Именно критерии ресурсов («возможности») и «интересы» должны лежать в оценке состояния и перспектив безопасности и стратегического сдерживания. В прикладном политическом смысле такие критерии должны быть максимально близки представлениям о соответствии имеющихся ресурсов (возможностей) объективно существующим потребностям («интересам») и политическим целям, которые отражают субъективные представления правящей элиты. Или, в конкретном, частном случае, на мой взгляд, может быть соответствие политики стратегического сдерживания национальным интересам и главным политическим целям[1].

Иначе говоря, стратегическое сдерживание эффективно тогда, когда оно обеспечивает национальные интересы (потребности) в их субъективном преломлении в качестве политических целей.

И, наоборот, стратегическое сдерживание неэффективно, если оно не обеспечивает защиту национальных интересов и реализацию сформулированных целей. Как видно, эффективность стратегического сдерживания зависит, прежде всего, от того, насколько адекватны политические цели (при том понимании, что объективные потребности изначально адекватны). Так, например, стратегическое сдерживание в СССР было эффективно на уровне ядерного сдерживания до тех пор, пока речь шла о защите внешнеполитических интересов страны, даже в их весьма расширенном понимании — обеспечении гарантий Кубе, Мозамбик, Анголе и странам-членам ОВД. Но то же стратегическое

Политика стратегического сдерживания России в ХХI веке сдерживание оказалось не эффективным, более того, бесполезным, против кампании за права человека, начатой после подписания Заключительного акта в Хельсинки 1 августа 1975 года, которая закончилась развалом ОВД и СССР.

Другими словами, изначально принципиально важно выяснить насколько такая политика будет реально и эффективно обеспечивать защиту национальных интересов и реализации сформулированных правящей элитой на основе этих интересов политических целей. При этом важно сделать несколько ремарок.

В моей интерпретации интересы — объективно существующие потребности, которые могут быть определены как наиболее общие интересы (в порядке убывания приоритетности, значимости)[2]:

— интересы (потребности) человечества;

— локальной человеческой цивилизации;

— нации;

— государства;

— класса, социальной группы;

— корпорации;

— личности.

Интересы (потребности) делятся на первичные и вторичные. К первым относятся интересы безопасности и физического выживания, а ко вторым — социальные, духовные, нравственные и когнитивные потребности. Очевидно, что потребности стратегического сдерживания — это первичные потребности обеспечения выживания нации. Но не только — по мере развития общества и значения для него интеллектуальных и духовных ценностей, они превращаются в важнейшие потребности, т.е. объект защиты.

Соответственно и средства и способы защиты трансформируются от более простых, военных, к силовым, не военным, способам и средствам, которые должны обеспечить безопасность и сдерживание агрессии. В этом смысле очень показателен период 1975–1990 годов, когда СССР и его союзникам было необходимо обеспечить сдерживание западной экспансии не столько силами ядерного сдерживания и даже военной силой, сколько силами и средствами, получившими название «мягкой силы» — инструментами СМИ, культуры, образования, высоких стандартов жизни и привлекательности политической системы. Обладая в 1990 году лучшей в мире армией и ВВСТ, СССР и его союзника не смогли обеспечить безопасность ни своей коалиции, ни внутриполитической стабильности, ни политической системы, ни даже собственно безопасности правящей элиты[3].

Таким образом, важнейшим критерием эффективности стратегического сдерживания является не способность предотвратить ядерное (или военное) нападение, а способность обеспечить внутриполитическую стабильность, суверенитет и сохранение национальных интересов и системы ценностей. К сожалению, до сих пор это не нашло своего отражения в важнейших нормативных документах России.

Очевидно, что объективная приоритетность и значимость абсолютно не означает, что на практике эти реалии всегда доминируют. Наоборот, сплошь и рядом мы видим, как в реальной политике менее значимые интересы определяют конкретное поведение элит. Более того, частные и личные интересы более низкого порядка могут в политике оказаться важнее интересов более высокого порядка. Субъективность политики, в особенности военной политики и военного искусства, делают общее правило иерархии очень условным: на какое-то время иерархия интересов может уступить место «политической целесообразности». Так, глобальный интерес экологической безопасности с приходом Д. Трампа к власти уступил частным и национальным интересам США, когда речь зашла о реальных мерах по ограничению экономической деятельности.

Более того, политика Д. Трампа «Америка фёрст» означает принципиальное признание приоритета национальных интересов США над глобальными, цивилизационными и региональными интересами, а внутриполитические и даже личные интересы США в 2017–2018 годах доминировали над общечеловеческими и даже национальными.

Кроме того, очевидно, что интересы могут быть разделены по времени, которые могут нередко противоречить друг другу, на:

— долгосрочные;

— среднесрочные;

— краткосрочные.

Не случайно, например, то, что прогнозы и программы развития делятся на краткосрочные, среднесрочные и долгосрочные. И это, как правило, также отражается на тех, кто формулирует политические цели и расставляет политические приоритеты. То, что для государственного деятеля, думающего о стратегической перспективе, может быть «хорошо», для политика, думающего о выборах текущей осенью, — может быть «очень плохо».

Интересы и потребности делятся, кроме того, как правило, на более частные интересы, которые могут не только не совпадать, но и конфликтовать между собой — безопасности, политические, экономические, военные, социальные, личностные и пр. Известно принципиальное и, как представляется, непреодолимое противоречие между развитием и безопасностью (между расходами на «масло» и «пушки»).

Другими словами, важно изначально попытаться сформулировать и формализовать основные интересы (объективные потребности) для того, чтобы вычленить из них наиболее приоритетные, доминирующие в силу разных причин в настоящее время или в ожидаемом будущем. Только после этого мы можем говорить об эффективности той или иной политики, направленной на обеспечение именно этих интересов[4].

Цели — это осознанные и реализуемые интересы, которые в отличие от интересов, носят достаточно субъективный, нередко исключительно личностный характер, неся на себе сильнейший отпечаток влияния правящих элит, «политических классов», тех или иных социальных групп, либо даже отдельных личностей, их профессионализма, образованности и сугубо личных качеств, которые (например, в случаях с М. Горбачёвым и Б. Ельциным) играли огромную роль в истории России.

Они могут нести очень сильное влияние и наносить отпечаток на всю историю стран. Настолько сильный отпечаток, что нередко противоречат даже какое-то время объективным интересам. Так, субъективная политика М.С. Горбачёва в области безопасности во второй половине 80-х годов объективно противоречила интересам:

— национальным интересам государства СССР, а затем и России, которая, в конечном счёте, почти потеряла свой суверенитет, территорию, население и экономику;

— государственным интересам России (разрушая институты и само государство);

— интересам большинства социальных слоёв (но не крупному слою нарождающейся прозападной буржуазии);

— интересам своих союзников по антизападной коалиции (но не интересам части прозападных элит в этих странах) и т.д.

Соответственно политика стратегического сдерживания России последних десятилетий, как политика предотвращения войны, почти не влияла на защиту и продвижение таких национальных интересов как экономические, демографические, цивилизационные ценности, гуманитарные, культурные, образовательные и научные интересы. Она носила и продолжает носить достаточно узкий, «военно-профессиональный», характер защиты от военного нападения. Она ничуть не мешала ни уничтожению ОПК, культурного, духовного, научного и образовательных потенциалов, оставаясь по сути такой же и сегодня.

Естественно, что национальные интересы и цели России существуют не в вакууме, а в тех реалиях — международно-политических, экономических, технологических и прочих, — которые объективно минимально зависят от России, но могут решительно влиять на условия её безопасности и развития. Они формируют МО и ВПО в мире и в регионах.

Очевидно, что для разработки перспективной стратегии сдерживания, а тем более опережающего развития, нужен стратегический прогноз и планирование, которыми в России долгое время пренебрегали (в то время как на Западе и в Китае, а также целом ряде других стран, успешно пользовались). Критики такого подхода считают, что прогноз, рассчитанный на 25–30 лет, кажется, порой крайне маловероятным и даже несбыточным потому, что простые экстраполяции уже «не должны работать», а качественно новые парадигмы «невозможно угадать»[5].

На самом деле ситуация представляется не вполне такой: то будущее, которое нас ожидает, например, после 2025 года, уже отчасти (и даже в немалой степени) существует сегодня. Очень правы Сергей и Елена Переслегины, когда пишут: «Пугает только новое. Очень трудно убедить современного человека, что самым опасным из всех сценариев оказывается тот, в котором не происходит ничего неожиданного — просто последовательно распаковываются современные тренды, хорошо всем известные и привычные. Никто не верит, что не одна Россия, но и весь  «цивилизованный мир» уже давно исчерпали все позиционные возможности не только для «устойчивого развития», но и для «управляемой деградации»[6].

Таким образом, критерии эффективности стратегического сдерживания это такие критерии, которые максимально соответствуют объективным интересам и субъективным представлениям о национальной безопасности и развитии России в разных условиях МО и ВПО. То, что может быть хорошо для части населения страны, например тех 15% граждан, получивших максимальный выигрыш от развала СССР, может быть катастрофично для всей нации и десятков миллионов граждан, оставшихся за её границами или скатившихся в пропасть социальной нищеты.

Тем не менее, есть самые общие, достаточно универсальные, критерии, которые иллюстрируют эффективность национальной политики безопасности и её части — стратегического сдерживания. Это количественные критерии демографического развития, прироста ВВП, относительные показатели развития экономики и социальной структуры общества, а также качественные критерии, иллюстрирующие качество национального человеческого капитала, качество управления, экономики и социальных институтов.