Если говорить коротко[1], то за период существования современной политики «сдерживания», начало которой относят к послевоенным годам и политике «ядерного сдерживания» США, эта политика, по общепризнанному мнению, прошла целый ряд стадий в своём развитии, которые вряд ли целесообразно подробно рассматривать в данной работе[2]. Однако следует сделать существенную оговорку: политика «сдерживания» или «политической войны» («containment»), т.е. политического сдерживания, всегда являлась основой западной политики, внутри которой формировалось множество частных концепций «ядерного сдерживания» ( «deterrence») и прочих концепций — от «массированного возмездия» и «гарантированного уничтожения» до «упреждающего», «разоружающего» удара[3], а теперь ещё и «быстрого глобального удара», где роль ЯО планируют заменить неядерным ВТО.

По большому счёту в этой области мало что изменилось и при американских президентах Б. Обаме и Д. Трампе, которые в 2010, 2015 и 2017 годах представили свои варианты политического «сдерживания», изложенные в соответствующих Стратегиях национальной безопасности и Стратегиях военной безопасности, Ядерных обзорах и пр. документах. Если говорить, опять же, коротко, то, как и прежние политические и военные стратегии, они были по сути дела тщательно продуманными планами повышения эффективности политики силового принуждения США и НАТО, сформулированными в новых реалиях МО и ВПО. Прежде всего, с учётом усиления влияния новых центров силы — Китая, Ирана, России и ряда других стран.

Их отличие — в некоторых, второстепенных нюансах, которые конкретизируются в более подробных документах, посвященных собственно военной политики США — Стратегии военной безопасности и Ядерном обзоре, — о которых будет сказано ниже.

С точки зрения современной политической теории и методологии подхода к изучению «стратегического сдерживания» политика России является ответной реакцией, стремлением повысить эффективность политики стратегического сдерживания в ответ на соответствующий рост политики «силового принуждения» со стороны западной военно-политической коалиции, хотя, следует признать, могут быть и другие варианты такой реакции[4]. В том числе и откровенно капитулянские. На них настаивают те политики и учёные, которые сознательно или нет, но продолжают традиции горбачёвско-ельцинской внешней политики и соответствующего отношения к стратегическому сдерживанию.

Теоретически это могут быть (названия, естественно, условные, требующие уточнения) альтернативные политике стратегического сдерживания такие концепции, как:

— «политика капитуляции», отступления, беспринципных компромиссов (как при Горбачёве и Ельцине), которая в любой форме отказывается от государственного суверенитета и отдаёт целые области национальной идентификации внешнему оппоненту;

— политика стратегического сдерживания, основанная на бесконечном поиске компромиссов ради компромиссов (очень любимая нашими учёными — либералами из РАН), которая, по сути, является завуалированной формой односторонних компромиссов и беспринципных уступок;

Могут быть и иные варианты (не капитулянские) стратегического сдерживания, которые существовали не только в советской истории, но теоретически возможны и сегодня:

— политика «стратегического наступления» (как при И. Сталине), предусматривающая расширение влияния России посредством своеобразного толкования стратегического сдерживания, как борьбы с империализмом во главе с нашей страной. Сегодня таким мировым лидером могут выступить уже КНР, исламские государства, а в социально-культурной области — Россия;

— политика «сдерживания, обороны», «мирного сосуществования» (как при Л. Брежневе и Ю. Андропове), которая постепенно ограничивает сферу обороны и действия стратегического сдерживания;

— наконец, политика «стратегического сдерживания» (активной обороны, как в настоящее время), но фактически являющейся политикой «стратегического отступления» в силу крайне невыгодных внешних и внутренних факторов.

На Западе, особенно в НАТО, рассматривают и другую возможность ревизии «сдерживания», противопоставляя «дестабилизирующие» положения российской стратегии (как они называют, «интегрированного стратегического сдерживания») свою стратегию «современного сдерживания»[5].

Это следует иметь ввиду, как минимум, для того, чтобы изначально не исключать полностью других вариантов стратегического сдерживания просто потому, что «этого не может быть никогда» в угоду сегодняшней, «единственно правильной» политике стратегического сдерживания[6].

На мой взгляд, например, политика «стратегического наступления» сегодня может быть более эффективной и плодотворной в части возвращения контроля над постсоветским пространством и в Восточной Европе, который «тает» в последние десятилетия. Очевидно, например, что политика «стратегического сдерживания» оказалась малоэффективной (за редким исключением Южной Осетии, Абхазии и Крыма) в отношении не только Украины, но и Казахстана, Армении, Молдавии, Киргизии и ряда других стран.

Концентрируясь только на официальной концепции политики «стратегического сдерживания» современной России, мы исходим из того, что стратегическое сдерживание — в современном понимании — политика, обеспечивающая защиту национальных интересов на любом уровне противостояния или противоборства[7], которая становится всё более и более зависима и обеспечена не только военными, но и полувоенными и даже невоенными средствами. Она исходит из тенденции потери влияния военной силы во всём наборе мер, сил и средств силового принуждения и противодействия. Более того, в целом ряде своих специфических (информационном, когнитивном и даже экономическом) аспектах силовой политики собственно военная сила может лишь облегчать решение этих задач, но быть в целом малоэффективным инструментом[8].

Простое, даже традиционное, восприятие военной силы как «инструмента силовой политики», а сдерживания — как «ядерного сдерживания», сменилось в последние десятилетия на сложный синтез, сочетающий, понимание силовых инструментов, как правило, системное и одновременное использование всех форм силовой политики, оставляя за военной силой роль последнего политического аргумента[9]. Более того, современная трактовка стратегического сдерживания не даёт однозначного ответа на вопрос о том, какими средствами и способами такая политика будет реализовываться, в каких условиях и т.д., оставляя сознательно простор для разных интерпретаций.

Во многом этому подходу и степени неопределённости способствовало достижение Советским Союзом и удержание Россией стратегического равновесия, а также резко увеличенные риски применения не только ядерного, но и обычных вооружений. Войны ХХ века поэтому, как правило, ограничивались локальными и региональными конфликтами, когда великие державы стремились избегать прямого военного участия в военных конфликтах друг с другом. Исключения, которые существовали (война в Индокитае, Корее и ряд агрессивных экспедиций США в странах Латинской Америки), в целом подтверждают этот вывод.

Ситуация стала радикально меняться с конца 1980-х годов, когда США и их союзники стали активно использовать невоенные и полувоенные силовые инструменты в Европе, а затем и в Азии и Африке. Произошел постепенный отказ от политики «сдерживания» при сохранении политики «ядерного сдерживания», которая превратилась, по сути, в военную гарантию активного использования силовых инструментов (политических, экономических, информационных и пр.). Таким образом, политика политического сдерживания как форма политики «силового принуждения» откровенно уступила своё место политике системного и комплексного принуждения силой. Это, в свою очередь, привело к резкому расширению всего набора средств использования силы, включая военную силу, произошла тихая революция, в результате которой незаметно ядерное сдерживание потеряло своё практическое значение. Примером этому стала Югославия и Ирак, которые откровенно принуждались с помощью самых разных форм применения военной силы к признанию капитуляции, а позже — Афганистан, Ливия, Сирия, — представление о которых может дать следующая таблица.

Существует множество иллюстраций того, как происходит «эскалация угроз» и средств противодействия им, которые как правило, повторяют в основном модели «сдерживания» и «ядерного сдерживания», разработанные еще в конце 40-х годов XX века. Их суть проста: существует политическое сдерживание («containment») и военной сдерживания («deterrence»), как часть от политического сдерживания. Между ними возможны и необходимы частные разработки как политического, так и военного сдерживания. В принципе все эти рассуждения вполне укладываются в понятие, предложенное еще в 1948 году Дж. Кеннаном «политическая война («Political warfare»). Одна из последних таких попыток предлагается ниже.

Таблица определений для поиска[10]

По большому счету все эти изыски сводятся к мысли о том, чтобы максимально увеличить эффективность политики силового принуждения («the power to coerce»), которая и является стратегией западной внешней и военной политики, оставляя пространство как для развития политических, так и военных концепций, средств и способов использования силы — военной и не военной.

Это означает, что все последние десятилетия внешнеполитическая стратегия и военная политика Запада не менялись, но, по мере изменения МО и ВПО, они приспосабливались с целью сохранения высокой эффективности силового воздействия.

В ХХ веке произошла, как уже говорилось, очередная корректировка политики «силового принуждения» в направлении перераспределения основных объектов, когда к собственно политике добавились фактически два новых объекта — правящие элиты и системы ценностей.

С точки зрения теории и методологии анализа политики «силового принуждения» Запада это означало необходимость создания дополнительных инструментов и способов влияния на эти объекты: очевидно, что средства влияния на системы ценностей, либо на конкретных субъектов правящей элиты отличаются от традиционных силовых средств, применяемых в политике.

Прежде всего, это привело к необходимости разработки силовых, но не военных средств силового принуждения на эти объекты. Трудно ожидать, например, что применение (или угроза применения) ядерного оружия будет влиять на смену системы ценностей или появление тяги к новым нормам международного права. Эти функции стали успешно выполнять массовые средства информации (телевидение, радио) и интернет-ресурсы, которые стали важнейшими силовыми инструментами политики с конца ХХ века, формирующими общественное сознание.

По мере развития этой новой стратегии «силового принуждения» Западом в отношении двух относительно новых политических объектов появилась объективная потребность создания стратегии противоборства, получившей название «стратегического сдерживания», которая, как и стратегия «силового принуждения», стала результатом эволюции политики сдерживания.

Соответственно стратегическое сдерживание России показало на этих примерах свою недееспособность: Россия по сути ничего не смогла противопоставить использованию со стороны США и их союзников силы против этих государств[11]. Вялая и неэффективная реакция демонстрировала, что у России нет эффективной стратегии противодействия США на уровнях «ниже глобального конфликта». Более того, у России не осталось средств эффективного противодействия против использования силовых инструментов на постсоветской и даже российской территории: вмешательство во внутренние дела, открытая поддержка оппозиции, террористов на Кавказе и в других регионах, наконец, глобальная кампания санкций продемонстрировали низкую эффективность официальной концепции стратегического сдерживания.

Для целей повышения эффективности политики обеспечения защиты интересов национальной безопасности, воспринимаемой в настоящее время исключительно как стратегическое сдерживание, можно использовать аналог этого подхода, вытекающий из оценки угроз и действий стратегическому сдерживанию (как это показано в таблице выше)[12].

Для практических целей современной политики обеспечения безопасности России можно и нужно определить, что кроме существующего определения и подхода — обеспечение стратегической стабильности — существуют и могут рассматриваться иные. Поэтому следует изначально оговориться (и повториться) относительно различных форм противодействия силовой политики для того, чтобы достаточно определенно отличать стратегические средства и силы для достижения самых разных

политических целей:

— стратегической капитуляции;

— стратегического нападения;

— стратегической обороны;

— стратегического сдерживания.

Опыт показывает, что все эти формы, в свою очередь, делятся на[13]:

— военные формы стратегических действий, предполагающие применение ВВСТ и ВС;

— не военные формы стратегических действий (экономические, политические, информационные и пр.).

Таким образом, мы можем заявить, что теоретически возможны 4 формы стратегических действий, которые так или иначе использовались в истории современной России и СССР, каждая из которых применяла как военные, так и не военные инструменты насилия, но в разных пропорциях. При «стратегической капитуляции» военная мощь применялась для политико-дипломатических целей, стремления «сохранить лицо» и обеспечить экономические компенсации за односторонние уступки СССР. При «стратегическом нападении» СССР получал массу преимуществ разного рода — от политических до экономических, — расширяя зону своего влияния в Европе и в Азии.

При этом (достаточно условном) делении необходимо также иметь ввиду, что:

— существующие различия между стратегическими, оперативными и тактическими средствами в военном деле и в политике в настоящее время достаточно условны, а границы между ними нередко исчезают;

— как правило, военные и не военные стратегические средства используются системно и совместно, комплексно. Даже в тех случаях, когда происходит применение только не военных силовых средств, их эффективность обеспечивается стратегическими военными силами в открытой или скрытой форме (Угрозы или применения). Так, торгово-экономические санкции против Кубы в начале 60-х годов прошлого века обеспечивали ВМС и ВВС США, а экономический шантаж и санкции против России сегодня — поддерживает вся военная машина, включая средства разведки, наблюдения, мониторинга и пр.

Такая же непростая ситуация наблюдается и в области военного искусства, т.е. разработки способов и методов наиболее эффективного применения стратегических сил и средств, а также в области политического искусства и его отдельного направления — военно-политического искусства, где в самые последние годы наблюдаются серьезные изменения. В частности, «Стратегическое нападение», «ядерный удар», «стратегическая оборона» и «стратегическое сдерживание»[14] — эти понятия долгое время находились в основе представлений о внешней и военной политики и отношений ядерных держав. Под ними, как правило, понимались вполне определенные представления о роли и значении, а также способах использования ядерного оружия, которое было вполне конкретно связано с существованием и развитием стратегических наступательных вооружений (СНВ), характеристику которых определили в ходе советско-американских переговоров об ограничении СНВ как средств доставки, обладающих дальностью более 5000 километров, оснащенных ядерными боеголовками или бомбами (для ТБ).

Вторая половина ХХ века была во многом обеспечена отсутствием глобальной войны именно из-за существования стратегического сдерживания, посредством ядерного устрашения (deterrence), которое вплоть до недавнего времени не ставилось под сомнение и рассматривалось не только как стратегическое равновесие, но и по сути как военно-стратегическое равенство[15]. Политический суверенитет СССР и России в настоящее время, в конечном счете, как известно, гарантирован возможностями СЯС РФ нанести ядерный удар по территории США и их союзников[16]. Грубо говоря, до сих пор считалось, что политический суверенитет равнозначен способности отразить ядерное нападение, которое рассматривалось как стратегическое нападение[17], которое могло быть осуществлено, как правило, в очень ограниченном наборе заранее подготовленных планов-вариантов использования СНВ.

Эта возможность нанесения Советским Союзом и Россией ответного удара в течение нескольких послевоенных десятилетий обеспечивала стратегическое равновесие и гарантировала СССР, а затем России, практически полную самостоятельность при принятии важнейших политических решений. Причем не только при защите собственной территории, но и интересов своих союзников (СССР несколько раз прибегал к эксплицитным угрозам) и интересов СССР и России за рубежом[18]. В этом смысле стратегическое сдерживание несло в себе и глубокий политический смысл как способность гарантировать защиту интересов национальной безопасности посредством угрозы применения ядерного оружия[19].

Но эта возможность постепенно обесценивалась и, как уже говорилось, к концу ХХ века превратилась в возможность исключительно ядерного ответного удара, который уничтожил бы всю человеческую цивилизацию. В фильме, посвященном В. В. Путину накануне выборов 2018 года президент в одном из документальных интервью по телевидению так и сказал: «А зачем нам весь мир без России?». Понятно, что такого рода радикальное решение может применяться только один раз и в исключительных случаях, что означает «одноразовость» или (что, то же самое) «не используемость» этого средства политики. В полной степени эту логику отражают представления экспертов о будущей роли разных видов и систем вооружений в политике, где роль ЯО стремительно сокращается, а других — увеличивается (рис. 1).

Рис. 1. Эволюция роли ядерного оружия среди средств и способов стратегического нападения

Долгие годы было очевидным, что США пытаются избавиться от  «дискомфорта», вызванного распространением ЯО в мире. К началу ХХI века эта ситуация, от которой долгие годы пытались избавиться США, создавая качественно новые системы СНВ и управления ими, была поставлена под сомнение: применение ЯО стало не просто опасным, но и бессмысленным с появлением новых видов оружия, прежде всего ВТО.

Это означает, однако, что сомнения могут возникать уже и в России в отношении всего военно-стратегического равновесия, включая военные возможности на разных ТВД и соотношения в самых разных областях. Но такие же сомнения могут возникать и в политическом плане, что уже ставит под вопрос само существование российского суверенитета и независимой политики[20]. Эрозия этих представлений к концу второго десятилетия нового века достигла такого уровня, когда суверенитет России в целом ряде областей, прежде всего политике, экономике, финансах, стал ставиться под сомнение потому, что оказался оторванным от военно-стратегического суверенитета, рассматриваться в качестве возможного для ограничения с помощью силовых, но не военных инструментов политики «силового принуждения»[21].

Более того, во втором десятилетии стало ясно, что против целого ряда силовых средств, способов и угроз со стороны Запада ядерное оружие, включая стратегическое, бесполезно, а его ценность стремительно падает. Соответственно и трансформируется представление о стратегическом сдерживании, которое в ХХI веке приобретает более широкое понятие как способность того или иного государства эффективно управлять своими силовыми компонентами и средствами политики в условиях кризиса[22]. Особенно в связи с появлением новых видов и систем оружия в области ПРО–ПВО, с одной стороны, космических систем и средств ВТО, с другой. Эта тенденция набирает силу, угрожая к 2025–2030 годам возникновению такой ВПО, когда стратегические потенциалы станут экзотическими средствами ведения войны в исключительных обстоятельствах, освобождая руки для любых силовых и собственно военных действий[23].

Выше уже достаточно подробно говорилось о том, что силовые невоенные средства принуждения в политике Запада вытесняют вооруженные средства борьбы, но, естественно, не отменяя, а совершенствуя их применение и качество. Стратегическое наступление в ХХI веке, таким образом, во всё большей степени превращается в политику системного использования всех силовых сил и средств, где роль собственно военных сил и средств сводится постепенно к обеспечению эффективного применения невоенных силовых средств «политики принуждения»[24].

И наоборот: стратегическое сдерживание в ХХI веке тем эффективнее, чем большим набором средств и способов их применения обладает тот или иной субъект ВПО. Иными словами, в традиционной силовой политике государств в ХХI веке (а она — подчеркнем — остается в любом случае силовой, т.е. не замененной ни на «правовую», ни на «моральную», ни на любую ещё) произошли изменения, в результате которых основными средствами принуждения становятся силовые, но не военные средства, а собственно военные постепенно превращаются во вспомогательные инструменты политики, обеспечивающие эффективность использования первых. Этот процесс начался еще в 70-е годы прошлого века, но в то время многие политики и ученые в СССР поспешили заявить о том, что «военная сила потерла своё значение», что было — как теперь стало для всех очевидным — ошибкой, а не их «глубокой мудростью», пропагандировавшейся на всех углах[25].

Военная сила, надо констатировать, всегда выполняла две функции — политическую (угрозы, шантаж) и военную (прямое применение вооруженного насилия). Иногда говорили, что это функции «со стрельбой» и «без стрельбы», хотя политическая функция, как правило, делилась на явную угрозу (шантаж) и скрытую (демонстрацию мощи). В разное время, и в разных условиях эти функции использовались разными субъектами ВПО по-разному. В конце прошлого века показалось (особенно тем, кто был, как Горбачев, неопытен в реальной политике), что вторая, собственно военная, функция себя исчерпала.

На самом деле она просто на какой-то период отошла в тень тех доминировавших политических процессов, которые развивались в связи с самоуничтожением социалистического центра силы в лице СССР и ОВД. На первое место вышли невоенные инструменты насилия, прежде всего экономические, информационные и когнитивные, с помощью которых Запад планировал окончательно приспособить в своих интересах МО и ВПО[26], когда (как говорится в официальных документах США) «… контроль над эскалацией становится более трудным и более важным …»[27].

Но постепенно стало ясно, что только этих, невоенных, инструментов уже не хватает. Прежде всего, потому, что новы центры силы (КНР, Индия, Бразилия, Индонезия и др.), а также не захотевшая «самоликвидироваться окончательно» Россия, начинают активно противоборствовать. В том числе и силовой политике Запада. Для России таким «часом икс» стал конфликт в Южной Осетии, а до этого — на Северном Кавказе, где именно позиция федерального центра и его «решимость» использовать военную силу встретила самую негативную оценку в кругах правящих в стране либералов, развязавших информационную войну против федеральных сил на Кавказе.

Стало также ясно к 2008 году, что Россия сохранит и будет использовать силовые инструменты для целей государственного суверенитета. И это удивило сначала Запад (похоронивший Россию как субъекта ВПО), а потом и вызвало «негодование»[28]: появилась страна-«ревизионист», претендующая на то, чтобы не признавать сформированные Западом нормы и правила. Поэтому западная ЛЧЦ вернулась к своему «естественному» ресурсу, в котором она имела очевидное финансово-экономическое и технологическое превосходство, — военной силе, с тем, чтобы резко повысить эффективность своих силовых инструментов политики. Прежде всего, информационных, экономических, финансовых и торговых, которые стали уступать в развернувшемся противоборстве аналогичным силовым инструментам новых центров силы. Короче говоря, там где США и союзникам стало труднее добиваться своих целей экономическими и иными средствами, вновь была подключена функция политической угрозы военной силой[29].

Отражение этих изменений нашлось в нормативных документах, принятых в России по вопросам безопасности во втором десятилетии новой эры, например, в Стратегии национальной безопасности[30]. Но эта общая тенденция в политике Запада не меняет развития ещё более общих глобальных тенденций в политике государств, суть которых сводится к тому, что в «наборе» средств силовой политики военные средства постепенно, но неуклонно уступают свою роль не военным средствам. Естественно, что со многими оговорками, в том числе и о характере таких не военных средств и способов их использования (например, относятся ли к ним средства РЭБ, РЭП, социальные диверсии или средства киберопераций). Логику этих тенденций в развитии до 2050 года можно изложить следующим образом:

Рис. 2. Изменение роли вооруженного насилия среди других силовых инструментов политики

Таким образом, произошло «перераспределение» внутри всей системы средств и способов политики «силового принуждения» в пользу не военных средств и способов. При том условии, что не произошло не только отказа от использования военных средств насилия, но и ведётся настойчивый поиск повышения их эффективности. Это обстоятельство достаточно быстро изменило ВПО в мире. В том числе, и прежде всего, в регионах. На Западе сразу же подчеркнули, что «ядерное сдерживание» стало использоваться Россией в регионах в качестве «политического инструмента влияния», что, в конечном счёте вполне соответствует действительности[31].

Другая сторона ядерного сдерживания — использование ЯО в качестве компенсации относительной слабости невоенных средств политики. Для военно-политической обстановки, в которой будет существовать Россия до 2025 года, стало характерно не только усиления собственно военных угроз, но и развитие невоенных угроз, вытекающих из эскалации силовой политики Запада[32]. Такие угрозы обладают двумя очень важными преимуществами:

Во-первых, они значительно дешевле, чем военные угрозы, — ни одна информационная, экономическая или финансовая акция не идет ни в какое сравнение по своей стоимости, например, с экспедицией Вооруженных Сил США, которую те осуществили во Вьетнам или Ирак.

Во-вторых, эти действия гораздо менее рискованны. Применение оружия рассматривается как неоспоримый факт войны, а использование дезинформации, кибератак или РЭБ оставляет возможность для деэскалации насилия[33].

С точки зрения военно-политического развития России, невоенные инструменты насилия могут быть опаснее, чем военные по простой причине: отставание нашей страны в темпах развития от противников неизбежно и вне сомнений меняет дальнейшее соотношение сил не в её пользу.

Иными словами, сам по себе параллельный процесс развития западной ЛЧЦ и стагнации российской с неизбежностью ведет к победе первой. Даже при отказе от эскалации насилия и сохранения нынешнего уровня военно-силового противоборства. В этом во многом заключается сущность и характер современных войн, которые ведутся без объявления войны и без применения больших масс вооруженных сил[34]. Сохранение в этих условиях политики «стратегического сдерживания» в её узком, сегодняшнем понимании как политики ответа на внешние угрозы, — неизбежно приведёт к скорому поражению России. Необходимо:

— либо радикально менять стратегию развития России в пользу ускорения темпов её социально-экономического и научно-технического развития, о чём говорил в послании ФС РФ 1 марта 2018 года В. В. Путин;

— либо менять политику защиты национальных интересов, в частности, стратегическое сдерживание, на другую форму — стратегического наступления, обороны, либо капитуляции, — потому что стратегическое сдерживание в современном понимании уже не обеспечит сохранения суверенитета России, её идентичности и интересов.