Россия есть единый живой организм[1]

И. Ильин, русский философ

Всё большее внимание привлекают вопросы социального инжиниринга с помощью интернета и управления большими группами людей, в т.ч. в политических целях[2]

И. Сурма, профессор

Развитие политики официальной дипломатии и превращение ее в политику «новой публичной дипломатии» в XXI веке неизбежно связано с появлением новых представлений и понятий о политической системе общества и международной политике, которые стали существенно отличаться традиционных представлений, сформировавшихся к концу XX века в мире. Произошло «наложение» одних понятий на другие, которые стали существовать одновременно в одной и той же политической среде, но которые стали нести разную смысловую нагрузку. Это произошло прежде всего от стремительного расширения понятия «безопасность», которое еще в середине XX века несло в себе достаточно узкое толкование «отсутствия физической опасности», но уже в конце XX века превратилось лишь в один из аспектов безопасности.

Неправильно и даже глупо сводить всю внешнюю политику той или иной ЛЧЦ, отдельных государств и наций только к интересам собственно внешней политики, а тем более дипломатии. Нередко внешняя политика преследует как внутриполитические цели, так и групповые и даже личные цели отдельных акторов. Бывает и так, что внешняя политика преследует решение частных задач, например, религиозных и даже конфессиональных. Другими словами внешняя политика может отражать не только внешнеполитические интересы наций, но и любые интересы субъектов и акторов МО, включая отдельных личностей и социальные группы. А это означает, что политика «новой публичной дипломатии», во-первых, не является только силовым вариантом внешней политики, а, во-вторых, реализуется не только в интересах государства.

Говоря о политике «новой публичной дипломатии», ещё менее правильно ограничиваться только простым (и традиционным) делением внешнеполитических средств на собственно политико-дипломатические и военные или даже на «жесткую» и «мягкую» силы. Уже в XX веке, а позже – в XXI веке – мы ясно наблюдаем стремительное усложнение многообразия форм, средств и способов системного применения политического влияния, с одной стороны, и их системного, комплексного применения, с другой. Граница между «войной» и «миром», военной силой и дипломатией окончательно исчезла.

Если говорить о понимании этой ситуации в России, то следует признать, что оно достаточно противоречиво и не вполне соответствует современным реалиям. В политике по-прежнему господствует представление о «чисто» внешней и военной политике, внутренней, социальной, финансовой и иной политике, которыми управляют специальные органы и специальные люди, чьи действия согласуются периодически в Правительстве и администрации президента РФ. Поэтому нередко получается так, что по отношению к одному субъекту противоборства во внешней политике мы используем прямо противоположные и даже противоречивые средства. Можно сказать и еще проще: так как у нас нет в реальности единой стратегии развития и национальной безопасности России, у нас нет и единой политики по отношению к тем или иным объектам политики. Внешняя политика по отношению к Белоруссии, например, может отличаться от социальной, а военная от таможенной и т.д.

Фактически структура и логика взаимодействия всех средств политики во втором десятилетии XXI века должна выглядеть следующим образом. (В целях уточнения основных понятий, связанных с публичной дипломатией и некоторой формализации предлагается систематизировать их заведомо упрощенно следующим образом). Для того, чтобы двигаться от общего к частному в понимании сути политического процесса необходимо определить прежде всего то, что является в XXI веке наиболее общим, а что его частью.

Так, очевидно, что стратегия национального развития включает в себя как задачи развития, так и задачи обеспечения безопасности, которые невозможно разделить. Они взаимоувязаны в стратегии национальной безопасности (которая также может быть сформулирована в виде национальной доктрины), а ее конкретное политическое содержание в широкой политике «новой публичной дипломатии».

Политика «новой публичной дипломатии» является своего рода универсальным феноменом политики субъектов и акторов МО в XXI веке, которые сочетают в ней весь набор информационно-ценностных, экономических, военных и политико-дипломатических задач и средств их решения. У государств, наций, ЛЧЦ, других акторов уже не может быть «отдельной» внешней или военной политики вне мирового информационного, экономического или финансового контекста. Даже узкая военно-техническая область в XXI веке превратилась настолько в универсальную информационно-экономическую общность, что ни один субъект МО не может действовать в ней самостоятельно – ни такие гиганты как США, КНР или Россия (которые вынуждены считаться не только с ядерными, космическими или кибернетическими мировыми реалиями), ни отдельные акторы – будь то партии, террористические организации или общественные институты.

Поэтому любая стратегия ЛЧЦ, государства или нации, включая самые крупные, должна не только считаться, но и быть «публичной», учитывающей интересы и реалии всех субъектов и акторов МО, как минимум, формально, информационно-пропагандистски. Даже США не могут проводить свою «исключительно национальную» политику (к которой призывает Д. Трамп), не учитывая реакцию на нее мирового сообщества. В этом смысле любая национальная стратегия является не просто публичной, но и ориентирована изначально на публичность.

Очень важно понимать, что политика «новой публичной дипломатии» – самое общее понятие, включающее все без исключения средства и способы противоборства от самых «мягких» и нейтральных до военных – региональных и глобальных по своему масштабу. И главный смысл такой политики сегодня максимально расширить весь спектр силовых средств и способов повысить эффективность существующих и создать новые – от терроризма и экстремизма до широкой «лестницы эскалации» военных средств и способов использования военной силы.

Как видно из схемы, «средства стратегического сдерживания» составляют только часть (преимущественно легальную, публичную) всех средств политики «новой публичной дипломатии»: военные, экономические, информационные, политико-дипломатические и иные средства, которые, как правило, используются и принадлежат государству.

Соответственно часть «средств стратегического сдерживания», которая относится к традиционным политико-дипломатическим средствам, называется «средства официальной дипломатии».

Сразу же обращает на себя внимание, что подобная (фактически уже существующая) схема не вполне отражает реалий, которые произошли в информационной и (во многом как следствие) в социальной области в начале XXI века. «Разрыв» произошел на самом верхнем уровне – между реалиями политики «новой публичной дипломатии» и российской политикой «стратегического сдерживания», лежащей в основе Стратегии национальной безопасности РФ, которая ориентирована прежде всего на ликвидацию и предотвращение военных угроз. Это означает, что часто и как правило используется изначально весь «набор» средств политики «новой публичной дипломатии», а очередь до средств «стратегического сдерживания» доходит в последнюю очередь.

При этом важно отметить, что «в чистом виде», «по отдельности», такие средства «стратегического сдерживания» существуют крайне редко. Более того, в современной стратегии западной ЛЧЦ эти различия стираются сознательно. В реальной политике Запада средства и способы «новой публичной дипломатии», как правило, в той или иной степени сразу же относятся ко всем четырем уровням. В России концептуально наоборот: так, например, средства воздушно-космической обороны (ВКО) России должны обеспечивать следующие задачи, относящиеся исключительно к средствам «стратегического сдерживания»:

– обеспечить время для адекватной оценки МО, ВПО и СО военно-политическим руководством России;

– а также (военно-технической) задача – сохранение потенциала ответного удара и «минимизация вероятности принятия ошибочных решений»[3].

Между тем эта «адекватная оценка» зависит во многом от восприятия международных  реалий, прежде всего фактической политики других стран и акторов, которая может быть неверной. Более того, опыт развития МО показывает, что адекватная оценка действий другой стороны бывает чаще всего резкой. Достаточно привести примеры с нападением Японии на ССША и Германии на СССР.

[4]

Можно сказать, что средства ВКО – классический пример средств «стратегического сдерживания», которые крайне слабо используются в реальной политике ежедневно и ежечасно как средство политики «новой публичной дипломатии». Они, конечно, усиливают политико-психологические позиции России (и чем дальше, тем больше), но это происходит неосознанно или, как минимум, несознательно, хотя возможностей для такого использования достаточно. Пример с применением ВКС России в Сирии очень показателен: его политико-дипломатический эффект значительно сильнее, чем собственно военный и военно-технический.

Таким образом возникает проблема более активного использования всего спектра сил «стратегического сдерживания» в политике «новой публичной дипломатии» как прямо (политико-психологически), так и косвенно, создавая благоприятные условия для применения всех других политических средств.

[5]

Очевидно, что существует существенный разрыв между средствами, предназначенными для противодействия только военным действиям (преимущественно средствами стратегического сдерживания) и другими средствами, которые предназначены для противодействия силовым, но не обязательно военным средствам. Граница между ними иногда весьма условна, а подчас и искусственна, но, тем не менее, она существует, хотя с каждым днем становится все менее заметной. Но, к сожалению, далеко не всегда в политическом сознании правящей элиты России, что, безусловно, сказывается на эффективности ее политики. Этот когнитивный разрыв, к сожалению, не сокращается. Во всяком случае так быстро как это необходимо, в то время как в стратегии западной ЛЧЦ эта проблема уже давно не существует.

Там, на Западе, в последние 15–20 лет взят отчетливо курс на создание единой системы средств силовой политики, предназначенной для комплексного использования как военных, так и не военных средств. Таким образом политика «новой публичной дипломатии» на Западе это прежде всего осознанная и используемая системная, комплексная силовая политика, когда использование военной силы предполагает не отказ от использования невоенных средств, а их комплексное, системное применение. Это хорошо видно на примере Сирии и Украины, где собственно военная составляющая является всего лишь частью всей политики «новой публичной дипломатии» западной ЛЧЦ, причем не главной и далеко не самой эффективной, уступая ведущую роль информационно-пропагандистским средствам и мерам откровенно психологической войны[6]. Разница, таким образом, принципиальная. Существующая политика «новой публичной дипломатии» – объективная реальность, сложившаяся к концу XX века, – но западная ЛЧЦ это осознает и активно использует, а правящая элита России и ЛЧЦ до конца этот факт не осознала и не использует в полной мере. На Западе – максимально энергично разрабатываются новые средства и методы такой политики, а в российской ЛЧЦ этот процесс еще только начинается.

Таким образом в принципе не трудно обнаружить существующую самую тесную логическую взаимосвязь и соподчиненность между такими понятиями как «стратегическое сдерживание», «публичная дипломатия», «новая публичная дипломатия» и «официальная дипломатия», которые претерпели в последние годы существенное, даже радикальные изменения, которые в одном месте осознаются и используются, а в другом – нет. Более того, при пристальном рассмотрении обнаруживается, что граница между военными средствами политики и «просто» силовыми уже фактически исчезла. Она перестала быть легитимной де-факто, но сохранилась в России де-юре. Она осталась в России политической традицией, психологией в международно-правовой форме в ее самом простом, даже примитивном понимании для первокурсника юрфака, которое, однако, сохраняется в практической политике в качестве некой «условной реальности». И эта реальность быстро проявляется и заставляет с собой считаться.

Так, в мирной и благополучной Сирии в 2010 году «вдруг» появляется «демократическая оппозиция», которая успешно выступает против силовых структур государства, более того, фактически захватывает власть, используя танки и крупнокалиберную артиллерию. Очевидно, что такое выступление против регулярной армии, в распоряжении которой находятся все средства современной войны, без внешнего вмешательства невозможно. Но к каким средствам политики относится это внешнее вмешательство? «Помощь демократическим силам?». «Гуманитарные акции?» И, главный вопрос, – что делала Россия до решения об использовании ВКС? Насколько эффективны были ее действия, не только в Сирии, но и в Ираке, и в Афганистане, и в Йемене, и в Египте до использования сил и средств «стратегического сдерживания»?

А как считать, например, если дело доходит до отправления тяжелого вооружения, инструкторов и даже спецназа в помощь средствам политического давления? Конкретные действия западной ЛЧЦ, в частности решение США о поставках вооружений и военной техники на Украину и в Сирию, подготовку специальных сил или дестабилизацию внутриполитической обстановки в этих странах?

Ответить на эти вопросы можно только в том случае, если объединить теоретически и практически все силовые и военные средства политического влияния в единую систему силового давления, которая называется по-разному: политикой «новой публичной дипломатии», «политикой умной» (smart power), «политикой силового принуждения» (the politics of coerce)» и т.д.

Взаимодействие всех элементов структур публичной и официальной дипломатии как средств и способов силового политического влияния является такой простейшей моделью, которая используется и автором в данной работе. В совокупности эти силовые средства и методы составляют тот самый набор средств и методов в политике который обеспечивает сегодня всем государствам, включая Россию реализацию политики стратегического сдерживания в мире. С той принципиальной разницей, что для западной ЛЧЦ эта политика силы является наступательной, а для российской ЛЧЦ – оборонительной. Также как и большинство вооружений и военной техники, которые являются военно-техническими средствами силовой политики, используемыми как для наступления, так и обороны.

Иначе говоря, средства «стратегического сдерживания» для России – основная функция публичной дипломатии (хотя важно подчеркнуть, что могут быть и иные функции публичной дипломатии для других государств) которая предназначена для силового обеспечения (защиты) национальных интересов в рамках более широкой политики. Граница между военно-силовыми и «просто» силовыми средствами в данном контексте – абсолютно условна, зависит только от политических целей. Эту мысль можно проиллюстрировать следующим образом.

Исходя из предлагаемой матрицы, можно сделать вывод о том, что одни и те же средства и меры политики «новой публичной дипломатии» можно и нужно использовать по-разному, в разных стратегиях и разными способами – как в целях стратегического сдерживания (обороны), так и наступления – продвижения интересов и агрессии. Так, например, поддержка тех или иных групп населения в зарубежной стране в зависимости от политических целей может носить самый разный характер, например:

– гуманитарной операции;

– содействия развитию оппозиции;

– формированию экстремистских сообществ;

– созданию террористических организаций;

– созданию антиправительственной вооруженной оппозиции и т.д.

Как видно из далеко не полного перечня средства политики «новой публичной дипломатии», используемые системно и в комплексе, они могут иметь как функцию «стратегического сдерживания»так и «стратегии агрессии» в зависимости от политической цели той или иной страны. Важно, чтобы в арсенале таких средств у государства был максимально широкий выбор и достаточный запас этих средств. Причем, чем шире спектр использования таких средств, тем эффективнее будет политика, причем сочетание самых разных средств – от сугубо мирных до откровенно военных – дает максимальный эффект.

В современном противоборстве ЛЧЦ набор и выбор тех или иных средств политики «новой публичной дипломатии» определяется не только целями той или иной ЛЧЦ, но и имеющимися возможностями[8], а также способностью правящей элиты использовать эти средства и способы. Таким образом в основе политики «новой публичной дипломатии» лежат радикальные политические цели, намерения правящей элиты и возможности реализации этих целей.

Если для разных ЛЧЦ цели существенно отличаются друг от друга, то еще больше отличаются возможности «новой публичной дипломатии». Так, во втором десятилетии XXI века у западной ЛЧЦ во главе с США очевидно доминирует радикальная цель сохранения своего контроля над созданной ими финансово-экономической и военно-политической ситуацией в мире, что неизбежно требует использования всего набора силовых инструментов политики «новой публичной дипломатии» – от экономического эмбарго, политических угроз и попыток международной изоляции до прямого использования военной силы. Очень наглядно эта политика США иллюстрируется например вооруженного конфликта в Сирии, где сочетание всех мер силового давления в универсальную политику «новой публичной дипломатии» проявилось особенно ярко. Достаточно условно, схематично, но иллюстративно, эту политику можно проиллюстрировать на следующей таблице:

Такие возможности реализации политики «новой публичной дипломатии» у США и их союзников не только существуют, но они неизбежно будут уменьшаться, что потребует в любом случае использования военной силы уже не только как части политики «новой публичной дипломатии», но и ее наиболее радикальным и решительным средством в противоборстве с другими ЛЧЦ. Такая эволюция в направлении средств и способов применения военной силы предполагает одновременно поиск новых средств и способов невоенного силового давления.