватает. Прежде всего, потому, что новые центры силы (КНР, Индия, Бразилия, Индонезия и др.), а также не захотевшая «самоликвидироваться окончательно» Россия, начинают активно противоборствовать. В том числе и силовой политике Запада. Для России таким «часом икс» стал конфликт в Южной Осетии, а до этого — на Северном Кавказе, где именно позиция федерального центра и его «решимость» использовать военную силу встретила самую негативную оценку в кругах правящих в стране либералов, развязавших информационную войну против федеральных сил на Кавказе.

Стало также ясно к 2008 году, что Россия сохранит и будет использовать силовые инструменты для целей государственного суверенитета. И это удивило сначала Запад (похоронивший Россию как субъекта ВПО), а потом и вызвало «негодование»[30]: появилась страна-«ревизионист», претендующая на то, чтобы не признавать сформированные Западом нормы и правила. Поэтому западная ЛЧЦ вернулась к своему «естественному» ресурсу, в котором она имела очевидное финансово-экономическое и технологическое превосходство, — военной силе, с тем, чтобы резко повысить эффективность своих силовых инструментов политики. Прежде всего, информационных, экономических, финансовых и торговых, которые стали уступать в развернувшемся противоборстве аналогичным силовым инструментам новых центров силы. Короче говоря, там, где США и союзникам стало труднее добиваться своих целей экономическими и иными средствами, вновь была подключена функция политической угрозы военной силой[31].

Отражение этих изменений нашлось в нормативных документах, принятых в России по вопросам безопасности во втором десятилетии новой эры, например, в Стратегии национальной безопасности[32]. Но эта общая тенденция в политике Запада не меняет вектор развития ещё более общих глобальных тенденций в политике государств, суть которых сводится к тому, что в «наборе» средств силовой политики военные средства постепенно, но неуклонно уступают свою роль невоенным средствам. Естественно, что со многими оговорками, в том числе и о характере таких невоенных средств и способов их использования (например, относятся ли к ним средства РЭБ, РЭП, социальные диверсии или средства киберопераций). Логику этих тенденций в развитии до 2050 года можно изложить следующим образом:

Рис. 2. Изменение роли вооруженного насилия среди других силовых инструментов политики

В целом, произошло «перераспределение» внутри всей системы средств и способов политики «силового принуждения» в пользу невоенных средств и способов. При том условии, что не произошло не только отказа от использования военных средств насилия, но и ведётся настойчивый поиск повышения их эффективности. Это обстоятельство достаточно быстро изменило ВПО в мире. В том числе, и прежде всего, в регионах. На Западе сразу же подчеркнули, что «ядерное сдерживание» стало использоваться Россией в регионах в качестве «политического инструмента влияния», что, в конечном счёте, вполне соответствует действительности[33].

Другая сторона ядерного сдерживания — использование ЯО в качестве компенсации относительной слабости невоенных средств политики. Для военно-политической обстановки, в которой будет существовать Россия до 2025 года, стало характерно не только усиление собственно военных угроз, но и развитие невоенных угроз, вытекающих из эскалации силовой политики Запада[34]. Такие угрозы обладают двумя очень важными преимуществами:

Во-первых, они значительно дешевле, чем военные угрозы, — ни одна информационная, экономическая или финансовая акция не идет ни в какое сравнение по своей стоимости, например, с экспедицией Вооруженных Сил США, которую те осуществили во Вьетнам или Ирак.

Во-вторых, эти действия гораздо менее рискованны. Применение оружия рассматривается как неоспоримый факт войны, а использование дезинформации, кибератак или РЭБ оставляет возможность для деэскалации насилия[35].

С точки зрения военно-политического развития России, невоенные инструменты насилия могут быть опаснее, чем военные по простой причине: отставание нашей страны в темпах развития от противников неизбежно и вне сомнений меняет дальнейшее соотношение сил не в её пользу.

Иными словами, сам по себе параллельный процесс развития западной ЛЧЦ и стагнации российской с неизбежностью ведет к победе первой. Даже при отказе от эскалации насилия и сохранения нынешнего уровня военно-силового противоборства.

В этом во многом заключается сущность и характер современных войн, которые ведутся без объявления войны и без применения больших масс вооруженных сил[36]. Сохранение в этих условиях политики «стратегического сдерживания» в её узком, сегодняшнем понимании как политики ответа на внешние угрозы, — неизбежно приведёт к скорому поражению России.

Необходимо:

— либо радикально менять стратегию развития России в пользу ускорения темпов её социально-экономического и научно-технического развития, о чём говорил в послании ФС РФ 1 марта 2018 года В. В. Путин;

— либо менять политику защиты национальных интересов, в частности, стратегическое сдерживание, на другую форму — стратегического наступления, обороны, либо капитуляции, — потому что стратегическое сдерживание в современном понимании уже не обеспечит сохранения суверенитета России, её идентичности и интересов.