В гибридных войнах противник чаще всего представляет уникальную комбинацию угроз… ожидаются…все формы войны, в том числе и преступное поведение[1]

Ф. Хоффман, МО США

В России до настоящего времени существует ошибочное представление о подлинной сущности американской политики «публичной дипломатии» и «сдерживания», которые нередко мешают разработке эффективных средств и методов ПСС и ПВК. Надо понимать, что проведение политики «новой публичной дипломатии» Западом означает формальное и официальное закрепление политики «силового принуждения», предполагая дальнейшее существенное расширение всего спектра мер, средств и методов силового противоборства, которое было предложено еще в 1948 году Дж. Кеннаном в его концепции «политической войны»[2]. Эта концепция, получившая в СССР не вполне точное название «сдерживания» (хотя бы потому, что до сих пор ассоциируется с политикой «ядерного сдерживания»)[3], сохранила заблуждение части политической элиты не только СССР, но и России относительно подлинных намерений США. Такая неточность препятствует сегодня адекватной оценке реальной политики западной военно-политической коалиции в отношении России, которая носит системно-силовой и эскалационный характер, включающей разработку всё более совершенных средств и методов силового принуждения (как военных, так и не военных). Эксперты РЭНД, например, называют такую политику «Современная политическая война» (по аналогии с «политической войной Дж. Кеннана)[4].

И — что не менее важно — мешает проведению согласованной и скоординированной политики России по противодействию политике «силового принуждения», что крайне негативно отражается на использовании возможностей страны в области ПСС и ПВК. Сложилась странная политическая ситуация, когда отсутствие единой публичной внешнеполитической концепции (которую отнюдь не заменяет Концепция внешней политики России, готовящаяся МИДом и утверждаемая Президентом) откровенно ведет не только к разным ведомственным подходам, но и разным политическим подходам отдельных структур в России по отношению к зарубежным субъектам и акторам.

Так, например, в конце апреля 2018 года в сети появилась информация о том, что в Белоруссии участились случаи, когда местных откровенно антироссийски настроенных общественно-политических и культурных деятелей стали финансировать из России. При этом речь идёт не только о небольших анонимных пожертвованиях, но и о весьма внушительных средствах, которые выделяются на поддержание выражено русофобских проектов и авторов. Последним наиболее ярким примером такого парадокса стал сбор денег на издание полного «белорусскоязычного» собрания сочинений С. Алексиевич «Голоса Утопии». За несколько месяцев краудфандинговая компания собрала в пять раз больше, чем требовалось, а к ней присоединились 660 человек, которые в общей сложности пожертвовали 231 942 белорусских рубля (около $ 115 500), хотя изначально организаторы планировали собрать всего 40 000 бел. руб. (около $ 20 000). Как оказалось, самую большую часть денег — 150 000 бел. руб. (около $ 75 000) — пожертвовали «Белгазпромбанк» и центр «Новая культурная инициатива». Еще по $ 3000 дали магазины Symbal.by (торгует вещами с национальной символикой) и Biblio.by (интернет-магазин книг). Еще около $ 4500 дала белорусская «Академкнига» и $ 5500 анонимный жертвователь, которые заказали крупнейшие оптовые партии. Остальные «сознательные» граждане Белоруссии в общей сложности собрали чуть более $ 23 000. В данном случае необходимо отметить, что, исходя из сбора средств, всенародная любовь к госпоже Алексиевич так и не пришла, даже несмотря на то, что в 2015 году она стала первым белорусским лауреатом Нобелевской премии за «многоголосное творчество — памятник страданию и мужеству в наше время»[5].

Сохранение «разноголосицы» в деятельности государственных и общественных организаций России недопустимо, как, впрочем, и сохранение «отдельных» внешних политики корпораций.

Соответственно и средства, и меры, и методы противоборства такой политике силового принуждения необходимо регулярно пересматривать, переоценивать, разрабатывая новые и совершенствуя старые, традиционные. Так, например, как минимум, необходимо вернуться к практике и опыту СССР, когда создавались и поддерживались массовые общественные и профессиональные организации, которые сотрудничали бы с зарубежными партнерами[6]. Причём главной особенностью такого сотрудничества должно быть его разделение (включая субъектов и акторов такого сотрудничества) на разные уровни, на которых проводились бы автономные, но согласованные и скоординированные общие мероприятия в рамках единого плана (как это делалось, например, в Международном отделе ЦК и, отчасти, МИДе в СССР).

Специфика этих уровней такова, что эффективность действий на одном уровне может не соответствовать эффективности действий на других уровнях. В этой связи можно согласиться с моделью политики публичной дипломатии, например, предлагающей в соответствии со спецификой выделить четыре основных уровня политики стратегического сдерживания невоенными средствами:

Первый уровень — отношения самого высокого уровня между коалициями и организациями (ООН, ШОС, «Семёрка» и т.д.), где присутствует чёткая специфика многосторонней публичной дипломатии.

Второй уровень — высшее национальное руководство, на котором действуют правила и традиции (включая историю отношений) взаимодействия между руководителями двух стран.

Третий уровень — отношения между руководителями регионов, ведущими экспертами, политическими лидерами и т.д.

Наконец, четвертый уровень — отношения между местными лидерами, НКО, журналистами и т.п.

На каждом из этих уровней действуют свои средства, правила и нормы, которые не эффективны или бесполезны на других уровнях. В западных исследованиях эту «пирамиду» иногда представляют следующим образом :

Рис. 1.

Так, в частности, важное значение в условиях нарастающей враждебности ВПО приобретают отношения на 3-м и 4-м уровне, которые можно развивать на уровне акторов:

— общества дружбы, сотрудничества, культуры и пр., функции (которые координировал ССОД, а теперь переданы Россотрудничеству). Россотрудничество в настоящее время с трудом сохраняет накопленный в СССР потенциал, имея в распоряжении недостаточные ресурсы и возможности, хотя потенциал такого сотрудничества (сокращающийся) ещё достаточно велик;

— молодежные, студенческие

— профессиональные, научные, образовательные и прочие организации, ассоциации и союзы.

В области противодействия терроризму и экстремизму необходимо предпринять неотложные политические действия в самом широком спектре контексте при том понимании, что они в любом случае найдут серьёзную поддержку в странах западной коалиции среди широких слоёв общественных и политических кругов, которую правящие элиты не смогут игнорировать.

Надо отчётливо понимать. Что глобальное распространение радикальных, экстремистских идей и практики представляет собой тревожную тенденцию в современном мире, ведет к обострению террористических угроз, подрывает безопасность как отдельных государств, так и целых регионов, весьма негативно воздействует на международную безопасность и стабильность. И это отношение необходимо использовать в политике России. Эта тенденция встречает серьёзное противодействие в общественных и политических кругах Запада, прежде всего, США, Великобритании, Германии и Франции. Как показывают социологические исследования 2017 года, все основные политические силы этих стран обеспокоены ростом насилия и готовы ему противодействовать.

Рис.2. Поддержка мер по сохранению мира среди политических сил Германии, Великобритании и США[7]. 

Более того, в той или иной степени, но общественность и политические круги этих стран готовы к разным формам коммуникаций как национальных правительств, так и международных организаций с вооруженными группировками, о чём также свидетельствуют недвусмысленно данные социологических опросов, проведённых в 2017 году. Иными словами, переговоры с террористами и экстремистами встречают поддержку у большинства западной общественности.

Особое беспокойство вызывает экстремизм, ведущий к террористическим преступлениям, создающий условия для вербовки террористов, для существенной и опасной радикализации настроений в уязвимых слоях населения либо у отдельных лиц. Соответственно, важнейшие задачи противодействия экстремизму должны вписываться в работу, нацеленную на противодействие терроризму, прежде всего, в рамках комплексных усилий по предупреждению, «превенции» терроризма, по недопущению распространения экстремистских идей, по организации эффективной контрпропаганды.

Рис. 3.  Поддержка коммуникации и переговоров с вооруженными террористами среди западной общественности[8]. 

Учитывая, что общественное мнение на Западе в своём абсолютном большинстве поддерживает практически любые форма сотрудничества в области антитеррористической деятельности, можно предложить (как и во времена существования СССР, когда удалось сделать борьбу за мир объединяющей идеей) концепцию «борьбы с терроризмом» в качестве объединяющей концепции. На этом уровне могут быть полезны самые разные отношения между профессиональными антитеррористическими организациями разных стран и НКО, разработанные общественными организациями и учеными России, например:

— широкие возможности по противодействию экстремизму, экстремистской деятельности открываются на направлении полной и всесторонней имплементации государствами, мировым сообществом имеющегося развернутого контртеррористического законодательства, национального и международного, в частности, профильных универсальных конвенций, резолюций Совета Безопасности и Генеральной Ассамблеи ООН, Глобальной контртеррористической стратегии ООН.

Приоритетное в этом плане значение для целей антиэкстремизма имеют предусмотренные указанными документами меры предупреждения терроризма;

— сказанное не отменяет задачи укрепления и совершенствования как практических мероприятий по противодействию экстремизму, на национальном и международном уровне, так и возможностей международного сотрудничества, выработки соответствующих международных решений, международно-правовых документов,  специально нацеленных на преодоление и предупреждение экстремистских преступлений;

— ключевая и актуальная задача в этом плане — согласование широко признаваемого международно-правового определения «экстремизма», содержащего, в частности, указания на его отличия от понятия «терроризм». Можно при этом вести речь об определении экстремизма в качестве системного и сознательного выбора каких-то групп людей или отдельных лиц в пользу разрешения тех или иных политических, идеологических, социальных, национальных и прочих проблем незаконным путем, нарушающим конституционные основы и традиционные устои государств и обществ, а также права значительных масс людей. Не всегда, но часто такие действия экстремистов связаны с насилием, а крайним проявлением экстремизма является терроризм;

— выработка определения «экстремизма» в практическом плане уже может опереться на конкретные формулировки как в ряде национальных законодательств и концептуальных документов, включая российские, так и в новаторской Конвенции ШОС по противодействию экстремизму (подписана главами государств-членов ШОС в Астане 9 июня 2017 года), в которой под экстремизмом понимается не только его наиболее опасные, насильственные проявления (антиконституционные действия, направленные против государства), но также в широком смысле ненасильственные, идеологические и пропагандистские составляющие этого явления, в равной степени опасные, дестабилизирующие для общества;

— напротив, не считаем вполне удачной попытку ввести антиэкстремистские задачи в рамки международного сотрудничества и соответствующих национальных усилий под эгидой концепции «противодействия насильственному экстремизму» (ПНЭ), запущенной на т.н. «Вашингтонском саммите» в феврале 2015 года и в дальнейшем международного «оформленной», в том числе, в «Плане предупреждения насильственного экстремизма» бывшего Генерального секретаря ООН Пан Ги Муна (представлен в январе 2016 года). Концепция содержит целый ряд фундаментальных изъянов, предполагает, в определенных версиях, сценарии произвольного вмешательства во внутренние дела суверенных государств, более того, может служить инструментом для провоцирования экстремизма, дестабилизации и даже смещения законных властей, произвольно квалифицируемых как «репрессивные» или «авторитарные» режимы. Реализация концепции ПНЭ уже фактически приводит к размыванию важнейших, основополагающих понятий и принципов в рамках контртеррористического сотрудничества, к подрыву его эффективности и даже к оправданию террористов (теперь «насильственных экстремистов») и их выводу из-под действия механизмов межгосударственного контртеррористического взаимодействия, включая санкционные режимы Совета Безопасности ООН[9];

— как и международное контртеррористическое сотрудничество, взаимодействие государств на направлении борьбы с экстремизмом должно строиться на следующих ключевых принципах: необходимость опоры на выработанную международно-правовую контртеррористическую базу (профильные резолюции Совета Безопасности ООН, Глобальную контртеррористическую стратегию ООН); признание центральной роли государств и их компетентных органов в контртерроризме и антиэкстремизме, в том числе на международном уровне; недопустимость использования проблематики противодействия терроризму и экстремизму и, тем более, террористических и экстремистских группировок в качестве инструмента внешней политики, геополитики и вмешательства во внутренние дела государств, дестабилизации «неугодных» режимов;

— борьба с терроризмом и экстремизмом, безусловно, не должна использоваться в качестве предлога для произвольного, необоснованного ограничения основных прав и свобод, но не менее значимым и принципиальным является тот принцип, что задачи обеспечения контртеррористической и антиэкстремистской защищенности общества и, с другой стороны, задачи соблюдения прав человека не противоречат друг другу, а, напротив, являются взаимодополняющими и, более того, взаимно обуславливающими. Экстремизм и терроризм покушаются на главное право человека — право на жизнь, которое должно быть защищено, прежде всего государством и обществом;

— противодействие экстремизму не может быть реализовано исключительно усилиями государств и их компетентных органов без создания в обществе атмосферы категорического отторжения насилия, оправдываемого террористами и экстремистами любыми идейными, политическими, националистическими или иными лозунгами. Ведущая роль государств в противодействии террористическим и экстремистским угрозам должна пониматься широко, в том числе как необходимая основа для эффективного и партнерского — т.е. предполагающего разделение ответственности — сотрудничества с гражданским обществом. В рамках превенции терроризма и в более широких параметрах противодействия экстремизму требуется системное, комплексное и инициативное подключение — в рамках свойственных полномочий и возможностей — институтов гражданского общества, прежде всего, авторитетных общественных фигур, заинтересованных неправительственных организаций, СМИ, научных и деловых кругов. С учетом современных тенденций «маскировки» террористической и экстремистской активности под псевдорелигиозные лозунги особую роль в этой работе призваны сыграть традиционные религиозные общины, их лидеры;

— международный терроризм черпает свою едва ли не главную силу в широко и умело, эффективно распространяемой в информационно-коммуникационном поле террористической и экстремистской идеологии. Современное информационное пространство имеет глобальный охват, и его содержание способно оказывать прямое — в том числе, опасное, радикализирующее — воздействие на людей, где бы они ни находились. При этом СМИ зачастую становятся носителями материалов, способствующих разжиганию ненависти, провоцирующих совершение террористических атак против государства и общества, против гражданских лиц. В подобных материалах могут быть заложены элементы манипулирования сознанием и поведением, в особенности уязвимых категорий населения, прежде всего молодежи. Террористы и их пособники цинично используют абсолютизируемое право на бесконтрольную «свободу выражения» в качестве прикрытия  для целенаправленных кампаний по оправданию своих действий, для продолжения и наращивания своей пропагандистской и мобилизационной активности;

— в международной и национальной практике требуется разработать и внедрить концепцию «добровольных контртеррористических ограничений», которые включали бы «самозапрет» и воздержание от нагнетания медийного контекста, способного спровоцировать ведущую к экстремизму и терроризму радикализацию. Такого рода «кодексы поведения» должны были бы быть применимы не только для представителей медиа-сферы и общественных деятелей, но и для официальных лиц и политиков, которые в своей деятельности обязаны задавать самый высокий стандарт формулирования публичных позиций, прежде всего в сфере контртерроризма. Подобный успешный опыт у России есть: повышенного международного внимания заслуживает пример выработки «Антитеррористической конвенции по правилам поведения СМИ в случаях террористического акта и контртеррористической операции» (принята российскими СМИ в 2003 году).

Автор: А.И. Подберёзкин