Главная особенность политики «силового принуждения» западной коалиции – «милитаризация политики»

Используя чрезвычайную самонадеянность Горбачёва и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать Трумэн с Советским Союзом посредством атомной бомбы. Правда, с одним существенным отличием – мы получили сырьевой придаток, а не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать[1]

Б. Клинтон, выступление на совещании ОКНШ США 25 сентября 1995 г.

 

Вопрос о соотношении понятий «политика» и «война» в разные периоды времени и в разных странах решался по-разному. На это обратил внимание ещё маршал Б.М. Шапошников в своей классической работе «Мозг армии», где она анализировал состояние военной мысли и политики накануне Первой Мировой войны. В частности, обращает внимание следующая мысль маршала: « Милитаризируя, если можно так выразиться политику, Мольтке старший (начальник ГШ Германии) и передал своим последователям борьбу за целомудренность «духа войны», исказив самого К. Клаузевица. Если последний считал, что военное искусство в своей высшей точке становилось политикой, то германский фельдмаршал, наоборот, выдвигал положение, что для «хода войны руководящими являются, главным образом, военные соображения, политические же постольку, поскольку они не требуют ничего с военной точки недопустимого»[2].

Ранее уже говорилось о том, что главной особенностью внешней и военной политики США и их союзников по коалиции в «переходный период» стала ставка на военную силу и военно-технологическое превосходство. Такой подход сделал неизбежным и переоценку роли военной силы в политике Запада, её места среди других силовых инструментов политики. По сути дела произошло быстрое и неожиданное для многих возвращение к политике силы, существовавшей не только до горбачевско-клинтовского периода прекращения военной конфронтации, но даже и до брежневско-никсоновского периода разрядки напряженности, наступившего после 1972 года, когда были подписаны фундаментальные соглашения по ограничению гонки вооружений и военной деятельности.

«Переходный период», наступивший после 2014 года, существенно отличался от периода холодной войны до 1972 года даже с учетом огромного опыта корейских и вьетнамских войн США и их коалиции. Этот период характеризуется прежде всего сломом военно-стратегического равновесия (на всех уровнях, исключая ядерно-стратегический), чья ценность стремительно девальвировалась не только в экономическом, технологическом и политико-дипломатическом, но и военном отношении: к 2014 году соотношение сил между Россией и западной коалицией было настолько в пользу Запада, что фактически Россия могла лишь с большим трудом удерживать остатки суверенитета и национальной идентичности, которые продолжали таять после развала предыдущих десятилетий. В феврале 2019 года, описывая результаты военной реформы, С.Шойгу был вынужден косвенно признать, говоря об успехах реализации программ военного строительства (увеличении численности КР в десятки и сотни раз, создании ВТО и пр.), что ко второму десятилетию нового века Россия пришла с разваленной армией и устаревшими ВВСТ.

Именно это обстоятельство стало той, вполне объективной, основой, которая позволила США и их союзникам перейти к полному игнорированию интересов и ценностей, сохранившихся у России. Военная сила в этой политике Запада играла до определённого времени вполне подчиненную роль. Россия вплоть до начала военной реформы после российско-грузинского конфликта августа 2008 года не представляла сколько-нибудь серьезной проблемы уже не только политически и экономически, но и в военном отношении[3]. Соответственно и «дожимание» нашей страны (окончательную потерю суверенитета и территориальной целостности) предусматривалось Западом в наиболее безопасной, политико-дипломатической, информационно-когнитивной  и экономической форме, и такими же средствами, где военная сила выполняла важную, но дополнительную роль, – гарантировала эффективность применения не военных средств. Причём эти не военные средства, сконцентрированные в политике «новой публичной дипломатии», доказали свою высокую эффективность не только в развале ОВД и СССР, но и в дальнейшей деградации России[4]. Естественно, что особенной надобности для использования и даже наращивания военной силы у США и их союзников в эти годы не было, что вполне ясно соответствовало динамике финансирования военных расходов США, Германии, Великобритании и других членов коалиции: вплоть до последнего периода администрации Б. Обамы эти расходы были существенно сокращены, а учитывая, что значительная их часть шла на «заморские операции», можно говорить, что исключая военные НИОКР («священную корову» Минобороны США), эти расходы были резко сокращены.

Вся внешняя и военная политика СССР, а затем и России все последние десятилетия до настоящего времени была направлена для защиты от военных угроз. К сожалению, акцент на защиту от военных угроз позже был заменен на защиту от террористических угроз, а иногда даже (с конца 80-х годов) отрицалась сама возможность внешних угроз для России. Защите от не военных, прежде всего, информационно-когнитивных и идеологических угроз, внимания фактически не уделялось со времени прихода к власти М. Горбачева и вплоть до самого недавнего времени, когда не военные угрозы были выделены в Стратегии национальной безопасности России.

Таблица 1. Политика сдерживания западной ЛЧЦ в отношении СССР и России и политика «силового принуждения» западной ЛЧЦ в отношении России[5]

Эту принципиальную установку на защиту от военной угрозы (читай глобальной войны) не изменил даже абсолютный провал такой политики, который привел в конце 80-х годов к развалу ОВД и СССР. И причиной ему, как известно, была не военная агрессия, а эффективное использование против СССР и России не военных средств, а в целом всей политики «новой публичной дипломатии». Соответственно и «стратегическое сдерживание» рассматривалось прежде всего как сдерживание от ядерного нападения, а не нападения с помощью всего спектра силовых (военных и не военных) средств политики Запада. Эта трактовка существует до настоящего времени: концепция «стратегическое сдерживание» находится в основе политики безопасности России, точнее, её политики военной безопасности, которой даётся вполне конкретное определение в Военной доктрине: «Военная безопасность Российской федерации … – состояние защищённости жизненно важных интересов личности, общества и государства от внешних и внутренних угроз, связанных с применением военной силы или угрозой её применении, характеризуемое отсутствием военной угрозы либо способностью ей противостоять»[6]. Она рассматривается прежде всего в качестве «деятельности … по сдерживанию и предотвращению военных конфликтов»[7]. Это положение является, безусловно, слабым местом в Военной доктрине потому, что:

– не учитывает значение неядерных сил, в особенности ВТО (например, КРМБ);

– не считается с силовыми, но не военными средствами нападения.

Надо признать, к сожалению, что подобный подход вполне устраивал долгие годы США и их союзников, фактически ограничивая возможности стратегической обороны и сдерживания использованием только ядерного потенциала. Это положение во многом сохраняется и сегодня, когда мы подчёркиваем, что ответные действия России с помощью ядерного оружия могут быть только в ответ на ядерное нападение (как об этом заявил, например, в марте 2019 года посол России в США А. Антонов).

Таким образом, настоящее, а тем более будущее стратегическое сдерживание только в одной своей, а именно военной, части, определяется способностью Вооружённых сил России предотвратить вооружённое (и в ещё меньшей степени – ядерное) нападение, которое до настоящего времени традиционно считается главной функцией стратегического сдерживания «в рамках реализации военной политики страны»[8].

Надо признать, что подобная ситуация на определенном этапе (до «переходного периода») вполне устраивала США: Россия постепенно деградировала, уступая место и влияние западной коалиции шаг за шагом, а её контрнаступательные действия на Украине и в Сирии в конечном счете не носили стратегический характер. На всем постсоветском пространстве, в мире, в международных институтах влияние России слабело, но не исчезло полностью. Более того, на определенном этапе произошла стабилизация, а именно в 2014–2018 годах, когда на Западе поняли, что без прямого использования военной силы «для окончательного решения вопроса» с Россией не обойтись. Одного косвенного использования военной силы будет уже недостаточно. Необходимо прямое, физическое насилие. Это вытекало прямо из логической смены основной цели – ограничения влияния СССР-России на её развал и уничтожение. Таким образом «милитаризация» политики западной военно-политической коалиции стало закономерным (почти естественным) продолжением курса Запада в отношении России, когда только косвенного использования военной силы стало уже недостаточно.

Проблема для России заключается в том, что подобная милитаризация искусственно не замечается многими представителями правящей элиты: прежняя трактовка безопасности, стратегической стабильности фактически устарели ещё до принятия новой редакции Стратегии национальной безопасности России 31 декабря 2015 г. и вытекающих из неё Военной доктрины России (которая так и не скорректирована до сих пор) и Концепции внешней политики, которые лежат в основе внешней политики страны. Не случайно в ней даётся устаревшая характеристика МО и ВПО: «Мировое развитие на современном этапе характеризуется ослаблением идеологической конфронтации (!), снижением уровня экономического, политического и военного влияния одних государств (групп государств) и союзов и ростом влияния других государств, претендующих на всеобъемлющее доминирование, многополярностью и глобализацией разнообразных процессов (?!)[9].

Поэтому такая трактовка уже не может служить теоретической основой для будущего, а тем более лежать в основе политики безопасности и военного строительства России на долгосрочную перспективу, потому что объективный характер современной военно-силовой политики в мире фактически изменил все основные представления о международной обстановке.

Изменение характера современного противоборства между субъектами международной и военно-политической обстановки (МО и ВПО) в мире и особенностей современной войны привело к тому, что поражение в современной войне, т.е. политической победы, можно обеспечить, нанеся противнику удар не только средствами вооружённого насилия, но и иными силовыми средствами без формального объявления войны и даже без массированного использования оружия[10]. Но это будет возможно только в случае, если в политике будут достигнуты два стратегических результата:

– политическая элита противостоящего государства будет вынуждена выполнять навязываемую ей внешнюю волю, т.е. будет утрачен в основном государственный суверенитет, а институты государства потеряют свою эффективность. При этом признания политического поражения может и не быть – правящая элита формально может оставаться вполне суверенной; Это может стать результатом силового, но не военного принуждения, в котором решающую роль будут играть новейшие технологии[11];

– произойдёт значительная трансформация системы национальных ценностей, интересов и, в конечном счёте, национальной идентичности в пользу агрессора, даже если это и не будет признано формально, а будет обличено в иные формы[12].

Политическое поражение, например, понёс СССР, где правящая элита потеряла основную политическую и экономическую власть, территории, ограничила свой суверенитет и влияние, наконец, передала под внешний контроль собственные материальные и природные ресурсы. При этом военное поражение он так и не понёс, хотя справедливости ради следует признать, что развал Вооружённых сил и ОПК, потеря союзников и роспуск Организации Варшавского договора (ОВД) вполне можно рассматривать как самое серьёзное (но так до сих пор и не признанное) военно-политическое поражение СССР и как его преемницы – России.

Это означает, что современная политическая оценка состояния международной и военно-политической обстановки должна делаться исходя не из традиционных оценок характера войны, которые в основном сводятся к наличию крупномасштабных военных действий, а из оценки характера ведущейся силовой борьбы и её политических результатов, т. е. результатов силового противоборства, которое может осуществляться как вооружёнными, так и невооружёнными средствами и методами[13].

Соответственно, и успешное противодействие этому силовому противоборству становится, в конечном счёте, критерием эффективности не только вооружённой, но и, в целом, силовой борьбы, что неизбежно ведёт, в свою очередь, к пересмотру критериев эффективности всей политики стратегического сдерживания (в том числе используемых средств и способов ведения вооружённой и силовой борьбы). Так, в последней редакции Национальной оборонной стратегии США, конкретизирующей Стратегию национальной безопасности с точки зрения применения вооружённого насилия, в качестве основного вывода говорится, что военная мощь страны должна «... обеспечить безопасность, увеличить влияние США в мире, сохранить доступ к рынкам, увеличить качество жизненных стандартов, укрепить союзнические и партнёрские отношения»[14]. Другими словами, чисто военных задач перед Вооружёнными силами Соединённых Штатов Америки вообще не ставится, все они, в конечном счёте, сводятся к политическим и экономическим приоритетам, которые должны быть обеспечены, в том числе, и с помощью военной силы.

Ярким примером этого тезиса стало фактическое поражение России в конфликте за Украину (который был самым важным приоритетом в политике США с 1991 г. по отношению к России), где Западу с помощью самых разных силовых средств и методов удалось создать враждебное Москве государство и плацдарм для политического и военного противоборства. С геополитической точки зрения приход к власти в 2014–2018 гг. на Украине откровенно русофобских и антироссийских сил означает только одно – самое серьёзное политическое поражение России после развала ОВД и СССР.

Причём полученный политический результат – создание враждебного России политического и военного плацдарма вдоль наиболее важных границ – был достигнут в результате реализации последовательных мер стратегии силового принуждения украинской и российской правящих элит. Это, как известно, в минимальной степени включало в себя собственно военные меры (подготовку кадров службы безопасности и Министерства обороны Украины, развитие мощной резидентуры, вербовку правящей элиты, установление средств военно-технического контроля, совместные манёвры, работу инструкторов и т. д.), но в гораздо большей степени – самый широкий спектр силовых средств принуждения, которые традиционно пока что не относятся к военным:

– в области культуры (смена культурно-исторического кода);

– в образовании (воспитание в антироссийском духе);

– в создании враждебных Российской Федерации институтов гражданского общества, включая полувоенные и военизированные организации и т.д.[15]

Очень важно дать максимально точную оценку именно современного этапа военно-политического противоборства, которое характеризуется достаточно медленным восстановлением российского государства и его институтов, что позволяет уже говорить о некоем сознательном стратегическом планировании: к 2000 г. правящей элите России удалось сохранить только часть исторической территории, часть государственного суверенитета, но главное всё-таки то, что удалось сохранить национальную идентичность и остатки государства[16]. Эта оставшаяся «часть», как предполагали на Западе в конце 90-х годов, в течение короткого времени окончательно деградирует, и Россия превратится в лучшем случае в слабую конфедерацию на территории РСФСР, которая будет подконтрольна внешнему управлению. По некоторым оценкам экспертов США из RAND, на это могло уйти до 5–7 лет, после чего США, как мировой лидер, могли бы распределить сферы влияния на территории России между теми, кто будет соответствовать американским требованиям[17].

Период правления В.В. Путина был, таким образом, мучительным периодом восстановления (иногда медленного, сопровождающегося кризисами и стагнацией) и возвращения всех атрибутов государственного суверенитета и национальной идентичности, который в целом закончился с восстановлением экономики и относительной мощи государства только во втором десятилетии нового века, когда в мире обострилась борьба между новыми и старыми центрами силы и стоящими за ними локальной человеческой цивилизации (ЛЧЦ) и военно-политическими коалициями.

Эта борьба приобрела острые силовые формы, прежде всего, в отношениях между западной и исламской, а затем и российской ЛЧЦ, потому что на повестке дня встал вопрос о сохранении или изменении сложившейся системы МО и ВПО, что, как следствие, неизбежно ставило вопрос о самых решительных политических целях – существовании государств, наций и цивилизаций.

Изменение характера современной политики и, в частности, военной политики в ХХI веке радикально повлияло на процессы формирования МО и ВПО, а также средства и способы силового принуждения. Прежде всего, силового принуждения, или (используя традиционное выражение) политики силы, но не только средств и способов этого силового принуждения, которые претерпели в последние два десятилетия радикальные изменения в мире, затронувшие буквально все страны[18].

Так, появление высокоточного оружия (ВТО), роботизированных систем, средств космического наблюдения и пр. стало общемировой нормой, а не преимуществом отдельных государств. У боевиков в Сирии, например, обнаружены самые современные беспилотные летальные аппараты (БПЛА), противотанковые средства, тяжёлая техника и средства связи, вполне сопоставимые по своей эффективности со средствами развитых государств.

Поэтому при разработке политики эффективного стратегического сдерживания в России необходимо учитывать, что эта новая военно-силовая политика Запада (политика «силового принуждения»)[19] в своей основе исходит из нескольких принципиально новых базовых положений, которые не только качественно отличаются от традиционных представлений военной науки, но и выходят далеко за границы собственно политики безопасности и компетенции Совбеза, МО, МИД и других ведомств, отвечающих за разработку стратегического сдерживания, а именно[20]:

– самых решительных политических целей, предполагающих в конечном счёте разрушение суверенитета и национальной идентичности России, что изначально не предполагает поиск компромиссов и «поля для сотрудничества», когда переговоры и компромиссы теряют самостоятельное политическое значение и могут быть использованы только в качестве тактического приёма (по аналогии с Договором по ПРО 1972 г., действовавшим только на период проведения соответствующих НИОКР США);

– формирования и совершенствования самой широкой военно-политической коалиции во главе с США, в основе которой лежит система ценностей западной локальной человеческой цивилизации (ЛЧЦ) и в которой в той или иной форме участвуют периодически порядка 60 государств, т.е. создания единого фронта противоборства с Россией в форме широкой и контролируемой США коалиции;

– слабости коалиционных (особенно военно-политических) возможностей России, которые ограничены отсутствием общей идеологической и политической платформы, а также перспективами развития ОДКБ и широких «клубных» коалиций типа БРИКС и ШОС;

– крайне невыгодного соотношения сил между Россией и западной коалицией, которое может соотноситься как 1:25, если речь идёт о ВВП, 1:50, если речь идёт о соотношении СМИ и других инструментов «мягкой силы», и 1:75 и более, если речь идёт о новейших технологиях;

– сохраняющихся последствиях тяжёлого социально-экономического кризиса 90-х годов, которые удалось в итоге преодолеть только к 2018 г., но которые отражаются ещё на отсутствии в России достаточно эффективного государственного управления, слабой правящей элите (часть которой ориентирована на Запад), нарастающем социально-экономическом неравенстве и напряжении в обществе, что в совокупности создаёт условия для внутриполитической дестабилизации страны.

Поэтому собственно современное эффективное стратегическое сдерживание предполагает способность нации вообще и российского государства в частности противодействовать политике «силового принуждения», реализуемой в самых разных формах и разными способами. Оно не определяется компетенцией только президента России, Совбеза, МИДи других силовых ведомств, а является предметом внимания всей нации и общества, т.е. является общенациональной стратегией.

Это обстоятельство в полной мере относится к средствам и способам силовой политики, в том числе – и чаще всего – военно-силовым, но далеко не всегда военными средствами, против которых военная сила бывает часто бесполезна.

Так, отказ от возможности долгосрочных финансовых займов, а тем более аресты депозитов и активов не могут быть предотвращены вооружённым насилием, так же как и ограничения на участие в международных обменах и мероприятиях. Но прежде всего противодействие информационно-когнитивному и цивилизационному воздействию не может быть нейтрализовано военной силой.

В конечном счёте, необходимо всегда помнить, что развал ОВД и СССР не был результатом военного поражения, а проигрышем на других полях противоборства – концептуально-когнитивного, идеологического, информационного, экономического и социального.

Те средства и способы силового принуждения, которые разрабатываются сегодня в США и странах-союзниках по военно-политической коалиции, представляют собой, как правило, принципиально новые способы силового принуждения России, её правящей элиты к политической капитуляции, которая, в конечном счёте, должна привести к национальной и государственной катастрофе. Поэтому необходимо сделать как минимум вывод о том, что средства и способы противодействия со стороны России должны быть такими же бескомпромиссными и эффективными (рис. 1).

Рис. 1. Расширение спектра сил и средств публичной и официальной дипломатии в XXI в. (на примере МИД и МО РФ)[21]

В целом разработка и внедрение таких эффективных средств и способов противодействия политике силового принуждения Запада и составляет собой суть понятия «эффективное стратегическое сдерживание», которое значительно шире, чем традиционное (и упрощённое) восприятие политики «ядерного сдерживания» («устрашения»)[22]. Таким образом, новая задача, стоящая перед политикой стратегического сдерживания России, заключается в поиске эффективных средств противодействия политике силового принуждения Запада в новых условиях формирования МО и ВПО, а также оперативной разработке новых способов их применения.

Так, если, как известно, в Сирии было апробировано более 200 новых типов и систем оружия, то гораздо менее известно, что в это же время были использованы и многочисленные новые политико-дипломатические (центры примирения, конференция в Сочи и т.д.) и информационные (СМС-сообщения, перехват радиопереговоров и телефонные конференции, дискуссии в социальных сетях и пр.) средства.

На Западе признают, что в России несколько лет назад начался пересмотр важнейших положений военного искусства, который они связывают с начальником Генерального штаба Вооружённых сил России В. Герасимовым.

Так, один из исследователей, М. Маккью, пишет: «В феврале 2013 года генерал Валерий Герасимов – начальник российского Генерального штаба, что примерно соответствует американской должности главы Объединённого комитета начальников штабов, – опубликовал в российской отраслевой газете “Военно-промышленный курьер” статью размером в 2000 слов под заголовком “Ценность науки – в предвидении”. Герасимов взял тактику, разработанную в Советском Союзе, смешал её со стратегическими военными идеями о тотальной войне и сформулировал новую теорию современной войны, предполагающую скорее не прямую атаку на противника, а ”взлом” его общества. Сами “правила войны” существенно изменились. Возросла роль невоенных способов в достижении политических и стратегических целей, которые в ряде случаев по своей эффективности значительно превзошли силу оружия... Всё это дополняется военными мерами скрытого характера»[23].

Эту статью многие считают самым ясным выражением современной российской стратегии, опирающейся на идею тотальной войны и помещающей политику и войну в одну плоскость как с философской, так и с технической точки зрения.

Такой подход подразумевает партизанскую войну, ведущуюся на всех фронтах с использованием широкого спектра союзников и инструментов: хакеров, СМИ, бизнеса, «сливов», фальшивых новостей, а также обычных и асимметричных военных методов. Благодаря Интернету и социальным сетям стали возможны операции, о которых советские специалисты по психологической войне могли только мечтать. Теперь можно перевернуть в стране у противника всё вверх дном исключительно с помощью информации. Доктрина Герасимова подводит под применение этих новых инструментов теоретическую базу и провозглашает невоенную тактику не вспомогательным элементом при силовых методах, а предпочтительным путём к победе. Фактически она объявляет именно это настоящей войной. «Кремль стремится создавать хаос – недаром Герасимов подчёркивает важность дестабилизации вражеского государства и погружения его в постоянный конфликт», – пишет М. Маккью.

Вместе с тем коренного пересмотра Стратегии национальной безопасности России и Концепции стратегического сдерживания пока не произошло. Тактические перемены в политике безопасности отражают реакцию правящей элиты на происходящее, но не долгосрочное планирование операций, а тем более системное развитие России в условиях усиления неблагоприятной ВПО. Складывается впечатление, что руководство страны остановилось в размышлениях об основных направлениях дальнейших реформ в области безопасности, но не решается пойти на серьёзные изменения. Другими словами, можно сказать, что мы стоим перед очевидной необходимостью внесения корректив в стратегию национального развития, но так и не выбрали конкретного пути движения.

Последовательность решения этой проблемы должна быть следующая:

– выдвижение максимально конкретной идеи и обоснование прикладной стратегической концепции обеспечения опережающего развития и обеспечения именно национальной безопасности (а не только государственной безопасности, как сегодня), в основе чего лежит долгосрочный прогноз развития МО и ВПО в мире и России;

– формулирование прикладной политической и военной стратегии (по аналогии с американской стратегией «силового принуждения»), способной нейтрализовать внешнее давление на Россию в ближайшие годы, которое будет развиваться по эскалации; определение основных целей; уточнение объёма и качества национальных ресурсов и раз работка новых способов достижения сформулированных целей;

– политическое и законодательное оформление стратегического плана противодействия политике силового принуждения Запада в соответствующих правовых и нормативных документах и решениях, выделение конкретных задач, сроков и ответственных исполнителей;

– обеспечение повседневной реальной политической управленческой деятельности по организации выполнения сформулированной стратегии, включая прикладное административное, правовое, идеологическое и нормативное регулирование.

 

Автор: А.И. Подберезкин



[1] Цит. по: Шевцов Л. ВПК. 13 сентября 2017 г. – № 35.

[2] Шапошников Б.М. Мозг армии. – М. : Общество сохранения литературного наследия, 2015. – С. 653.

[3] См. подробнее: Подберёзкин А.И. Современная военная политика России. В 2 томах. Т. 2. – М.: МГИМО-Университет, 2017. – С. 84–130.

[4] Публичная дипломатия: Теория и практика: Научное издание / под ред. М.М. Лебедевой. – М.: Издательство «Аспект Пресс», 2017. – С. 21–54.

[6] Военная доктрина Российской Федерации. – Указ Президента Российской Федерации «О признании утратившим силу Указа Президента России от 2010 г. № 146 «О Военной доктрине Российской Федерации». 26 декабря 2014 г. – № 815.

[7] Раздел III. Военная доктрина Российской Федерации. См.: Там же.

[9] Раздел II Военной доктрины России. Военная доктрина Российской Федерации. Указ Президента Российской Федерации «О признании утратившим силу Указа Президента России от 2010 г. № 146 «О Военной доктрине Российской Федерации». 26 декабря 2014 г. – № 815.

[10] См. подробнее: Кравченко С.А., Подберёзкин А.И. Динамика знания о насилии: военные и социокультурные аспекты // Журнал «Гуманитарий Юга России», 2018. – № 3. – С. 40–45.

[11] Законы истории: Математическое моделирование и прогнозирование мирового и регионального развития / отв. ред. А.В. Коротаев, Ю.В. Зинькина. – М.: Издательство ЛКИ, 2014. – С. 7–60.

[12] Публичная дипломатия: Теория и практика / под ред. М.М. Лебедевой. – М.: Аспект Пресс, 2017. – С. 36–37.

[13] Подберёзкин А.И. Стратегия национальной безопасности России в ХХI веке. – М.: МГИМО-Университет, 2016. – С. 73–76.

[14] Summary of the 2018 National Defense Strategy of The United States of America. – Wash., January 18.

[15] Подберёзкин А. И. От «стратегии противоборства» к «стратегии управления» // Вестник МГИМО(У). 2017. – № 4. – С. 211–213.

[16] См. : Кравченко С.А., Подберёзкин А.И. Динамика знания о насилии: военные и социокультурные аспекты / Гуманитарий Юга России, 2018. – № 3. – С. 40–41.

[17] Подберёзкин А.И. Современная военная политика России. В 2-х томах. М.: МГИМО-Университет, 2017. – Т. 2. – С. 45–54.

[18] Подберёзкин А.И., Жуков А.В. Факторы безопасности для российской нации, государства и общества: угрозы силового использования социальных сетей // Обозреватель-Observer. 2017. – № 9. – С. 24–25.

[19] См. подробнее работу: The Power to Coerce. – Cal., RAND. 2016.

[20] См. также: Кравченко С.А., Подберёзкин А.И. Динамика знания о насилии: военные и социокультурные аспекты / Гуманитарий Юга России, 2018. – № 3. – С. 40–41.

[22] См. подробнее: Кравченко С.А., Подберёзкин А.И. Динамика знания о насилии: военные и социокультурные аспекты / Журнал «Гуманитарий Юга России», 2018. – № 3. – С. 40–41.

 

23.06.2020
  • Аналитика
  • Военно-политическая
  • Органы управления
  • Россия
  • Европа
  • США
  • Глобально
  • XXI век