В марте 2018 года В. В. Путин предложил по сути дела «прорывной сценарий» развития России в условиях нарастающего военно-силового противоборства, которое поставило вопрос о выживании России в цивилизационную, историческую, плоскость. Этот сценарий (не называя его «мобилизационным», как в настоящей работе) по сути является очередной попыткой мобилизации в будущие 6 лет в целях экономического и технологического рывка. В нем прямо говорится, что в зависимости от того, удается ли нам изменить характер нашего развития, который вплоть до начала 2018 года определялся в основном инерционными тенденциями, с инерционно-стагнационного на инновационно-мобилизационный, — будет зависеть не только сохранение суверенитета России, но и ее национальной идентичности.

Но даже горизонт планирования, ограниченный сроком правления В. В. Путина в 6 лет, не снимает, но, наоборот, делает более важным и необходимым стратегическое планирование на период после 2025 года, который, вероятно, уже будет связан с судьбой новой элиты и нового президента. Поэтому стратегический долгосрочный военно-политический прогноз развития России после 2025 года крайне необходим, даже неизбежен, — без него уже сегодня невозможно не только планировать долгосрочные военно-технические программы, например, строительства стратегических наступательных вооружений, судов ВМФ, электростанций, военно-технического сотрудничества и многого другого, в тем более создавать принципиально новые ВВСТ, но и планировать сколько-нибудь определенное социально-экономическое развитие страны, определять приоритеты финансирования и распределения национальных ресурсов.

Обоснование необходимости долгосрочного прогноза стратегической стабильности в интересах среднесрочного планирования

Такой прогноз однако крайне труден в силу целого ряда особенностей. Прежде всего, огромного множества переменных величин, формирующих будущую МО и ВПО, но еще больше — из-за не известных факторов и переменных, парадигм и тенденций в экономике, науке и технике, которые проявятся неизбежно в будущем[1]. Причем многие из этих факторов могут радикально повлиять как на будущую ВПО, так и на перспективы и сценарии развития России.

Кроме того (и прежде всего) мы не уверены, что после 2025 года ВПО не превратится в глобальную, региональную или серию локальных войн.

Скорее всего, — если соотнести прогноз с нашими оценками, сделанными выше, — именно так и произойдет. Иными словами, если прогнозировать военно-политические перспективы развития России на долгосрочный период после 2025 года, то сразу же возникает вопрос относительно того, какие «перспективы развития» могут быть после завершения почти неизбежной для России войны или серии войн 2021–2025 годов[2], к которым мы стремительно двигались после 2013 года, и о которых я неоднократно предупреждал в своих работах 2014–2015 годов[3]. Общий ход размышлений сводился к следующей модели развития России в будущем:

Рис. 1. Модель развития России на долгосрочную перспективу (2025–2050 годов)

Иными словами, в самом общем виде, сценарий развития России в период 2025–2050 годов будут зависеть:

1. От субъективной оценки национальных интересов России ее правящей в 2018, 2025 и 2050 годах, тех целей и задач, которые могут вытекать из характеристики национальных интересов (вектор «А»– «Д» и «Д»–«В» («В1» и «В2»);

2. Влияния МО и ВПО на цели и задачи политики России (вектор «Б»–«В» и «Б1»–«В1»; «Б2»–«В2»;

3. Объема и качества национальных и коалиционных ресурсов России (группа векторов «Г»);

4. Наконец, избранной политической и военной стратегией, средствами и способами ее реализации (вектор «Г»–«В»).

Напомню, что в свою очередь военно-политическая обстановка (ВПО) формируется под влиянием как уже известных многочисленных групп постоянных и переменных тенденций, факторов и парадигм, так и малоизвестных и совсем пока что не известных[4]. Их причудливое сочетание в долгосрочной перспективе не поддается строгому прогнозированию, а тем более планированию, однако, практическая потребность все-таки вынуждает к этому. Тем более на перспективу более 8–10 лет, как в нашем случае, когда принимается программа ГОЗ 2027 и планируются огромные средства для ее реализации. Иными словами, хотим мы этого или нет, умеем, либо нет, но прогнозировать развитие МО и ВПО (факторы «Б», «Б1», «Б2») нам все равно придется.

Поэтому для нас крайне важно попытаться спрогнозировать максимально точно будущее состояние международных отношений в военно-политической области, хотя будущую ВПО можно сравнить с обстановкой, которая появится на биллиардном столе, где одновременно бьют по шарам не двое, а сотни играющих. Причем не только один раз, но и через десятки «ходов» игроков, как в случае с прогнозом на 2025–2050 годы. Тем не менее это сделать придется, хотя, повторю, что через десятки «ходов» игроков, участвующих сотен и тысяч субъектов ВПО, ситуация может измениться радикально, иногда абсолютно не предсказуемо.

Однако сказанное выше отнюдь не означает, что для целей стратегического прогноза ВПО и развития России невозможность прогнозирования, их бессмысленность. На мой взгляд, наоборот, потребность таких прогнозов только возрастает. В особенности если это касается глобальных военно-политических последствий для развития России в долгосрочной перспективе.

Для этих целей можно использовать те или иные вполне обоснованные сценарии или логические модели развития ВПО или субъектов, в которых уже сегодня формируются некоторые долгосрочные тенденции и обоснованные предпосылки[5]. Так, например, на мой взгляд, в военно-политической области можно искать и анализировать перспективы развития следующих сценариев и их вариантов, в которых проявляются следующие тенденции:

— финансирования долгосрочных программ (особенно в области ВМС), ориентированных на десятилетия;

— тенденции технологического развития в тех или иных областях (например, робототехники, ИИ или БПЛА);

— тенденции в развитии политического и военного искусства, которые, на мой взгляд, представляют сегодня наибольший интерес для целей прогноза.

Взятые вместе, эти и многие другие тенденции могут подсказать общий вектор развития ВПО в мире и, соответственно, военно-политические последствия для России. В этой работе используется, например, самая общая модель развития сценариев МО и ВПО после 2025 года, которая продолжает логическое следствие развития ВПО в период с 2018 по 2025 год. Она имеет следующий общий вид:

Рис. 2. Логическая модель сценариев развития России и их вариантов на период 2025–2040 годов

Естественно, что такая абстрактная модель может быть построена только предположительно, в самом общем плане. В нашем случае, выделяется:

Во-первых, общее стратегическое направление № 1, в котором доминируют старые, известные, парадигмы развития, продолжающие в той или иной степени прежние сценарии, хорошо нам известные до 2018 года и описанные во второй части работы. Напомню, что наиболее вероятными из них я выделил «Сценарий № 2 («Инерционный») в нескольких его вариантах[6].

Так, в нашем случае мы можем говорить, например, об устойчиво набирающей тенденции роста напряженности и эскалации военно-силовой политики, которая объясняется долгосрочным и вполне объективным интересом западной коалиции сохранить исключительно благоприятную для них систему финансово-экономических и военно-политических отношений, ставших в результате однополярного мира «нормой» международных отношений.

Во-вторых, стратегическое направление № 2, в сценариях которых после 2025 года будут доминировать уже новые парадигмы (экономические, социальные, военные, технологические и пр.) развития. Эти парадигмы могут быть как уже известны в 2018 году, так и ожидаемы, предполагаемы или совсем неожиданными, о которых мы пока что не подозреваем.

С точки зрения вероятности реализации, представляется, что стратегическое направление № 2 более перспективно. Через 7–8 лет ожидаются очень серьезные изменения в мире, которые неизбежно отразятся на МО и ВПО. Прежде всего, в технологической и социальной области, но их последствия (как это и бывает обычно, например, в ракетостроении или ядерной физике) быстрее всего найдут свое применение в области безопасности.

Но эти изменения — и в этом их главная проблема — и их последствия наиболее трудно прогнозируемы. В отличие от инерционного направления № 1. Когда те или иные последствия могут накапливаться годами. Однако и у первого, и второго направления есть общие черты, создающие в целом некую общую тенденцию развития. Результатом развития этой тенденции стали многочисленные конфликты и войны, которые в 2014–2018 годах существовали по всему миру, но особенно в Евразии, где и происходит основной «разлом» между ЛЧЦ и их коалициями. Причем эти войны уже не делятся только на «внутренние» и «внешние», но и на целый ряд других особенностей, среди которых основной является интернационализация любого военного конфликта, участия в нем других стран, прежде всего, представляющих западную военно-политическую коалицию.

И, приходится признать, что к началу 2018 года абсолютное большинство этихфакторов и тенденций подтверждало прогноз 2014 года[7] о долгосрочной глобальной тенденции эскалации военно-политической напряженности в мире как в первом, так и во втором стратегическом направлении развития , делая войну (или, как минимум, серию крупномасштабных военных конфликтов) неизбежными.

В этих условиях было бы справедливо говорить о том, что после 2025 года Россия будет существовать (если сумеет противостоять внешней агрессии) и даже развиваться в условиях военно-силового противоборства или его завершения в результате военной победы одной из сторон[8]. При этом, естественно, важно понимать или, как минимум, представлять себе, возможные итоги такого военно-силового противоборства к 2025 году,  т.е. попытаться сделать долгосрочный прогноз военного конфликта.

Очевидно, что бесполезно заниматься прогнозированием военно-политических последствий для России после 2025 года, не оценив результатов противоборства на предыдущем этапе[9]. Это, как по аналогии с оценкой военно-политических перспектив для СССР в 1930-е годы, строить планы развития (пятилетки), не проанализировав результатов Первой Мировой и Гражданской войн для Советской России.

Поэтому в качестве рабочей гипотезы и вполне обоснованной концепции, основанной на предыдущих разделах и работах, предлагается следующая модель развития России в условиях обострения ВПО в мире после 2025 года, который основан на сохранении в России инерционного сценария развития, существовавшего до 2018 года, несмотря на все попытки «прорыва в будущее», которое предпринимал В. В. Путин и часть правящей элиты страны. Этот вывод основывается на реальном состоянии социально-экономического положения России в 2018 году и на том, что все предыдущие попытки «рывка», к сожалению, окончились ничем — ни в начале XXI века, ни после 2008 года:

Рис. 3. Модель инерционного развития России в условиях эскалации сценария военно-политического противоборства после 2025 года

Основной вывод, который следует в 2018 году из долгосрочного прогноза развития ВПО и ситуации в России, следующий: если Россия хочет сохранить национальную идентичность и суверенитет, то ей придется неизбежно перейти уже в 2018–2019 годах к мобилизационной и инновационной модели развития. Подобный, единственно возможный, по сути дела сценарий её развития еще до 2025 года будет реализовываться фактически в условиях постоянного военно-силового противоборства с коалицией западной ЛЧЦ, т.е. крайне неблагоприятных внешних условиях.

Причем этот мобилизационный сценарий охватывает все области, а не только те, которые связаны с военной безопасностью. Так, например, за последние 30 лет из России, по оценке С. Глазьева, вывезли более 1 трлн долл. [10], что означает финансовое обескровливание страны, причем мы даже не знаем куда, кто и зачем вывез эти огромные деньги, сопоставимые с тремя годовыми бюджетами. Вполне возможно, что они сегодня работают против России. Если ситуацию не исправить до 2025 года, то после она уже может оказаться не исправимой.

Сказанное означает, что основные военно-политические условия для развития России после 2025 года можно представить в следующем виде, как две доминирующие тенденции:

Во-первых, как нарастающее военно-политическое противоборство, прежде всего российской и западной ЛЧЦ[11], переходящее в прямые военные действия практически во всех регионах планеты, которое создает устойчивую и не преодолимую негативную общую динамику развития

МО и ВПО. Она характеризуется большим количеством военных конфликтов в мире и стремлением США расширить искусственно их спектр и интенсивность, стимулируя создание и развитие во всех регионах системы «управляемого хаоса»[12]. Иными словами, маловероятно, что после 2025 года внешние условия для России будут лучше, чем в 2018 году, скорее — хуже.

Я исхожу из того, что при перераспределении экономической, политической и военной мощи между ЛЧЦ и центрами силы не в пользу Запада, последний в возрастающей степени становится заинтересованным в «размывании» мощи этих новых центров силы, как минимум, препятствуя их консолидации. Сохранение «норм» и «правил» западной ЛЧЦ будет выступать в качестве политического и правового обоснования политики США по стимулированию дестабилизации в мире. Так,США не будут заинтересованы в стабильности внутри таких новых центров силы, как Китай, Индия, Пакистан, Индонезия, Бразилия и другие быстро развивающиеся страны, но, прежде всего, приоритетами их политики провоцирования военных конфликтов станут те страны,  которые попытаются «ревизировать» (как следует из Стратегии национальной безопасности США и их военной стратегии, утвержденных Д. Трампом в декабре 2017 и январе 2018 годов)[13] существующую проамериканскую военно-политическую систему в мире:

— Россия и постсоветское пространство, в особенности нарождающийся цент силы в виде Евразийского союза, ОДКБ или ШОСа;

— Китая и его доктрины консолидации прокитайских сил «Шёлковый пути»;

— Ирана и его амбиций создания центра исламского притяжения в Евразии;

— КНДР, Вьетнама и других государств, способных стать антиамериканской альтернативой политики США в ЮВА.

Для реализации этих планов у США вполне достаточно уже существующих очагов напряженности, однако, как показывает опыт Сирии, при необходимости они могут достаточно быстро организовать «внутренний» конфликт в любом регионе мира или даже отдельной части конкретного государства, как, например, в Йемене.

Обилие реальных и потенциальных конфликтов в XXI веке, как ожидается, будет не сокращаться, а увеличиваться. Чем меньше «доля власти» США в мировом управлении, тем больше должно быть конфликтов и проблем за пределами США. И не только в других ЛЧЦ, но и в самой западной ЛЧЦ, где США, например, могут быть заинтересованы в дестабилизации даже таких своих союзников как Саудовская Аравия, Пакистан или страны Западной Европы. В любом случае территория планеты рассматривается в США как «поле дестабилизации».

Тем более, что реальность вполне совпадает с такими стратегическими планами сохранения мирового контроля США. Как видно на рисунке ниже, условий для их реализации вполне достаточно. В этом смысле имеющихся более 50 конфликтов вполне достаточно, но, если будет необходимо, то США быстро подготовят почву для новых. В качестве основы для них могут быть любые поводы или реальные проблемы в следующих областях:

— национальной;

— религиозно-конфессиональной;

— социальной.

В свою очередь эти области могут легко быть разделены по иным признакам, отражающим местную или региональную специфику, которую с помощью различных информационных и социальных технологий можно в короткие сроки трансформировать в кризис и военный конфликт.

Поэтому число имеющихся военных конфликтов — «горящих» и «разгорающихся», — которых эксперты клуба «Валдай насчитали в 2017 году 57, может быть быстро увеличено в зависимости от потребностей политики США или их союзников. Классический пример — Украина, где значительную часть населения в течение короткого периода времени превратили в русофобов, готовых бороться и даже воевать со свои соседом, который этнически, исторически и культурно абсолютно идентичен.

Поэтому традиционный подход, фиксирующий наличие вооруженных конфликтов де-факто, используемый экспертами клуба «Валдай», не вполне информационен. На мой взгляд, было бы более перспективно выделить те страны и регионы, где потенциальные интересы США  будут вести политику к формированию искусственных «зон конфликтов», превращаемых в вооруженные конфликты и войны. В частности, речь может идти о таких странах, как:

— Казахстан, Узбекистан, Киргизия, Таджикистан в Средней Азии;

— пограничных районах Индии и Вьетнама с КНР, а также потенциальных спорных территориях в Ю-В Азии, где оппонентами Китая могут выступить Япония, Филиппины, Вьетнам, Индонезия, Республика Корея, Сингапур и др. страны;

— Украина, страны Прибалтики и Молдавия;

— наконец, можно прогнозировать, что будут приложены определенные усилия США для развития кампания антироссийской истерии в европейских государствах с тем, чтобы минимизировать возможное сотрудничество с Россией в Европе. В этом смысле будет в полном объеме использован потенциал средств политики «новой публичной дипломатии США», которая стала внешнеполитическая доктрина после прихода к власти президента Б. Обамы на второй срок[14].

Эти и другие регионы — потенциальные очаги военных конфликтов, которые могут стать реальными еще до 2025 года. Их долгосрочный прогноз должен входить в прогноз развития МО и ВПО после 2025 года и прогноз развития военной политики России и ГОЗ.

Рис. 4. Прогноз стабильности государств[15]

В области стратегического сдерживания на период до 2030 годов и до 2050 года. Системы раннего предупреждения конфликтов

Системы раннего предупреждения — не новые механизмы. Они существуют с 1950-х годов. За это время разработаны разные методологические подходы для работы по различным вопросам. Современные СРП уходят корнями в два направления деятельности: во-первых, военно-стратегическая разведка, позволяющая предсказать атаку; во-вторых, прогнозирование таких гуманитарных и природных катастроф, как засуха или голод. Примером этого может служить Система гуманитарного раннего предупреждения ООН. В настоящей статье внимание будет сосредоточено на втором из этих направлений в его широком смысле, включая анализ этнополитического конфликта:

Таблица 1. Список сокращений в СРП[16]

В настоящее время существует значительное число СРП, которые занимаются анализом и прогнозированием в разных сферах, включая угрозу геноцида или терроризма, положение меньшинств, комплексные гуманитарные чрезвычайные ситуации и нарушение прав человека (см. табл. 2).

Таблица 2. Раннее предупреждение — о чем?[17]

Термин «раннее предупреждение» часто обозначает такие виды деятельности, которые, строго говоря, и не посвящены собственно раннему предупреждению. Этот термин может включать анализ и мониторинг конфликтов, анализ данных, оценку риска и защиту интересов групп. Некоторые системы работают только в одном секторе (например, «Рабочая группа по причинам войны» занимается анализом конфликтов), другие же охватывают несколько секторов (например, проект «Раннее выявление напряженности и поиск фактов» (FAST) занимается анализом и мониторингом конфликтов, анализом данных, оценкой риска и защитой интересов).

Таблица предлагает упрощенную картину основных тем, которые рассматриваются системами раннего предупреждения. Их можно разделить на четыре методологические категории: а) количественные, б) качественные, в) сочетающие количественную и качественную методологию, г) сети (см. табл. 3, в которой приводятся методологии раннего предупреждения).

Таблица 3. Секторы раннего предупреждения[18]

Качественное раннее предупреждение

Системы качественного раннего предупреждения ассоциируются с группой организаций -«наблюдателей» (Adelman, 1996. Р. 47), таких как, Human Rights watch, Международная Амнистия и Международная группа по предотвращению кризисов. Эта группа осуществляет мониторинговые и исследовательские проекты силами местных аналитиков и специальных представителей в регионе. Их рекомендации ложатся в основу стратегии лоббирования основных лиц, принимающих решение, и политиков.

Пример: Международная группа по предотвращению кризисов (МГПК)

Сильной стороной МГПК является ее внутренняя структура, формой напоминающая песочные часы, где верхний конус формируют влиятельные лица самого высокого уровня, а нижний — аналитики, которые на протяжении длительного срока работают в целевых регионах МГПК, в числе которых — Центральная Азия, Африка, Южная Америка (в частности, Колумбия) и Балканский полуостров. На основе анализа самых последних данных с мест они разрабатывают доклады о развитии ситуации и направляют их в головные офисы организации в Брюсселе, Париже и Вашингтоне. Там эти доклады обрабатываются и рассылаются 40 членам Совета директоров, в числе которых такие влиятельные лица, как бывшие премьер-министры, министры иностранных дел и советники из разных стран. Затем они лоббируют эти рекомендации среди ключевых политических деятелей. Доклады предлагают конкретные рекомендации по каждой из ситуаций, а также возможные сценарии развития событий, учитывая их последствия, а не абстрактные призывы что-то сделать. МГПК представляет собой одну из немногих организаций, которая путем передачи информации с мест влиятельным лидерам высшего уровня преодолевает разрыв между микро- и макроуровнями. Она служит трибуной для местных акторов, позволяя им не только высказаться, но и быть услышанными.

Работу с высокопоставленными должностными лицами дополняют встречи по обсуждению политических стратегий в головных и региональных офисах организации, часто с участием самих аналитиков.

Чтобы максимально распространить свои материалы, МГПР активно сотрудничает со СМИ; сами СМИ нередко становятся предметом исследования МГПР, если они своей необъективностью рискуют усугубить ситуацию. Таким образом, МГПК представляет собой систему, которая может успешно ликвидировать разрыв между ранним предупреждением и ранним реагированием[19].

Автор: А.И. Подберёзкин