НАТО – основа проамериканской военно-политической коалиции Запада. Часть V

Известно, что при самом лучшем стратегическом планировании (и конфликт на Украине это подтвердил в очередной раз) остаётся до конца недооценённое влияние двух важнейших групп факторов:

– во-первых, развития объективных факторов и тенденций, к которым относятся прежде всего закономерности экономического, социального и технологического развития;

– во-вторых, субъективных, личностных факторов. Так, если среди объективных факторов наиболее влиятельным является технологический фактор, то среди субъективных – качество политической элиты и её руководства, а именно воля и стратегия[1].

Например, как считает авторитетная экспертная компания PricewaterhouseCoopers (PwC)[2], среди объективных факторов могут быть следующие пять ведущих, которые окажут неизбежное влияние на развитие политики отдельных локальных человеческих цивилизаций (ЛЧЦ), центров силы, их коалиций и отдельных государств:

– развитие технологий;

– демографические изменения;

– сдвиги в расстановке экономических сил;

– изменения в области климата и ресурсов;

– процессы урбанизации (рис. 1).

Рис. 1. Пять наиболее важных трендов, которые будут влиять в мире[3]

Не ясно влияние, например, очень влиятельного сегодня экологического фактора на развитие ВПО, хотя предположений, в том числе футуристических, множество. Очевидно также, что появление технологий гиперзвука и беспилотных летательных аппаратов (БЛА) откровенно провоцирует государства на ведение военных действий. Не менее провокационны и изменения в соотношении экономической мощи, которые ведут к радикализации не только экономических, но и торговых и политических отношений: «торговые войны» Д. Трампа в 2018 г. с КНР и другими странами прямо провоцируют обострение политических отношений в мире.

Как показал военный конфликт на Украине 2022 г., важны также и субъективные, в особенности информационные и когнитивные особенности подготовки и принятия политических решений.

Так, если речь идёт об информационных технологиях и социальных сетях, то такие яркие примеры, как попытки обвинить Россию во влиянии на выборы в США и Германии, в поддержке радикальных групп и т. п. действия в киберпространстве, стали фоном всей внешней политики США и Запада в 2016–2018 гг. Но особенно ярко роль Интернета и социальных сетей в военно-силовом конфликте проявилась во время боевых действий на Украине и вокруг неё.

Следует особо отметить, что во всех возможных вариантах предложенного сценария отношений западной ЛЧЦ с другими ЛЧЦ усиливается силовой (в особенности информационный и кибернетический) и военно-прикладной компонент, доля которого среди других средств взаимодействия неуклонно растёт.

Это хорошо видно даже на краткосрочной динамике отношений США с Россией и КНР в 2018- 2022 гг., которые характеризуются сознательной политической эскалацией.

Достаточно привести примеры с регулярными попытками США обвинить российских и китайских хакеров во взламывании информационных ресурсов, публикации «специальных» докладов и прочих информационных действиях.

Информатизация экономики и политической жизни привела к тому, что именно эта тенденция стала отражать прежде всего общую направленность развития МО и ВПО в мире, которую можно коротко охарактеризовать как эскалацию информационной политики силового принуждения США[4]. В ходе конфликта на Украине в 2022 г. данная тенденция стала ведущей. Эта силовая информационная (дезинформационная) политика постепенно легализовалась в политике «новой публичной дипломатии», где собственно политико-дипломатические меры зачастую заменяются информационносиловыми и даже информационно-военными[5].

Информационно-силовая политика изменила и свой пространственный охват. В последние два десятилетия отмечается резкий всплеск военных конфликтов низкой и средней интенсивности, которые несут в себе потенциальную угрозу перерастания в крупные, глобальные конфликты. Примечательно, что все без исключения международные конфликты и войны последних лет имели перед своим началом фазу «информационные войны».

Особенно заметным впервые это стало перед бомбардировкой Югославии, когда США и НАТО создали специальный комитет по информационной подготовке к войне.

В дальнейшем эта практика стала принципом действий западной военно-политической коалиции, проходя следующие подготовительные этапы, которые отчётливо прослеживаются во всех конфликтах США:

– критики правящего режима;

– поддержки недовольных;

– официальной информационнопропагандистской поддержки;

– информационно-политической поддержки (включая международные организации);

– военно-информационных действий.

Все эти этапы, например, хорошо видны на примере политики США по отношению к Венесуэле и её законному правительству, когда самый последний этап начался с провокаций на границе и нарушения деятельности электрических сетей.

Это, естественно, отразилось на общем состоянии в мире, когда ВПО стала характеризоваться наличием большого числа постоянно существующих и новых конфликтов и войн.

В докладе немецкого института «Глобальный барометр. 2012», например, эти тенденции подтверждались.

На рис. 2 видно, что конфликты «низкой и «средней» интенсивности существенно увеличились в последние годы[6]. Об этом говорилось ещё в 2013 г. в самых разных работах и на разных мероприятиях[7].

Военный конфликт на Украине полностью подтвердил развитие этих закономерностей.

Рис. 2. Глобальные конфликты низкой, средней и высокой интенсивности с 1945 по 2012 г.

Разрастание численности, интенсивности и длительности конфликтов резко увеличилось после 1990 г., когда, как казалось, закончилась холодная война, исчезли идеологические противоречия и мир превратился в однополярную структуру, которую полностью контролировали США.

Умиротворения и всеобщего благоденствия, как и отказа от политики силы, не произошло. Произошло обратное: господство США усилило напряжённость и интенсивность применения военной силы. Более того, перенесло эту напряжённость из области идеологии в область межцивилизационных отношений, о которых ещё З. Бжезинский говорил как о более конфликтных и бескомпромиссных.

По сути дела, современная политика в мире, но особенно в Евразии, это больше цивилизационно-ценностное мировое противоборство, всё более приобретающее уже не только силовые, но и вооружённые черты. Это не простое соперничество государств, о котором в своё время говорили достаточно много[8].

Неслучайно, что число конфликтов высокой интенсивности растёт медленнее других. Военные и экономические риски становятся в XXI в. слишком высоки. Поэтому предпочтение отдаётся «гибридным» войнам, и прежде всего сетевым и сетецентрическим, когда собственно агрессор скрывается за спиной управляемых им субъектов. Proxy, МО – как государств, так и негосударственных акторов. Кроме того, относительное равновесие военных сил в мире, сложившееся ещё в ХХ в., оказывало сдерживающее влияние на политику США. Последние войны в Ираке, Афганистане, Сирии, Йемене 2012–2018 гг. показывают, что эффективность выше, когда воюют «союзники» западной коалиции.

Именно такой подход характерен и для развития конфликта на Украине в 2014–2022 гг. Если бы, допустим, в него прямо вмешались вооружённые силы США и НАТО, то они получили бы решительный отпор внутри самой Украины, а русофобская политика превратилась бы в антиамериканскую.

Это означает, что изменение направления в развитии сценариев или их вариантов международных отношений имеет для эволюции военно-политической обстановки и планов военного строительства в России до 2025 г. очень важное, приоритетное значение, ибо отражает коренные изменения не только в фундаментальном характере МО и ВПО, но и в военной организации, военном планировании и военном строительстве. Такие изменения можно отчасти предусмотреть и даже сознательно запланировать, если внимательно анализировать эволюцию развития МО, а также пытаться прогнозировать её последствия.

Неслучайно, что ещё в феврале 2015 г. Б. Обама, презентуя конгрессу США новый вариант Стратегии национальной безопасности, подчеркнул смещение акцентов в военной политике страны с сухопутных крупных операций на другие формы использования военной силы: неудачи в военной области потребовали корректив во внешнеполитической стратегии. Это пример того, как не только изменения в МО воздействуют на ВПО, но и наоборот – изменения в ВПО и даже конкретной стратегической обстановки влияют на международную в глобальном масштабе.

Трампу потребовалось время, чтобы избавиться от этого «синдрома Обамы» в отношении военной силы, а Байден уже воспринял это как сложившуюся стратегию.

Вот почему необходимо тщательно следить за развитием других возможных сценариев развития МО и вытекающих из них вариантов ВПО, которые неожиданно могут превратиться в наиболее вероятный сценарий, конкретизированный для отдельной страны, так, как это произошло, например, в Белоруссии и Казахстане. То, что он пока что остаётся гипотетическим, не должно вводить в заблуждение: смена технологических парадигм, особенно в области информатики и связи, может неожиданно, вдруг, привести к появлению нового варианта или даже сценария развития ВПО.

Как показывает история, мы не можем даже категорически точно прогнозировать развитие отношений между государствами с совпадающими стратегическими интересами и с близкими социально-политическими системами.

Так, Китай, помогавший Северному Вьетнаму много лет в войне с США, уже через несколько лет напал на своего союзника, развернув полномасштабную войсковую операцию, а бывшие страны Социалистического содружества в течение нескольких лет перешли из категории «союзники» в категорию «противники». Необходимо помнить, что политические «намерения» меняются значительно быстрее чем «интересы», а тем более «потенциалы».

В «переходный период» предполагается, что западная военно-политическая коалиция сможет к 2023 – 2025 гг. модернизировать свой военный потенциал таким образом, чтобы использовать его в серии ограниченных локальных конфликтов от Юго-Восточной Азии до Европы. На это указывают многие программы, в частности, развёртывания на судах ВМС США и их союзников разных типов ВТО, что вынуждает Россию поступать аналогичным образом.