Китайский менталитет определенно делит весь мир на «мы» и «они». И этот традиционный взгляд всячески поощряется официальными и полуофициальными политическими средствами, даже если речь идет о таких понятиях как «интернационализм», «классовая борьба» и др., которые ограничивают жестким определением «китайская специфика»[1].

Вслед за этим проводимый КПК курс на модернизацию стал приобретать новые черты, превращаясь из отдельных реформаторских шагов в экономике и политике в сложившийся тип развития. Этот механизм выглядит настолько убедительно, что получил на Западе наименование «Пекинского консенсуса» или «авторитарного капитализма», который стал рассматриваться как серьезный вызов западной модели развития. Выросший из переходности и сохраняющий с нею генетическое родство, он, безусловно, адекватен характеру эпохи, в которой переходность стала постоянно действующим фактором действительности»[2].

Ключевой вопрос, который неизбежно возникает у всех участников МО, как будет использоваться эта мощь государства в будущем, ради каких политических целей?

Неизбежность столкновения китайской и западной ЛЧЦ для большинства исследователей не вызывает сомнений. Вопрос однако заключается в следующем:

– когда такое столкновение произойдет?

– в какой форме оно произойдет?

– кто будут союзники у той и другой ЛЧЦ?

Эти рассуждения вытекают из того простого факта, что обе ЛЧЦ представляют собой два центра силы и формирующиеся коалиции, которые будут бороться за сохранение / смену мирового лидера.

У КНР, следует признать, все больше основания для этого. Так, Китай в начале XXI века является космической и ядерной державой. Построение рыночной экономики осуществляется в Китае под руководством Коммунистической партии на основе пятилетних планов. Экономика сохраняет свою многоукладность. При высокой доле иностранных инвестиций почти 80% всех иностранных инвесторов в экономику КНР – это этнические китайцы (хуацяо), проживающие за рубежом. К 2020 году Китай должен по планам КПК догнать США по совокупному доходу ВВП.

В конце 2015 г. на основе предложений, выдвинутых на пятом пленуме ЦК КПК, был сформирован проект Плана развития КНР в годы 13-ой пятилетки.

По мнению американских экспертов, основная задача на этот период заключается в общем повышении качества жизни – обеспечении умеренно сильного роста экономики, увеличении доли потребления в ВВП, повышении качества воды и воздуха. Одна из ключевых целей была установлена ещё в 2010 г. – удвоить реальный ВВП и реальные доходы населения к 2020 г. Сейчас, по официальным оценкам правительства, для достижения этой цели среднегодовой рост ВВП должен составлять 6,5% в течение следующих пяти лет.

По заявлению Политбюро ЦК КПК: «КНР с начала 2016 г. входит в фазу «нормального» экономического развития, во время которой будет реализован ряд стратегических идей». Самым важным решением новой пятилетки является идея о необходимости сменить модель развития китайской экономики с ориентированной на экспорт и инвестиции – на экономику, опирающуюся на внутренний спрос. С одной стороны такое решение приведет к более низким темпам роста годового ВВП, но с другой стороны усилит устойчивость и независимость экономики от колебаний на мировых рынках. По мнению западных экспертов, показатели китайского ВВП будут снижаться. Власти КНР будут придерживаться темпа роста ежегодного увеличения ВВП на 6,5%. Китайские правительственные экономисты также прогнозируют снижение показателей роста экономики и называют эти изменения «новыми нормами китайской экономики»[3].

Китайские специалисты выделяют следующие основные направления перспективы экономического развития КНР в период с 2016 по 2020 гг.:

– трансформация модели роста;

– углубление реформ;

– развитие экономики «открытого типа»[4].

Чтобы способствовать структурным изменениям, Китай развивает собственную систему образования, обучение студентов за рубежом (особенно в США и Японии), поощряет импорт технологий, позволяющих развивать такие прогрессивные секторы экономики как производство программного обеспечения, новых материалов, телекоммуникационную индустрию, биотехнологии, здравоохранение. В КНР свыше 384 млн. пользователей Интернета, страна также лидирует в мире по числу пользователей мобильной телефонной связи (487,3 млн. пользователей на апрель 2007 года). В районе Хайдянь севернее Пекина создана китайская «Силиконовая долина».

[5]

ВВП Китая в 2010 году составил 6,27 трлн. долл. по сравнению с 5,02 трлн. долл. годом ранее. ВВП Китая в 2010 году, рассчитанный с учётом паритета покупательной способности (ППС) валют, по данным МВФ составил 10,1 трлн. долл., а в 2011 году – 11,2 трлн.

[6]

Подобная динамика экономического развития ставит вполне оправдано вопрос о политических целях КНР, той роли, которую она будет играть в МО и ВПО в мире в долгосрочной перспективе, а также о зависимости КНР от внешних угроз и опасностей.

Структура импорта из Китая сформировалась еще в 1990-е Для потребителей стран – членов ЕАЭС наиболее важным является импорт китайской электроники, бытовой техники и товаров легкой промышленности (например, обуви и одежды) Значительные объемы импорта приходятся на машины (оборудование) В целом можно утверждать о достаточно большой диверсификации китайского экспорта в ЕАЭС.

Китай продолжает наращивать экономическое присутствие в странах ЕАЭС не только за счет развития торговых отношений, но и за счет постоянного роста прямых капиталовложений КНР является лидером среди азиатских стран по накопленным ПИИ в регионе Согласно данным ЦИИ ЕАБР, начиная с 2008 года суммарный объем накопленных ПИИ китайских компаний в пяти странах ЕАЭС увеличился на 138% и достиг $25 7 млрд. (в 2008-м он составлял порядка $11 млрд.). Даже на фоне кризиса 2015 года спад накопленных китайских ПИИ в ЕАЭС был незначительным, на $0,6 млрд., и в основном по причине финансовой переоценки активов.

Основными получателями прямых капиталовложений китайских ТНК являются Казахстан и Россия Львиная доля китайских ПИИ в странах ЕАЭС традиционно сосредоточена в Казахстане По итогам 2015 года объем накопленных ПИИ Китая в Казахстане составил $21 млрд. (82% от всех накопленных китайских ПИИ в ЕАЭС) (рисунок) Для китайских компаний, инвестирующих в экономику Казахстана, наиболее привлекательными являются топливный комплекс (добыча нефти и газа), а также транспортировка углеводородов по магистральным трубопроводам В совокупности данные отрасли привлекли около 98% китайских инвестиций.

[7]

Другие секторы казахстанской экономики привлекли незначительный объем инвестиций от китайских ТНК. На финансовый сектор, цветную металлургию и оптовую и розничную торговлю приходится в общей сложности около 1% всего объема накопленных прямых инвестиций Китая в Казахстане.

Яркий и во многом неожиданный факт: российская экономика уступает казахстанской по объемам накопленных китайских ПИИ в шесть раз. Китайские инвесторы пока не так активно входят на российский рынок. По данным ЦИИ ЕАБР, объем накопленных китайских ПИИ в России составил по итогам 2016 года всего $3.4 млрд. Значительная часть крупных сделок, рамочно обозначенных в последние годы, еще ждет своей реализации. Кроме того, в условиях слабой экономической конъюнктуры китайские инвесторы нередко ждут более выгодных предложений со стороны российского бизнеса.

Помимо Казахстана, китайские инвесторы весьма активны в Беларуси и Кыргызстане. К 2016 году китайские компании нарастили объем накопленных прямых инвестиций в Республике Беларусь до $417 млн. Такой значимый для Беларуси показатель обеспечен буквально десятком проектов, которые распределились по трем секторам: машиностроительный комплекс (57%), туристический комплекс (24%) и строительный сектор (19%). Кыргызстан привлек от КНР значимые ПИИ только на два проекта в двух секторах экономики: топливном комплексе (нефтепереработка) и цветной металлургии (разработка золоторудного месторождения). В общей сложности объем накопленных китайских прямых инвестиций в Кыргызстане достиг к концу 2015 года $912 млн. Для небольшой экономики эта цифра, конечно, очень существенна.

Простимулировать взаимные торговые и инвестиционные потоки призвано новое соглашение об экономическом сотрудничестве, переговоры по которому начались между ЕАЭС и Китаем в 2016 году. Тема эта исключительно сложна, в первую очередь для стран ЕАЭС. Принципиальных сложностей две. Во-первых, страны ЕАЭС пока не готовы к полномасштабному открытию своих рынков для китайского импорта. Слишком многие отрасли стали бы жертвой такого решения. Во-вторых, интересы стран ЕАЭС в отношении сотрудничества с КНР довольно сильно различаются. Нужно прийти к общему знаменателю, что очень непросто[8].

Только ко второй половине мая 2016 года удалось сформулировать самое общее видение формата и содержания соглашения и 31 мая 2016 года представить его на утверждение Высшего евразийского экономического совета в Астане. Тогда же совет уполномочил ЕЭК начать официальные переговоры с КНР. Переговоры были начаты в августе 2016 года.

На данном этапе позиция стран – членов ЕАЭС в отношении соглашения с Китаем и его наполнения может быть обозначена следующим образом: непреференциальное соглашение смешанного характера с элементами регуляторики в сферах транспорта, промышленной кооперации, инвестиций. В целом соглашение о торгово-экономическом сотрудничестве ЕАЭС – КНР будет в первую очередь направлено на формирование инфраструктуры и регулирование торговли между ЕАЭС и Китаем. При этом на текущем этапе сотрудничества либерализации торговли – то есть изменения собственно импортных пошлин – не планируется. Страны-члены ЕАЭС пока не готовы к снижению пошлин и полномасштабному открытию рынков.

Соглашение о торгово-экономическом сотрудничестве между ЕАЭС и КНР не будет являться по своей сути и содержанию соглашением о свободной торговле. Целью планируемого непреференциального соглашения будет создание благоприятных условий взаимодействия в инфраструктурном строительстве, промышленности, транспорте, инвестиционной деятельности, а также расширение доступа субъектов на отдельные рынки (финансовый рынок, рынок услуг) и т. д.

Значимой для результата переговорного процесса видится межгосударственная координация в рамках ЕАЭС. Критически важны расстановка приоритетов и обозначение внутри самого союза областей, где страны-участницы видят сотрудничество формата «ЕАЭС – Китай» более выгодным. Открытый диалог представляется необходимым не только для выработки единой согласованной позиции в отношении КНР, но и для предотвращения возможного дробления переговорной линии на отдельные, не связанные между собой треки «Казахстан – Китай», «Россия – Китай» и т.п. По ряду направлений (таможенное регулирование, защита собственного рынка и производителей, развитие в перспективе общего транспортного и энергетического рынка) переговорная позиция в составе ЕАЭС представляется более выигрышной, чем односторонний подход. Более эффективными являются также совместная приоритизация странами-членами ЕАЭС ключевых проектов и согласование инвестиционных программ. Это позволит исключить, например, вероятность несинхронного осуществления странами Союза инфраструктурных проектов, значительно снижающего их потенциальную эффективность. Например, в рамках реализации автодорожного проекта «Западная Европа – Западный Китай» Казахстан завершил работы по строительству современной автодороги от границы с Китаем до границы с Россией (Китай также завершил строительство своего участка). Российская же сторона задерживает реконструкцию и модернизацию ряда участков дороги, что не дает возможности максимально эффективно использовать этот маршрут.

Осенью 2013 года в ходе визита в Казахстан Председатель КНР Си Цзиньпин предложил концепцию создания «Экономического пояса Нового Шелкового пути», которая предусматривала глубокую интеграцию рынков, развитие региональной кооперации и транспортной инфраструктуры, свободное передвижение капитала и рабочей силы. Инициатива Экономического пояса Шелкового пути (ЭПШП)123 – это стратегия по международному сотрудничеству и экономическому развитию КНР. С практической точки зрения концепция содержит три основных инструмента: политическое сотрудничество, торговля и инвестиции. Основная цель расширения сотрудничества для Китая – обеспечение энергетической безопасности, диверсификация источников энергоресурсов и поиск рынков сбыта для своих многочисленных товаров. Еще одна важная цель проекта – создать наиболее благоприятные условия для развития внутренних регионов, и особенно регионов на западе страны, таких как Синьцзян-Уйгурский автономный округ, граничащий с Казахстаном и Россией.

Идея развития ЭПШП на территории ЕАЭС была в целом положительно воспринята лидерами стран – членов Союза. Ее реализация приведет к ряду положительных эффектов, главные из которых – использование транзитного потенциала стран ЕАЭС и усиление связанности внутриконтинентальных государств и регионов (Центральная Азия, Сибирь, Урал, страны Кавказа) 124, а также возможность ускоренного развития инфраструктуры, и прежде всего транспортного потенциала. Основные бенефициары этого процесса – Казахстан, Россия и Беларусь, по территории которых пойдут транспортные маршруты.

Активизация проектов трансграничной транспортно-логистической инфраструктуры – безусловный приоритет и ключ к раскрытию практического потенциала сотрудничества. Основной вопрос здесь – удастся ли привлечь часть международного транзита с морских маршрутов на сухопутные. С точки зрения стратегических интересов России и Казахстана есть две ключевые задачи в этой сфере. Первая (но не главная) – стимулировать «переключение» части транзита с моря на сушу, чтобы товары из Китая в Европу и наоборот шли через территорию ЕАЭС. На этом можно будет заработать. Вторая (главная) – развить логистику внутренних регионов, не имеющих прямого выхода к морским коммуникациям. Это сверхактуально для российских Урала и Сибири и, конечно, для всех государств Центральной Азии. Транспортные коридоры ЭПШП теоретически могут «сшить» макрорегион воедино, обеспечив связь между ресурсами, производствами и рынками сбыта[9].

До реализации этих больших идей еще очень далеко. В обеспечении торгового оборота ЕАЭС и Китая в настоящее время преобладает морской транспорт. Например, в грузопотоке между Россией и Китаем на морской транспорт приходится 77% грузов, на сухопутные перевозки через российско-китайскую и российско-монгольскую границы – 21%, а на транзит через Центральную Азию – лишь 2%.

В то же время товарооборот Казахстана и Китая в объеме 86% грузов обеспечивается сухопутным транспортом (включая магистральные трубопроводы), пересекающим границу между двумя государствами, остальной объем грузов идет через российские порты и терминалы (Владивосток, Восточный и Санкт-Петербург). При этом экспорт китайских товаров в Казахстан в большинстве случаев осуществляется морским транспортом через Россию.

В рамках ЭПШП перспективным видится развитие двух транспортных коридоров: двух маршрутов Центрального Евразийского коридора, идущего через Казахстан (Китай – Казахстан – Россия – ЕС), и Северного Евразийского коридора, проходящего по Транссибу (Шанхай – Владивосток – Транссиб – ЕС) (рисунок). Эти коридоры имеют ряд преимуществ: используют только железнодорожный транспорт, проходят через минимальное количество пограничных переходов, уже освоены, причем объем контейнерных перевозок на обоих направлениях быстро растет, и, главное, являются наиболее конкурентоспособными по цене.

Более того, статистика свидетельствует, что начиная с 2013 года грузопотоки из Китая в Европу по железнодорожным маршрутам прирастают достаточно большими темпами (хотя и с низкой базы) и достигли в 2016 году 104 тыс. контейнеров. За 2016 год перевозки через Достык (Казахстан) и Наушки (выход через Монголию на Транссиб) увеличились более чем в два раза, через Забайкальск (выход с северо-восточных провинций Китая на Транссиб) – на 42%. Начались активные контейнерные перевозки через Хоргос (станция Алтынколь, Казахстан).

[10]

В обратном направлении – из Европы в Китай – контейнерный грузопоток в 2016 году также увеличился практически в два раза, достигнув 52 тыс. контейнеров в год.

Таким образом, проблема недозагрузки контейнеров, следующих из Европы в Китай по суше, менее острая (по сравнению с контейнерами, следующими морским путем). Так, согласно последним данным, из Европы в Китай загружается каждый второй контейнер, а по морю – каждый третий.

[11]

В частности, от энергопоставок ресурсов.

Долгие годы золотым правилом китайской внешней политики было сохранение «баланса гегемонии», что, по сути, означало лавирование между соперничавшими сверхдержавами. Новый взгляд на военно-стратегическую обстановку, основывающийся на тезисе, что Китай более не стоит на пороге глобальной войны, укоренился далеко не сразу даже по приходе к власти Дэн Сяопина. Консенсус по данному вопросу был достигнут лишь к 1984 г., вскоре после чего в НОАК начались первые крупные сокращения. С окончанием Холодной войны подход Пекина вновь изменился, и сегодня Китай скорее озабочен поиском союзника с целью снижения американского влияния в регионе[12].

[13]

В так называемой Белой книге, опубликованной в Китае в 2013 г. и посвящённой вопросам национальной обороны, впервые были названы своими именами многие приоритеты внешней и военной политики. По мнению В. Кашина, нарастание антизападной и антиамериканской риторики со стороны Китая имеет принципиально иную природу, чем нарастание антизападной риторики России. В случае Китая изменения в риторике отражают уже произошедшие изменения в военной, внешнеполитической и экономической сферах.

В китайских доктринальных документах прослеживаются пять приоритетных стратегических целей:

1) сохранение у власти существующего политического режима;

2) сохранение территориальной целостности страны;

3) национальное объединение;

4) безопасность на море;

5) региональная стабильность.

При этом Китай не преследует в явном виде сколь-нибудь широких экспансионистских целей, а также не инвестирует средства в те силы, создание и содержание которых не вписывается в данные стратегические цели. Си Цзиньпин почти наверняка стремится сделать НОАК более эффективной боевой силой, однако он, видимо, хочет добиться этого не ценой роста опасений соседей в отношении Китая. На официальном уровне в современном Китае спокойно признаётся тот факт, что военно-технические возможности США в своём развитии примерно на 20 лет опережают китайские. В обозримом будущем Китай не сможет создать экспедиционные силы, сравнимые по мощности с американскими. Однако вопрос о том, будет ли Китай вообще их создавать, внятного ответа, как правило, не получает[14].

Тот факт, что НОАК разрабатывает доктрину исходя из наличия разнообразных угроз, начиная с ядерной войны и заканчивая десантными операциями на островах, сам по себе ещё не раскрывает стратегических намерений Китая, как и не отражает состояния его военных возможностей на текущий период.

[15]

Утверждение США о способности КНР в перспективе бросить вызов гегемонии США в регионе встречает решительное неприятие со стороны Китая. В Пекине утверждают, что военная модернизация в КНР служит объективным потребностям национальной безопасности и развития страны, является позитивным фактором поддержания мира и стабильности в регионе и в конечном итоге отвечает интересам мирового сообщества, в чём должны быть заинтересованы и США. Однако пленум ЦК КПК, состоявшийся в 2014 г., констатировал общее осложнение для Китая внешнеполитической и военно-стратегической обстановки.

[16]

Таким образом вряд ли можно говорить о том, что Пекин будет готов к обострению отношений с США. Напротив, его стратегический интерес заключается в том, чтобы как можно дольше остаться в стороне от любой «конфронтации, прямо не угрожающей КНР «потерей лица». Именно в этом направлении Китай и пытается выстраивать свои отношения с США. По признанию авторитетных китайских экспертов, «Китайско-американский диалог отражает тенденции позитивного взаимодействия. В апреле 2017 года председатель КНР Си Цзиньпин провел встречу с президентом США Дональдом Трампом, стороны объявили об установлении четырех механизмов дипломатических диалогов – по вопросам безопасности, всестороннего экономического диалога, диалога по правоохранительной деятельности и сетевой безопасности, а также по общественным и культурным вопросам. В настоящее время, в соответствии с планом, был проведен первый раунд диалога по безопасности, в течение года ожидается проведение остальных трех диалогов на высшем уровне».

Первый раунд диалога по безопасности между Китаем и США являлся необходимой «сверкой стратегических часов». После встречи лидеров двух стран в апреле, они вновь встретились в Гамбурге на саммите «Группы двадцати», в этом году Трамп посетит Китай с государственным визитом. Для расширения контактов на высшем уровне, обе стороны должны вести подготовительные работы по всем аспектам.

Правильное понимание стратегических намерений друг друга имеет решающее значение для стабильности китайско-американских отношений. Диалог по безопасности – важная платформа для понимания стратегических намерений друг друга. В ходе диалога Китай в первую очередь разъясняет свои добрые намерения, уточняет, что стратегические намерения страны – это защита интересов суверенитета, безопасности и развития, прилагает усилия для реализации прямых целей «Два столетия» и осуществления «китайской мечты» – великого возрождения Китая. США также отреагировали положительно, выразили понимание быстрого и устойчивого развития Китая, не имеют каких-либо намерений сдерживать или ослаблять Китай, надеются на укрепление сотрудничества с Китаем, на разработку конструктивных долгосрочных отношений. На базе понимания стратегических намерений друг друга, ожидается укрепление взаимного доверия и расширения консенсуса между Китаем и США.

В то же время, Китай и США понимают, что противоречия и проблемы, возникающие между двумя странами в сфере политических систем, путей развития, общественной и культурной сферах и т.д., являются нормальным явлением, ключевым является вопрос – как контролировать эти разногласия. Китай подчеркивает необходимость взаимного уважения, включая и уважение в отношении политических систем и путей развития, суверенитета и территориальной целостности, выгод развития. Китай также прочертил «красную линию» по вопросам Тайваня и Тибета, чтобы избежать ошибок со стороны США, которые могут нанести серьезный ущерб двусторонним отношениям[17].