Необходимость создания и совершенствования моделей и алгоритмов стратегий и программ обеспечения национальной безопасности стала очевидной уже в начальный период информационной революции. В XXI веке уже существуют все возможности того, чтобы эти модели и алгоритмы в полной мере использовались не только при технических решениях (например, выполнении команды по использованию СНВ, которая уже фактически строится только на алгоритмах), но и при подготовке и принятии политических решений[1].

Традиционные простые модели и алгоритмы политической стратегии определяют ее эффективность, как наиболее оптимальное соотношение между сформулированной политической целью и конкретными задачами, с одной стороны, и затраченными национальными ресурсами, с другой. Иначе говоря, в традиционной политике заявленные цели и задачи должны максимально точно соответствовать имеющимся возможностям государства. То есть взаимосвязь между этими группами факторов можно отобразить на простом рисунке, в котором содержится (очень коротко) и суть стратегии. Естественно, что на формулирование таких целей и распределение ресурсов влияют конкретные внешние и внутренние условия, которые сформировали МО в конкретный период времени. Они могут  быть  как  благоприятными (в этом случае достижение целей возможно при наименьших затратах ресурсов), либо неблагоприятными, когда нужно принимать решение либо отказываться от поставленных целей, либо идти на большие ресурсные затраты, либо (когда лицо, принимающее решение гениально) менять стратегию достижения целей[2]. Так, гениальный русский полководец А. В. Суворов не раз менял стратегию и добивался поставленных военных и политических целей в самых неблагоприятных внешних условиях при минимальных затратах ресурсов.

Не случайно, его Итальянский поход до сих пор считается эталоном военной стратегии, а один из наполеоновских маршалов был готов «отдать за него все свои военные победы».

Оценка  и  адекватный  прогноз  развития  МО  имеют в этой связи огромное значение для формирования не только политических целей, но и стратегии и распределения ресурсов. Так, излишне благодушная оценка М. Горбачевым МО во второй половине 80-х годов XX века привела к недооценке угроз безопасности ОВД и СССР и их развалу, а принятая накануне роспуска ОВД Военная доктрина — осталась пустой и ненужной декларацией, что свидетельствует только об одном: у М. Горбачева и его окружения, как минимум, не было реальной стратегии, а, как максимум, была стратегия развала ОВД и СССР[3].

Изменения мирового порядка и международной обстановки, как следствие эволюции развития основных парадигм МО, требуют, таким образом, изменения, от ЛЧЦ и государств, моделей политических стратегий и соответствующих алгоритмов[4]. Эти изменения, в свою очередь, оказывают обратное влияние на формирование МО. Круг замыкается: внешние изменения требуют все более радикальных изменений в стратегиях, а те — влияют на внешний мир. И первое, и второе необходимо учитывать при анализе и стратегическом прогнозе развития МО в XXI веке, ибо без них модель МО превращается в абстракцию, которая мало полезна для практической политики.

Для того чтобы нагляднее представить себе эту взаимозависимость предлагается рассмотреть еще раз абстрактную модель политического процесса с точки зрения формирования стратегии государства и ЛЧЦ, изменений в МО и обратного воздействия в стратегиях государств на формирование МО[5]. Естественно, что такая модель стратегии будет более сложная, чем предыдущая.

Как видно из рисунка, описывающего классическую модель, на стратегию государства оказывают влияние самые разные группы факторов (кроме основных групп, указанных выше, — целей и ресурсов), включая и субъективные факторы — политика правящей элиты, которая формируется, прежде всего, под влиянием самых различных интересов (потребностей)  и  ценностей.  Соответственно  изменения в этих интересах и системах ценностей в XXI веке, прежде всего, (через элиту) транслируются на политические цели  и распределение ресурсов (как непосредственно, так и через элиту).

Проблема заключается не столько в том, чтобы выделить сами эти факторы влияния на стратегию в XXI веке (они были так или иначе известны), сколько выяснить степень их силы и влияния в конкретной МО–ВПО–СО. Так, например, принципиально важно насколько интересы ЕС сильнее национальных интересов отдельных стран в августе 2015 года при массовом наплыве эмигрантов, насколько это угрожает самому существованию ЕС?

Думается, можно сказать, что во втором — десятилетии произошли существенные корректировки принципиальных, самых общих моделей политических стратегий, которые могут быть определены следующим образом:

—           модель стратегии государства вытесняется постепенно моделью стратегии ЛЧЦ и коалиций;

—           система национальных интересов замещается системой интересов ЛЧЦ, а система национальных ценностей вытесняется (иногда насильственно) чужой системой ценностей;

—           ресурсы и возможности, увеличиваясь абсолютно, ста- новятся все больше предметом силового спора;

—           решения правящих элит, во все возрастающей степени, подвержены влиянию доминирующей ЛЧЦ.

Рис. 1[6]. Абстрактная логическая модель политического процесса формирования стратегии государства в МО

Главный вопрос, который в международной политике стоит в XXI веке не менее остро, чем в вычислительной математике, — модель или алгоритм? До сего дня в международной жизни — дипломатии, политике, экономике и пр. областях — абсолютно доминировал алгоритм, т. е. «организация процесса», когда процедура доминировала над его функциональной реализацией. Типичный пример — доминирование международного права. Ситуация в XXI веке фактически (но не формально) изменилась: процедура уступила место функции, а право — политической целесообразности, которую формулирует доминирующая ЛЧЦ.

Произошло резкое усиление влияния внешних факторов на формирование стратегий субъектов МО до степени доминирования. Вместе с этим резко усилились и технические возможности внешнего влияния, прежде всего, за счет создания США глобальной системы контроля за передачей информации во всех областях человеческой деятельности, включая, естественно, политическую, экономическую и военную область. Как видно из рисунка, представленного выше, группа факторов «Б» (международные реалии, внешние вызовы и угрозы) оказывает непосредственное влияние на все три базовые группы факторов — интересы и ценности ЛЧЦ и государств (группа факторов «А»), правящие элиты (группа «Д») и формулируемые ими политические цели и задачи (группа «В»), а косвенно — через искажение целей, стратегии и национальных интересов — и на перераспределение ресурсов. В 1990–2010 годы, например, МО претерпела радикальные изменения, когда «Группа восьми» во главе с США фактически стала контролировать всю ситуацию в мире, включая внешнюю и внутреннюю политику большинства государств, суверенитет и системы национальных ценностей которых были фактически ликвидированы. Произошло постепенное замещение и вытеснение национальных систем ценностей и норм «универсальными» ценностями и международными нормами. А итогом такой эволюции МО стало публичное заявление США о готовности силой «защищать эти ценности и нормы», сделанное Б. Обама в 2015 году.

Иными словами в начале XXI века завершилось формирование новой модели МО, которая стала не просто однополярной, но доминирующей, навязывающей внутриполитические ценности и нормы — от норм валютного регулирования и торговли до нравственных, образовательных и культурно-духовных норм. В абстрактной модели политического процесса и МО группа факторов «Б» стала недопустимо доминировать над группой факторов «В» (политические цели), группой факторов «А» (национальные интересы и ценности), группой факторов «Д»   (поведение правящих элит), а также опосредовано на политические стратегии (область взаимоотношений групп факторов «В»  и «Г»)[7]. Для абсолютного большинства стран в мире это означало фактическую потерю национального и государственного суверенитета и отчетливую угрозу национальной идентичности. Если в прежние годы внешнее влияние ограничивалось влиянием на внешнюю политику государств, то в XXI веке новая модель МО предполагает недвусмысленное влияние на все области деятельности другого государства — от семейного права, нравственных и религиозных основ до внутриполитических решений.

В практическом плане это означает, что формирование политического курса (и не только внешней политики) государств стало предопределяться внешним влиянием через группы «Д», «В» и отчасти даже деформированную группу факторов «А». Для России, например, это выразилось в «деидеологизацию» политики, дискредитации идеи национальных интересов, стратегических прогнозов и планирования, что, в конечном счете, привело к появлению не просто очень слабых, но и ошибочных решений и документов в области национальной безопасности в 1990-е годы: Концепции национальной безопасности, Концепции внешней политики и др. Достаточно радикальным изменениям в XXI веке подверглись и алгоритмы реализаций политических стратегий государств, права которых в возрастающей степени делегировались на уровень стран-лидеров ЛЧЦ. Это очень хорошо видно на примере западной ЛЧЦ, внешняя и военная поли- тика, которой, по сути, превратилась в коалиционную поддержку политики США в Югославии, Афганистане, Ираке, Ливии, Сирии, на Украине и в других странах. «Оговорка» заместителя государственного секретаря В. Нуланд на киевском майдане относительно роли ЕС в украинском кризисе — очень иллюстративна.

Эти изменения в модели и алгоритме принятия решений западной ЛЧЦ пока что слабо отразились на практике принятия политических решений в РФ и ее внешнеполитической стратегии. К сожалению, эта концептуальная и нормативная слабость отчасти сохранилась вплоть до наших дней, что заставило, например, В. Путина в июне 2015 года даже говорить о корректировке Стратегии национальной безопасности и Военной доктрины, варианты которых были относительно недавно им же только приняты. «Разновекторность», «прагматичность» внешней политики России в XXI веке не могут быть политическими принципами и нормами. Это — идеологемы, направленные вовне, но не несущие серьезной смысловой нагрузки.

Таким образом, ко второму десятилетию XXI века фактически сложилась такая модель МО, при которой произошло резкое усиление влияния внешних факторов на все основные элементы модели формирования политической стратегии государства, но прежде всего:

—           на формулирование политических целей и задач правя- щими элитами практически всех ЛЧЦ и государств, что привело их в итоге к фактической утрате суверенитета, подчинению внешней воли лидера западной ЛЧЦ;

—           превращению внешнего влияния на правящие элиты    в доминирование и контроль над этими элитами через систему навязываемых «демократических норм и процедур», международных институтов, а также посредством технических средств;

—           деформацию систем национальных ценностей и интересов в «универсальные», «общепринятые» нормы и правила;

—           на прямое распределение национальных ресурсов и возможностей того или иного государства.

Важно в этой связи попытаться проанализировать структуру и степень влияния тех факторов и тенденций, которые входят в «группу Б» (международные реалии и тенденции развития ЧЦ) и могут ассоциироваться с факторами формирования МО, о которых говорилось выше, а именно:

—           субъекты МО (ЛЧЦ, нации и государства);

—           акторы МО (политические и иные организации);

—           глобальные тенденции развития ЧЦ;

—           человеческий капитал и его институты.

Ниже мы попытаемся оценить количественное изменение влияния этих групп факторов. По сути, эти изменения означали полную деформацию всей существовавшей модели МО, сложившейся к XXI веку в которой решающая роль принадлежала суверенным государствам, как основным факторам формирования МО. Их роль была насильственно перераспределена в пользу лидеров ЛЧЦ, которые во многом формировали глобальные мировые тенденции, создавали и контролировали международные акторы и институты НЧК. Если попытаться количественно оценить это «перераспределение внешнего влияния» в разных моделях, среди всех четырех групп факторов, то можно проиллюстрировать этот процесс следующим образом.

Таблица 1. Перераспределение внешнего влияния между основными группами факторов формирования МО в XXI веке

Как видно из таблицы, произошло радикальное изменение влияния между различными факторами, которое выразилось, прежде всего, в том, что основная роль в формировании МО, ВПО и СО, соответственно перешла от наций-государств к ЛЧЦ. Но не только. Резко усилилось влияние и других факторов, в частности, общественных акторов (яркими примерами чего является деятельность «ХАМАЗ», «Правого сектора» и ИГИЛ).

В этой связи представляется, что требуется принципиальная переоценка моделей и алгоритмов политической стратегии России, которая в XXI веке пока что отражает реалии XX века и не может уже называться эффективной. Такая переоценка, например, требуется для изменения пропорций среди вооруженных и невооруженных средств политического насилия (рис. 2.)[8].

Рис. 2. Изменение пропорций среди вооруженных и невооруженных средств насилия в ХХ и XXI веке

Как видно из рисунка, роль собственно военных средств, являющихся  атрибутом  силовой  политики  государств,  в XXI веке снижается. Яркой иллюстрацией такой модели  в прошлом была танковая мощь СССР, которая, в конечном счете, закончилась развалом ОВД и СССР и ликвидацией танковых армий.

Действительно, в XXI веке странно, как минимум, использовать устаревшие и традиционные силовые инструменты, в то время как их значение в эффективной стратегии объективно снизилось. Так, например, в июле 2015 года было принято решение о формировании Первой танковой армии, т. е. фактическому возврату к модели обеспечения безопасности СССР второй половины XX века, основанной на крупных танковых соединениях.

В то же самое время все эксперты констатируют, что традиционные силовые (вооруженные) средства уступа- ют свою роль нетрадиционным силовым инструментам политики.

Из этого, однако, отнюдь не следует, что «невооруженные средства насилия» менее опасны для жизни человека. Просто в отличие от «вооруженных» средств насилия в сетецентрических войнах важнее содержание, а не форма — важнее подчинить волю и сознание человека, а не его жизнь. Победа достигается не за счет максимальной численности уничтоженных врагов, а за счет максимального числа обманутых (введенных в заблуждение, дезинформированных и т. п.) противников. Так, миллионы граждан Украины, которых превратили в русофобов и противников России, это — безусловная победа в сетецентрической войне против нашей страны. Не случайно стало известно о закрытой информации, в соответствии с которой министерство обороны Украины в 2014–2015 годах неоднократно просило министерство обороны США (и потом благодарило) оказать помощь, прежде всего,  именно  средствами  информационно-психологического воздействия (радиостанциями, мобильными типографиями, серверами и т. д.).

Война, как известно, силовой политический инструмент. Она нужна не сама по себе, а в качестве средства для достижений вполне конкретных политических целей, которые являются, в конечном счете, осознанными интересами правящих элит. Поэтому очень важно максимально точно знать конкретные, в т. ч. субъективные политические цели сетецентрической войны против России, которые основываются на неких объективных интересах. Подобная субъективная конкретизация объективных интересов происходит в умах и институтах управления правящей элиты и может иногда существенно отличаться в зависимости от многих обстоятельств. Так, если объективный интерес западной ЛЧЦ и США в отношении России заключается в ослаблении ее влияния, утрате контроля над территорией и ресурсами, то субъективно в разные периоды времени, этот интерес реализовывался в разных внешнеполитических стратегиях — от стратегии партнерства и союза во Второй мировой войне 1941–1945 годов, — до стратегии массированного ядерного уничтожения в 1950-х годах, угрозы эскалации ядерного конфликта в 1960-х годах и создания потенциала «разоружающего» удара в 1980-х годах.

Новая модель политической стратегии западной ЛЧЦ и США, которая стала реальностью во втором десятилетии XXI века, предполагает необходимость осуществления по отношению к России силовой политики, включая возможность использования для этого военной силы на разных ступенях эскалации военного конфликта и в разных районах мира. Эта новая модель стратегий западной ЛЧЦ предполагает:

—           компенсацию изменений в соотношении мировых сил (экономических, демографических и др.) силовыми инструментами политики, включая военную силу;

—           отказ от равноправных переговоров и модели обеспечения равной безопасности, «для всех» в пользу модели безопасности «для себя»;

—           сохранения военно-политической и финансово-экономической системы выгодной и подконтрольной со стороны западной ЛЧЦ;

—           создание и реализацию соответствующей политической и военной стратегии, основанной на принципах системного и сетецентрического использования силы, включая вооруженное насилие.

Применительно к войне на Украине, например, эти конкретные конечные цели — дезинтеграция и дестабилизация России, снижение ее влияния, — где собственно военные инструменты играют незначительную роль. Очевидно, что военной победы Украине над Россией не одержать, а прямая война США и НАТО чревата излишними рисками. Поэтому остаются многочисленные средства системной сетецентрической войны, в т. ч. радикальные, вооруженные, а также экономические санкции, дипломатическая изоляция, даже торгово-экономический карантин и т. п. средства, которые смогут либо заставить Россию принять политические условия Запада (т. е. капитулировать), либо разрушить ее.

Формально эти положения зафиксированы в целом ряде документов, принятых в США, НАТО, Японии и других странах, входящих в военно-политическую коалицию западной ЛЧЦ. Так, в частности, в «Национальной военной стратегии США», принятой в июне 2015 года, говорится прямо: «Успех во все возрастающей степени будет зависеть от того, насколько наши военные средства (политики. — Авт.) смогут поддержать другие инструменты мощи и укрепить нашу сеть союзников и партнеров»[9].

Проблема анализа новой модели стратегии Запада сохраняется также в том, что конкретные политические задачи в отношении России могут достаточно быстро меняться (а в XXI веке можно констатировать радикальное  изменение  в  политических  целях  основных  держав) в зависимости от международной и  военно-политической обстановки. Это означает, что могут меняться и конкретные цели и средства сетецентрической войны против России, т. е. планировать изменения характера современной  и  будущей СО, войны  и  конфликта.  Так,  например, в отношении СССР в конце 1930-х годов СО менялась несколько раз в зависимости от  намерений  и  результатов политики Японии, Англии, Финляндии и Германии. Менялось и представление об угрозе со стороны СССР — от «коммунистической угрозы» до «русского союзника». Поэтому очень важно отслеживать динамику изменения конкретной СО. Это легче делать при помощи модели, где могут быть исследованы тысячи факторов, влияющих на сценарий  формирования МО,  ВПО  и СО.

Если вернуться к известному рисунку логической схемы модели политического процесса, то область анализа модели стратегии — характера международных и внутренних войн и военных конфликтов — можно обозначить как за- штрихованную часть, включающую часть факторов группы «Д», «В» и «Г». При этом важнейшее значение для анализа стратегии имеют цели в отношении того или иного субъекта МО и ВПО, т. е. группа факторов «В». Эти политические цели являются ключом к пониманию целей и стратегии современной системной сетецентрической войны, где создание «ложного образа» для оппонента является важнейшей частной задачей[10].

>>Полностью ознакомиться с монографией  "Современная международная обстановка: цивилизации, идеологии, элиты"<<