Спустя почти столетие после своего зарождения теория международных отношений всё ещё находится в стадии самоопределения[1]

Т. Алексеева, профессор

Когда превосходство Запада исчезнет, большая часть его могущества просто-напросто испарится, а остаток будет рассеян по региональному признаку между несколькими основными цивилизациями и их стержневыми государствами[2]

С. Хантингтон, политолог

Старый спор о соотношении политики[3] и войны[4], активизированный еще К. Клаузевицем[5] и обострившийся в конце XX века, похоже, не окончен и сегодня. В самых разных формах он существовал и существует до настоящего времени с тех пор, как появилось государство, сам смысл создания которого и его существование заключается в способности вести войну. Очень прямо и точно по этому поводу высказался крупный военный теоретик и практик А.Е. Снесарев (оправдав и обосновав, кстати, неизбежность ведения активных и наступательных действий в войне, от которых стало модным вдруг почему-то отказываться): «Раз существенной целью государства является его самозащита от внешних врагов, то такая самозащита должна быть реальной, а не правомерной только: реальную же самозащиту нельзя мыслить без наступления без активных мероприятий»[6].

Иными словами, до тех пор пока существуют государства и их интересы в мире, война будет оставаться неизбежным атрибутом их существования, важнейшим и конечным средством их политики.

Вместе с тем уже в ХХ веке стало ясно, что у военной силы есть пределы применения: мощность ядерных боезарядов и последствия их применения стали таковы, что их использование в сознательно запланированных военных операциях стало бессмысленно. Созданные вначале сверхмощные термоядерные боезаряды в 100 и более мегатонн, оказались бессмысленными. В мае 2020 года Американское издание «We are the Mighty» в статье о физике Эдварде Теллере, который занимался разработками термоядерного оружия, продемонстрировало на примере Москвы возможные последствия применения 100-мегатонной бомбы.

При помощи общедоступного компьютерного симулятора Nukemap авторы материала установили, что при взрыве «царь бомбы» в центре российской столицы была бы уничтожена не только Москва, но и прилегающие регионы, а радиоактивные осадки выпали на расстоянии около 1500 км от эпицентра.

Авторы статьи указывают, что Теллер хотел создать супермощную бомбу, однако после многолетних исследований в начале 1950-х годов американские власти пришли к выводу, что практического смысла в таких разработках нет. Там указали, что в случае использования термоядерного оружия против СССР существует реальная угроза радиоактивного заражения в том числе Западной Европы и США. В результате Теллеру было предложено заниматься другими проектами[7].

Вопросы соотношения политики и войны, государства и войны в новом столетии не утратили своего значения, хотя эти дискуссии и выглядели несколько устаревшими еще до Второй мировой войны. Появление новых видов и систем ядерного и термоядерного оружия, качественные изменения в военном искусство во второй половине ХХ века заставили и политиков и политологов вернуться к этой проблеме, а сами дискуссии в 80-е годы стали предметом политических переговоров и во многом превратились в спекуляции с подачи М.С. Горбачёва и поддержанных им ученых и публицистов, сделав сам предмет дискуссии во многом заложником публичной политики «нового мышления» М.С. Горбачёва, которая заявляла об «отмене войны как средства политики».

Подобная политика сопровождалась откровенной демагогией, целью которой стало ослабление государства и его институтов. Эта политико-идеологическая концепция либеральных демократов сохранилась и до настоящего времени. Её суть – максимальное ослабление влияния государства и его институтов. За этой сутью скрываются многочисленные инициативы практически во всех областях общественной и экономической жизни – от проблемы прав человека, свободы СМИ. До гендерных и иных проблем.

В результате подобной примитивизации произошло сознательное ослабление ВС СССР и силовых институтов, которые в итоге привели к развалу ОВД и самого государства. Ошибочность подобных рассуждений в реальной политике была неизбежно осознана уже в России 90-е годы в самом широком общественном мнении прежде всего потому, что отрицание роли военной силы не произошло, более того, именно в эти годы военная сила стала ещё активнее использоваться западной коалицией в Ираке, Югославии и целом ряде других стран, которое сопровождалось быстрым расширением НАТО на восток, к границам России. Очевидное несоответствие деклараций и реальной политики вновь заставило оживить дискуссию о роли государства и военной силы[8].

Надо признать, что усиление дискуссии о роли военной силы и государства стало объективным следствие и тех антиглобалистских процессов набиравших силу во втором десятилетии нового века, которые стали развиваться в мире и вылились в усиление роли институтов государства, в особенности в разгар пандемии коронавируса, противодействию миграции, выходу Великобритании из ЕС и целого ряда других событий.

Эпицентр спора переместился в область поиска возможностей силового (в том числе военно-силового) применения государством инструментов насилия или, как стало принято говорить в США, «силового принуждения». Как в военно-технической области, так и в области военного искусства появились новые возможности для такой политики силового принуждения – от информационно-когнитивных и экономических до военно-технических средств, способных «точечно», избирательно, без глобальных последствий, применять военную силу. В качестве одного из примеров иллюстрации подобных дискуссий можно привести мнение гендиректора Корпорации «Тактические ракетные вооружения» (КТРВ) Бориса Обносова в отношении сразу нескольких подобны тем, в частности:

– проблемы гиперзвука, объединяющей несколько десятков проектов, каждый из которых в результате реализации способен привести к появлению качественно нового вида или системы, обладающей разрушительной силой и высокой точностью;

– проблемы применения ИИ, который уже используется в боеголовках МБР, но предполагается использовать и на других ракетах;

– создание широкого спектра боеприпасов для беспилотников весом в 50–100 килограммов;

– создание боевых частей с исключительно кинетическими возможностями поражения (к которым В. Обносов пока относится критически) и т. д[9].

Эти примеры иллюстрируют мысль о том, что общая тенденция создания высокоточных средств поражения малой мощности и высокой боевой эффективности (в т.ч. способности преодоления средств ПВО-ПРО противника) стала доминирующей тенденцией военно-технического развития ВВСТ. Но эта же тенденция предоставляет уже не только теоретическую, но и практическую возможность избирательного применения военной силы, в том числе и во внутриполитических конфликтах между самыми разными акторами, например, иррегулярными формированиями и террористическими организациями[10].

Другой пример – появление на вооружении ВМФ России ракет «Калибр-М», дальность поражения которых превышает 4500 километров, что позволяет им эффективно бороться с ВМС западной коалиции и наземными целями, не преодолевая созданные ими рубежи противолодочной обороны, или с помощью ракет Х-32, которые со скоростью более 4 МАХов и на высоте до 40 км (т.е. не досягаемой для ПРО противника) способны уничтожать практически любые цели на суше и море[11].

Все эти и множество создающихся новых средств нападения и обороны формируют  впечатление возможности «гибкого» применения военной силы, в особенности, когда эти средства оснащаются менее мощными боезарядами (как в соответствии с программой переоснащения ядерными БЧ малой мощности  в США).

Новые особенности формирования ВПО создают принципиально новые условия для политики силового принуждения и использования силовых инструментов государства в политике, заставляют по-новому рассматривать как роль современного государства в мире, так и процессов глобализации и универсализации, возвращают проблеме взаимоотношения государства и политики новую актуальность. При этом оказывается, что целые области этой проблематики требуют не просто уточнений, а новых подходов и осмысления, в частности, например, когда речь идет о приоритетах силовой политики, которые отчетливо сместились от приоритета нанесения военного поражения к приоритету информационно-когнитивной победы в противоборстве. Или от приоритета уничтожения ВС и ВПК вероятного противника (который доминировал весь ХХ век) к приоритету подчинения правящей элиты этого противника.