Сочетание больших возможностей у оппонентов, более серьезных угроз и роста финансовых неопределенностей затрудняет вероятность и делает более трудными односторонние действия США[1]

Доклад «Общая оперативная обстановка 2035»

Существует принципиальная разница между понятиями политика «новой публичной дипломатией» и «общественная дипломатия», имеющая существенное практическое значение. Эта разница нередко ведет к путанице среди политологов и даже политиков при использовании понятий «публичная» и «общественная» дипломатии, что, в свою очередь, ведет неизбежно к искажению базовых представлений о политике государств. В самом общем виде политика «новой публичной дипломатии радикально отличается от общественной дипломатии (хотя они и очень схожи, по своему названию, особенно в английских вариантах), а такие по всему спектру целей, средств и методов. Но именно схожи, а не совпадают потому, что для политики «новой публичной дипломатии» они являются общими, даже глобальными и радикальными, бескомпромиссными, а для общественной дипломатии – частными, локальными и второстепенными.

Так, политика «новой публичной дипломатии» предназначена для достижения глобальных целей западной ЛЧЦ и США – сохранения доминирования в мире во всех основных областях жизнедеятельности, – а общественная дипломатия – для достижения целей, которые, как правило, формулируются только перед политикой «мягкой силы» – создания позитивного политического образа страны за рубежом. В определенном виде политика «общественной дипломатии» является синонимом понятия «народная дипломатия», т.е. использования средств и методов личного общения в политических целях.

Сразу необходимо оговориться о существовании споров о неточности определения понятия «общественная дипломатия», по поводу которого существует немало противоречивых, даже противоположных мнений. Считается например, что в международных отношениях термин «общественная дипломатия» (или «публичная дипломатия», public diplomacy) возник для обозначения отдельных аспектов международной дипломатии, не относящихся к взаимодействию между государственными структурами.

Общепринятого определения «общественной дипломатии» до сих пор пока не существует, но одно из наиболее ранних (1965 г.) принадлежит декану Школы права и дипломатии Университета Тафта Эдмунду Галлиону, обозначившему этим термином «программы, финансируемые правительством, направленные на информирование и воздействие на общественное мнение в других странах»[2]. Это достаточно узкое определение, которое ограничивает общественную дипломатию только усилиями правительства, хотя в действительности, например, в США правительство скорее, указывает и «подсказывает» бизнесу и обществу, что им делать.

Одним из наиболее точных определений общественной дипломатии является «продвижение национальных интересов через информирование, завлечение и влияние на людей»[3]. Эта – «очень меткая трактовка, совпадающая с классическим понятием «мягкой силы» («soft power»), стала достаточно популярна. Встречаются и ее разновидности, включающие «умную силу», «жесткую силу» и пр. Ситуация не раз описывалась в литературе, в т.ч. научной, и может быть суммирована следующим образом[4]:

«– Исследование эволюции традиционного понятия публичной дипломатии показывает, что существует концептуальная размытость понимания данного понятия: нет единого подхода к определению публичной дипломатии. Сложившаяся ситуация требует конкретизации и уточнения данного термина, выявления отличий от терминов «общественная дипломатия», «пропаганда», «мягкая сила», «культурная дипломатия», «культурный империализм», предметные поля которых чаще всего пересекаются и даже совпадают с понятием публичной дипломатии. Тем более это уточнение требуется для характеристики политики «новой публичной дипломатии», включающей в себя не только указанные понятия, но и целый ряд других.

– В политическом дискурсе и теории задействован весь арсенал форм невоенного воздействия. Переплетение понятий отражает переплетение интересов и стратегий различных игроков. Это ставит перед исследователем задачу вычленения сущностных характеристик этих форм для достижения наиболее эффективного воздействия на общество в рамках стратегий публичной дипломатии. Это в еще большей степени справедливо, когда в это понятие включаются и военно-силовые формы воздействия.

– По итогам анализа подходов российских и зарубежных авторов к понятию политики «новой публичной дипломатии» можно констатировать, что нормативная проекция публичной дипломатии подразумевает совокупность действий государств или негосударственных акторов, направленных на силовое изменение мышления и поведения правящих элит зарубежных государств не только силовым, но не военным путем воздействия на общественное мнение. На практике политика «публичной дипломатии» не выступает в каком-то чистом виде. В следствие диффузии публичных, не публичных форм дипломатии формируется некая «гибридная дипломатия». Подобное усложнение происходит не только из-за переплетения интересов целей и средств политики, но и из-за многообразия субъектов и акторов – участников публичной дипломатии.

Главное, что следует сделать из подобных рассуждений, это вывод о том, что политика «новой публичной дипломатии» является новой политической стратегией использования всех ресурсов и методов ЛЧЦ и коалиции – комплексно, системно и сетецентрично – в целях изменения в нужном для себя направлении позиции противостоящих правящих элит.

Эта новая стратегия радикально, качественно, отличается от предыдущих представлений об официальной и публичной дипломатии, которые были ограничены выбором целей, средств и способов их достижения. В том числе и от ассоциаций с политикой «мягкой силы», которая порой вводи в заблуждение и сама до сих пор не имеет строгих дефиниций.

В своей статье 1990 г., с которой, собственно, дискуссии и начались, Най назвал «мягкой силой» способность «заставлять другого хотеть того же, чего хочешь ты»[5]. В начале 2012 г. он использовал иную формулировку, согласно которой «мягкая сила» – это «способность достигать результатов через убеждение и притягательность, а не через принуждение или плату»[6]. Между этими двумя датами Най многократно модифицировал свои (квази)определения. В одной лишь книге Ная 2004 г.[7] исследователь из лондонского Брунелевского университета Ин Фань выделил пять существенно различающихся формулировок, что и позволило ему в своей статье[8] задаться вопросом о том, с чем «мягкая сила» ассоциируется в большей степени – с притягательностью или с неразберихой.

– [Мягкая сила – это] … способность формировать чужие предпочтения.

– [Мягкая сила – это] … способность привлекать, а привлекательность часто ведет к уступчивости.

– [Мягкая сила – это] … способность заставлять других хотеть того результата, которого хотите вы, в силу культурной или идеологической притягательности.

– Страна может достигать желаемых для себя результатов в мировой политике, потому что другие страны – восхищаясь ее ценностями, подражая ее примеру, стремясь к ее уровню процветания и открытости – хотят следовать за ней.

– [Мягкая сила – это] … ключевой элемент лидерства. [Это] притягательная сила, заставляющая других хотеть того, чего хотите вы, формулировать проблемы, устанавливать повестку дня[9].

Так традиционно публичная дипломатия существовала с самого начала появления организованного человеческого сообщества. Еще до возникновения государственной дипломатии, как формы взаимодействия между государствами, на уровне родо-племенных отношений те или иные лица были заинтересованы в оказании влияния на определенный круг людей (групп, сообществ) и создания определенного мнения о себе, своем окружении и поведении.

И в Древней Греции, и в Римской империи, и в других странах, существовали самые различные средства и методы формирования благоприятного общественного мнения – от гладиаторских боев и бесплатной раздачи хлеба до подкупа отдельных слоев населения. В Новгородской республике еще в X–XII вв., например, были одни специальные люди, которые должны были «перекричать» всех на века, другие специальные – для распространения слухов, отъема собственности и т.д.

Естественно, что в последующие столетия публичная дипломатия не исчезла из политической практики государств, но на разных этапах развития общества и государства она играла разную роль и существовала в самых разных формах, но нужно говорить о том, что в XXI веке для нее наступил новый этап, когда она превратилась из средства обеспечения преимущественно легальной политической деятельности в решающее по своему значению средство любой деятельности, вытесняющее и интегрирующее в себя все другие формы, включая не только самые традиционные, но и новые, радикальные. В определенном смысле произошло «сжимание» спектра других политических и дипломатических средств, их превращение в дополнительные, а порой и второстепенные средства для публичной дипломатии. Так, политическая традиционная российская дипломатия в Сирии до ввода ВКС не давала практических результатов. Создание «бесполетной зоны» в Сирии с помощью российских средств РЭБ и ПВО, привело не только к появлению физического закрытого диаметра в 600 км., но информационного закрытого поля, где работа всех средств передачи информации (включая мобильных телефонов) контролировалась.

Сложился уникальный системный комплекс противодействия стратегическому давлению западной ЛЧЦ в Сирии, когда политические, военно-технические, дипломатические, информационные и пропагандистские усилия были объединены в рамках единой стратегии противодействия.