Создающаяся стратегическая обстановка может быть описана двумя группами угроз — возникновением… спорных норм, с помощью которых усиливающиеся государства… будут оспаривать существующий порядок, и …  нарастающим хаосом внутри государств…[1]

Оперативный план КНШ США 2035

За очень короткий период времени в 20–25 лет представление о стратегическом сдерживании в США и отчасти в России претерпело принципиальные изменения. Если прежде под этим понятием понималось преимущественно «ядерное сдерживание», т.е.возможность нанесения неприемлемого ущерба в случае военного нападения на СССР и Россию, то в настоящее время можно констатировать, что стратегическое сдерживание превратилось по сути политику обеспечения национальной безопасности — «реализацию органами власти… политических, военных, организационных, социально-экономических, информационных, правовых и иных мер, направленных на противодействие угрозам национальной безопасности и удовлетворения национальных интересов»[2].

Другими словами, от очень узкого толкования понятия «стратегическое сдерживание» как синоним «ядерного сдерживания» ушли в направлении очень широко понимания защиты всех национальных интересов и синонима понятия «обеспечения национальной безопасности», что стало отчасти повторением известного опыта США, когда существовало достаточно узкое понимание «ядерное сдерживание» («deterrence») и более широкое — «сдерживание СССР» («коммунизма»), — определявшееся термином «contаinment». В те годы (1970-е и 1980-е) существовала определенная путаница, связанная с тем, что один и тот же термин («сдерживание»), который, как мы видим принципиально отличался друг от друга, в СССР переводился одинаково. Но дело в конечном счете не в терминах, а в том, что в СССР и позже в России, вплоть до недавнего времени существовала инерция и традиция рассматривать «сдерживание» как именно «ядерное сдерживание», хотя оно уже фактически давно устарело.

Сегодня уже мало кто пользуется этими понятиями в их изначальном смысле, но для нас важно вернуться сейчас коротко к их реальному значению, которое сохранилось так или иначе в военно-теоретическом мышление Запада. Так, «ядерное сдерживание» («deterrence») вообще-то имело в виду «точный выстрел на охоте», «убийственный выстрел» и т.п., который в ядерной стратегии мог означать только одно — ядерное уничтожение.

Другое дело «сдерживание СССР» («containment»), которое означало в изначальном понимании гарантированную защиту ядерного реактора от внешних факторов, т.е. защиту государства от внешней угрозы.

В настоящее время мы пришли к пониманию расширенного толкования сдерживания как защиты всех национальных интересов (всеми органами власти и общества и всеми мерами, как сказано в Стратегии), но наша инерция мышления в политике и военной области продолжает хранить традиции «ядерного сдерживания», которые сегодня не отражают реалий, хотя нельзя отрицать и того, что некоторые представители правящей элиты полагают, что для защиты экономических и финансовых интересов можно было бы использовать ЯО[3].

Таким образом, мы констатируем, что по мере распада ОВД и СССР само представление о «ядерном сдерживании» менялось потому, что ядерное оружие перестало быть универсальным политическим средством для решения важнейших вопросов — экономических, финансовых, политико-дипломатических и даже военных. Его функции существенно ограничились функциями «последнего аргумента» при защите национального суверенитета, но уже слабо используемого при защите невоенных национальных интересов. Что и нашло свое отражение в Военной доктрине России и выступлениях ряда высших руководителей, допустивших применение ядерного оружия в ответ на использование неядерных вооружений. Кроме того, появились целые военно-технические направления (ВТО, ПРО, оружие, основанное на новых физических принципах, и др.), которые стали стремительно девальвировать СЯС, а их использование рассматривалось в Военной доктрине России как условие применения ЯО[4].

Наконец, распространение ядерного оружия среди целого ряда стран, создание в КНР, Индии и других государствах (включая КНДР, Израиль, Пакистан) достаточно эффективных ядерных потенциалов, привело к объективному обесценению ядерного оружия., когда стратегическое нападение на Россию, например, может быть реализовано неядерными средствами, а политический результат, полученный при этом, может быть приравнен к победе в войне. Так, вполне реализуем сценарий, который попытались осуществить в 1990-е годы на Северном Кавказе, когда экстремистские силы, подготовленные и финансируемые извне, развертывают широкомасштабные военные действия против России. Современные потенциальные ТВД подобного рода — Украина, Кавказ, Средняя Азия, — где ответные действия Вооруженных Сил России не будут предполагать применения ядерного оружия (хотя и официальное руководство России и делало на этот счет конкретные оговорки)[5].

Но ключевая причина в изменении роли ядерного оружия заключается в том, что в настоящее время ситуация в ядерной области стремительно меняется вместе с радикальными изменениями МО и ВПО. Прежде всего, во-первых, потому, что появилась политическая потребность у западной военно-политической коалиции принудить Россию к отказу от суверенитета, который остается фактически единственным средством, гарантирующим безопасность России, с одной стороны, и сознательное и быстрое развитие Западом новейших военно-технических средств (прежде всего, ВТО и гиперзвуковое оружие, а также средства ПРО) для того, чтобы вернуть угрозам использования военной силы реальные и практические возможности. Другими словами, превратить стратегическое нападение из ядерной операции в масштабное использование неядерных сил, естественно, под угрозой ядерной эскалации[6].

Таким образом, стратегическое нападение стало рассматриваться в качестве реального политического инструмента, а создание потенциала для его применения — как цель военно-технической политики. Такой потенциал должен включать самый широкий набор силовых инструментов, спектр которого включает как самые безобидные возможности «мягкой силы», так и угрозу применения стратегического ядерного оружия.

С политической точки зрения, такая политика Запада стала естественным и логичным продолжением западной политики после ликвидации СССР и ОВД, которая фактически привела к потере большинством стран «советского блока» и бывших советских республик своей независимости и суверенитета, когда вопрос вплотную встал об ограничении суверенитета России, мешавшего установлению «общепризнанного» международного порядка.

В течение ряда лет этого успешно добивались применительно к России, «поднимаясь» по различным стадиям эскалации экономических, финансовых, информационных, демографических и иных мер, постепенно сужая возможности принятия самостоятельных решений правящей элитой России[7].

К концу 1990-х годов такая эскалация привела к потере Россией значительной части не только финансово-экономического, но и военно-политического суверенитета, что очень хорошо было видно по вмешательству как в военную политику России, так и её операции в Югославии, на Кавказе и в Средней Азии. Последним рубежом сохранения Россией политического суверенитета стал контроль над стратегическими силами («кнопка»), который ассоциировался в президентской властью и полномочиями главнокомандующего[8]. Однако к концу 90-х годов уже и этот контроль становился все более символическим — хаотичное сокращение СНВ России и физическое устаревание ВВСТ привело к тому, что при отсутствии масштабной модернизации СНВ России становились в возрастающей степени символическим и исчезающим потенциалом, который мог «растаять»[9].

К началу второго десятилетия нового столетия политика Запада в отношении России стала открыто принимать форму «силового принуждения» (the power to coerce), важнейшим элементом которой должна стать концепция «стратегического нападения»[10]. Эта концепция должна прежде всего гарантировать Западу эффективность использования всех других силовых средств, включая конвенциональные средства, а также обеспечить контроль над эскалацией (сохранение преимуществ на каждой из ступеней развития конфликта) в случае перехода войны на уровень, когда используются стратегические вооружения в ядерном или обычном, неядерном, оснащении. Таким образом стратегический потенциал России — политически и исторически — остался в какой-то период истории России пока что единственной гарантией суверенитета страны, но его эффективность уже поставлена под сомнение.

Выход России из кризиса сопровождался постепенным возвращением ей суверенных функций в области внутренней, финансовой, экономической и военной политики, уступленных ею в 80-е и 90-е годы ХХ века. Во многом этому способствовала функция возможности нанесения ядерного удара, т.е. возвращение, например, международного суверенитета во многом было обеспечено тем, что у России сохранился эффективный ядерный потенциал. Этот потенциал играл и играет исключительно важную роль не только гарантии от ядерного нападения, но и сдерживания от военного нападения вообще и (отчасти) от политического давления. Естественно, что в условиях, когда Запад пытается фактически обесценить этот потенциал, Россия предпринимает все необходимые усилия, чтобы не допустить этого, прежде всего в военно-технической области, создавая свои системы ВТО, преодоления ПРО и гиперзвуковые системы оружия.

Одновременно в военно-политической области Россия вышла из относительно узкого понимания «стратегического нападения» как нападения с помощью только ядерного оружия. В Концепции национальной безопасности, Военной доктрине страны, выступлениях высших политических и военных руководителей было сформулировано новое представление о возможности отражения стратегического нападения без ядерного оружия с помощью СНС России и других систем[11].

Этот подход означал, что в России пересмотрены целый ряд положений военного искусства и политики относительно использования ЯО. Другими словами у ядерного оружия, в особенности его стратегического потенциала, всегда существовало не только военное, но и политическое назначение — «ядерного сдерживания» или «сдерживания посредством ядерного устрашения» (detterence — англ.). В настоящее время понятие «сдерживание» в России трактуется шире, — уже не только как «ядерное сдерживание», но и как военное противодействие стратегическому нападению с применением неядерного оружия, т.е. способности военно-силового противодействия, включая и политическую способность нейтрализовывать военные угрозы. Другими словами, сфера политического сдерживания распространяется и на неядерную область.

У этой возможности политического сдерживания, однако, есть и известный огромный недостаток — лишком высока вероятность (более того, она практически неизбежна) эскалации военного конфликта, в т.ч. неконтролируемого ядерного конфликта, в результате которого будет нанесен катастрофический ущерб всем участникам военного и ядерного конфликта. Это делает сознательное использование ядерного оружия в качестве политического инструмента крайне рискованным и из-за этого маловероятным, а по мере развития неядерного стратегического ВТО, новых средств поражения и ВКО, — и все менее эффективным.

Сказанное означает, что в период до 2025 года России предстоит неизбежно расширять всю линейку средств и способов противодействия стратегическому нападению, не полагаясь только и исключительно на СНВ. В частности, это потребует от России переоценки состояния её ВС и ВССТ и принятия (на основе такой переоценки) решений в следующих областях:

I. Силы общего назначения. Потребуется, как минимум, массовое переоснащение ВС России ВВСТ всех типов для ведения войны на «доядерном уровне». В частности, рассмотрим, например, каково же состояние танковых войск (в т.ч. качество и количество танков в России).

Оказывается, наша страна является здесь абсолютным лидером: на балансе Министерства обороны значится , аж 18 177 единиц упомянутой боевой техники. Из них основу составляют танки Т-72Б (7144 шт.), Т-80 (4744 шт.) и Т-64 (4000 шт.). Кроме того, на вооружении находятся Т-62 (689 машин) и Т-55 (1200 танков). Меньше всего в танковых войсках насчитывается бронетехники нового поколения — Т-90, их всего 400 единиц.

Согласитесь, что это ничтожно малая цифра для такой большой армии. Будем надеяться, что в ближайшее время ситуация продолжит меняться, и через несколько лет статистика изменится в лучшую сторону. Она стала меняться в последние годы, но её динамика еще не соответствует потребностям.

По разным сведениям считалось, что на вооружении ВС РФ в 2005 году находилось 23 000 танков разных моделей. В 2016 году оста-

лось 2700 единиц. Приводя две эти цифры «специалисты» громогласно заявляют о том, что огромная российская армия, мощная и современная. При этом они ссылаются на то, что даже на вооружении турецкой или сирийской армий танков, на сегодняшний день, оказывается больше.

Куда подевались недостающие танки? А, главное, чем мы собираемся воевать, если на вооружении у российской армии имеется всего 2700 танков современных моделей, которые однако, к современным можно отнести очень условно. Речь идет о танках следующих модификаций: — Т-90А; — Т-80У;— Т-80БВ; — Т-72Б.

«Оставшиеся 10 200 танков», это, видимо, «музейные» танки следующих модификаций 1950-х и 1960-х годов: Т-55, Т-62, Т-72 и Т-64, которые находятся на хранении.

Современная российская армия ориентирована, в первую очередь, на участие в ограниченных вооружённых конфликтах. В первую очередь, на территории бывшего СССР. Для этого оставшихся 10 200 устаревших танков вполне достаточно, чтобы выполнить поставленные задачи.

До сих пор считается, что «реальная угроза неожиданного крупномасштабного сухопутного вторжения на территорию нашего государства на сегодняшний день отсутствует». С чем я категорически не согласен: по всем трем стратегическим направлениям — западному, закавказскому и среднеазиатскому — какое нападение возможно силами Украины, отрядов террористов и ЧВК при поддержке союзников США. По-прежнему считается, что любым потенциальным противникам, которые гипотетически способны на подобное вторжение (США и НАТО, Китай) потребуется достаточно продолжительный по времени период мобилизации, последующего развёртывания и сосредоточения существенных группировок сухопутных сил на границах России. Аналогичное время получит для этого и наша страна.

Это утверждение также не вполне верно: военные действия могут быть начаты по мере развертывания конфликта силами тех отрядов, которые расположены в конфликтных районах, уже обладающими определенными возможностями. Они могут быть быстро усилены военно-воздушными средствами, ВТО, прежде всего, КРМБ и КРВБ.

В подобной ситуации «мериться количеством» бессмысленно. Существующие системы современной связи, управления и разведки, наличие высокоточного оружия (наземного и авиационного) — являются, на сегодняшний день, главным залогом достижения победы в войне, в т.ч. и сухопутной. В этом случае танки нужны только самым современные, оснащённые тепловизорами и новейшими средствами защиты. В противном случае вероятный противник просто расстреляет в ночном бою «слепые» танки. Именно так поступили американцы с танками иракской армии в 1991 году во время войны в Заливе. Опыт войны в Сирии и на Востоке Украины также свидетельствует в пользу качества современных танков.

Вполне естественно, что Россия не в состоянии иметь значительное количество современных танков, в силу сложившейся экономической ситуации, однако, опыт войн, включая сирийскую войну, показывает, что необходимы, как минимум, 5–6 комплектов боеготовых соединений, которые способны придти на замену в ходе военных действий.

Поэтому популярный вывод: лучше иметь 2000–3000 танков, но самых современных, либо прошедших радикальную модернизацию, для России не приемлем. Нам нужно, как минимум, в 3–4 раза больше современных танков и подготовленных экипажей и командиров. В настоящее время ни первого, ни второго у нас нет. Имеющаяся в открытом доступе информация свидетельствует, что при штатной численности в 330 танков в дивизии в России имеется:

Западный военный округ:

4 отдельная гвардейская танковая Кантемировская дивизия (в/ч 19612);

1 Уральско-Львовская танковая бригада (в/ч 63453);

6 Ченстоховская танковая бригада (в/ч 54096);

1 гвардейский танковый полк 2-ой гвардейской МСД (в/ч 58190).

Южный военный округ:

Танковый полк 150-ой МСД.

Восточный военный округ:

5 гвардейская Тацинская танковая бригада (в/ч 46108). Развёрнута на базе второй гвардейской танковой дивизии.

Центральный военный округ:

90 гвардейская Витебско-Новгородская, дважды Краснознамённая танковая дивизия — г.Чебаркуль Челябинская обл. Развёрнута 01.12.16 на базе 7 отдельной гвардейской танковой бригады. Однако до сих пор комплекта, соответствующего этой части, нет.

Кроме того, у России имеются отдельные части, которые вряд ли существенно влияют на общую картину:

240 учебный танковый полк (в/ч 30632–6);

212 окружной учебный центр танковых войск Сибирского ВО (в/ч 21250);

44 учебный гвардейский танковый полк (в/ч 30618–8);

522 гвардейский учебный танковый Рижский полк (в/ч 30616–7).

Элементарные подсчёты свидетельствуют о том, что количество танков и танкистов, которые ими управляют, у нас не совпадает. То есть считается, что на вооружении, в настоящее время, находится именно такое число танков (т.е. порядка 2700), которым мы «единомоментно» способны управлять. Хотя, могут быть основания для сомнений и относительно этого числа — ухудшение подготовки личного состава (вместо 9 училищ осталось 1), ремонтной базы и обслуживания ставит под сомнение боеспособность даже этой численности танков.

Для понимания современных реалий необходимо сопоставить танковый потенциал России с потенциалом западной военно-политической коалиции. Хотя бы в Европе и на юго-западном направлении. На территории Европы у НАТО, по информации российских официальных источников 10 000 танков. Скорее всего, в это число входят, как стоящие на вооружении, так и находящиеся в резерве машины.

Далее — США — главный конкурент России на политической арене. Армия Штатов насчитывает 9125 танков, из них 8725 единиц М1 «Амбрамс». Как видите, американские военные являются консерваторами — основу их танковых войск составляет всего одна модель.

Третье место в рейтинге занимает наш восточный сосед и стратегический партнер — Китай, на вооружении которого находятся 8500 единиц бронетехники, из них 500 танков «Тип-99». Тройка лидеров далеко оторвалась от преследователей. Так, четвертое место занимает, как это ни странно, Сирия со своими 4750 машинами, причем большая часть из них имеет гордую надпись: «Made in Russia». Далее в списке следуют: Турция — 3763, Индия — 3569, Египет — 3380, КНДР — 3300, Израиль — 3283, а замыкает десятку лидеров Южная Корея — 2823 единицы[12].

II. Разработки и модернизации новых СНВ и средств преодоления ПРО.

Послание президента В. Путина ФС РФ 1 марта 2018 года проиллюстрировало новейшие российские достижения в этой области, которые, как считается, вполне соответствуют уровню военных угроз[13].

III. Разработки и развертывания всего спектра ВТО на разных платформах и в достаточно большом количестве, которое, если говорить о КР всех типов базирования, по утверждению НГШ В. В. Герасимова, уже удалось развернуть к началу 2018 года на всех стратегических направлениях[14].

IV. Разработки и создания новых систем ВКО, в особенности средств перехвата МБР и БРПЛ;

1.            Совершенствования системы управления, раннего обнаружения, оповещения и контроля над ВПО в мире.

2.            Совершенствование количественно и качественно ВВС и ВМФ, которые должны соответствовать новым требованиям.